Однако бирюч по имени Батюха только расхохотался в ответ и, давясь от смеха, вышел из камеры.
Но спустя семь месяцев, когда Петровы надежды развеялись как дым, в одну из самых долгих ночей пришел в узилище слуга, посланный Хансом по прозванию Каан, и, живо открыв запоры, резким пинком распахнул двери. Потом швырнул Петру три мелкие монеты и на своем наречии велел ему поскорее убираться из города.
ВСТРЕЧА
Петр сидел под стражей более полугода, а Якубу посчастливилось улизнуть из чулана господина Ханса уже на следующий день. Произошло это вечером, в часы, предназначенные для пения и треньканья на лютне. Хансовы слути торопились закончить работу. Один из них поставил на край низенького сундучка лишь слегка почищенный кувшин, другой — кое-как подмел конюшню, а третий уже нахлобучивал шапку, спеша к городским воротам, где в вечерние часы собираются поболтать местные говоруны. Там находился пивной лабаз, и хозяин, опершись локтем о бочонок, то звякал кружкой, то снова хватался за ручку деревянного крана. Лабазник был выходец из Саксонии. Он получил право каждый день выставлять у порога своего заведения бочонок с пивом (бочонок должен содержать девятнадцать мер и никак не больше). Рядом с лабазником у ворот стояли гадальщик и певец, чуть поодаль — музыкант с лютней, на длинном грифе которой было всего три струны. Лютнист был сыном состоятельного торговца из Рейнской области и умел исполнять все песни, в те времена распевавшиеся на всем белом свете.
Разве этого не достаточно, чтобы челядь поторопилась?
А кому кажется, что этого недостаточно, пусть узнает, что за оградой городища судачили служанки, и не одна из этих очаровательных проказниц, раздвинув колья, высовывала головку, чтоб незамехшэ поглазеть на городских франтов и щеголей.
Так вот, как только послышались звуки лютни, вся прислуга, словно тени, выскользнула из дома, и там остался один Ханс с каким-то стариком, скорее глухим, чем чутким. Ханс — по обыкновению знатных господ — ковырял в зубах. При этом он размышлял о мирской славе и о своем высоком сане. Ничто его не мучило, не волновало, никакое горе не терзало душу, он был весел, дух его воспарял, а тело испытывало блаженство. С улицы до него доносился звук упомянутой ранее лютни, из-за чего, наконец, он и погрузился в приятную полудрему. В это самое мгновенье Якоубек и открыл чуланчик, прошмыгнул в переднюю и проскочил мимо старикана, который вскочил с такой поспешностью, что повалил лавку. Потом, с трудом переводя дух, поспешил к хозяину, бросился перед ним на колени и, рыдая, клялся небом, что он не виноват, а бежать Якоубку удалось из-за нерадивости прочих слуг.
— Его нет? Он сбежал? — переспросил Ханс. И когда старикан подтвердил, то добряк лишь расхохотался. Отчего же нет? Он был жалостливый человек, добрая душа и ни на кого не держал зла.
А Якоубек, очутившись за дверью, огляделся по сторонам и, убедившись, что никто не обращает на него внимания и никто за ним не гонится, направился к воротам. Шел он быстро, однако сообразительность, свойственная бродягам, подсказывала ему не слишком торопиться.
«Кто спешит, у того совесть нечиста», — внушал он себе и побрел, как бездельник и вообще челодек, располагающий временем.
Он крался по незастроенным местам, вдоль домов, и так дошел до торжища. Ах, сколько там было товаров! Сукно и шелка, разнообразные поделки ремесленников: глиняные горшки, металлическая посуда, оружие, шлемы, щиты, конская упряжь, приспособления для работы, заморские фрукты и овощи, вина — одним словом, все, что только пожелаешь. Торговцы привязывали один товар к другому, обматывали их ремнями и пенькой и прикрепляли к ним бляшки, которые при малейшем движении издавали жестяной звук, а также звонкие колокольцы. Опускались сумерки, и многие из лавочников оставались стеречь свои сокровища (которые нельзя было ни унести, ни спрятать, ни укрыть в своих тесных лачугах), слабо надеясь, однако, на свою бдительность.
Пока у ворот звенела лютня, а у прилавков продолжал толпиться народ, Якоубек мог чувствовать себя в безопасности. Впрочем, разве он думал б преследовании? Ни в коем разе! Его душа, зачарованная зрелищем прекрасных вещей, забыла думать о бренной плоти. Разинув рот, стоял он возле складов, и лишь грубый пинок заставлял его отрывать взгляд и отходить на несколько шагов в сторону. Бородатые купцы, издававшие гортанные звуки, женщины с капюшонами на голове, дамы, кутавшиеся в плащи, и босоногие служанки с коромыслами через плечо представлялись ему королями или русалками.
Но что дальше? Когда пробил час, означавший, что людям пора устраиваться на ночлег, и от ворот двинулись в город стражники, милый Якоубек спрятался где-то в укромном месте. Двое или трое верзил прошли мимо, не заметив его. В руках у них пылали факелы, и ослепленные их пламенем стражи проглядели Якоубка. Тогда Якоубек, сын Петра, пробрался к городской окружной стене, которую тогда только начали возводить. Там еще мало что пошло в работу, повсюду валялись голые каменья, деревянные сваи, глина да торчали заросли терновых кустов. Тут Якоубек и решил переночевать.
Проснувшись поутру, Якоубек увидеЛ ослицу, которая щипала остатки травы и кусты чертополоха. Якоубек решил, что это животное тоже принадлежит какому-нибудь торговцу. Он задумал его поймать, отвести в конюшню и выпросить за это у хозяина приличное вознаграждение. Он уже приблизился к ослику, уже протянул было руку к ослиному хвосту, но тут перед ним появился монах и обратился к Якоубку на непонятном наречии. Якоубек догадался, что монах на него не сердится и не желает ему зла. Тогда он улыбнулся, обнажив в улыбке зубы. Монаха этого звали Бернард, мы уже рассказывали, какая нежная была у него душа, но, как выяснилось, случались у него и промахи в том, что касалось церковного порядка и правил.
НА БОЖЬЮ ПОМОЩЬ МОЖНО ПОЛОЖИТЬСЯ
У мнимого монаха Якуб пробыл очень долго. Он понукал его ослицу, оказывал мелкие услуги; кротость Бернарда, его беседы, молитвы, прочитанные нараспев под стук нежных копытцев, оставили в сердце простодушного мальчика ощущение счастья. И забыл он о деревне Мликоеды, забыл о Нетке, забыл о Петре. Когда наступало время вкушать пищу, монах делился с Якубом хлебом или миской каши, которую выносили им добрые люди. Иногда им приходилось туго, и тогда монах, добрейший старикан, обменивал немного белого воска на хлеб, хотя этот воск предназначался для вящей славы Божией в каком-нибудь алтаре. А что еще оставалось Бернарду делать?
Он верил, что Бог любит нищих, с охотою посылает им хлеб насущный и не станет за мелкое прегрешение наказывать вечным огнем. Эту мысль внушил он и Якоубку, научив его высказываться в таком же Духе.
Как-то раз, когда пост очень уж затянулся, монах затосковал о радушном приеме в хлевах королевского Града. И направились они к городу Праге, а когда Добрались туда, поманил их к себе рынок. Они расхаживали меж будок лабазников, вдоль пышных строений и смотрели, нельзя ли кому оказать какую услугу и заслужить кусок копченого мясца. Тут и встретился им Ханс по прозванию Каан. Он вышагивал, как и подобает богачу, посередь дороги, а с боков охраняли его двое прислужников.
Якоубек, завидев Ханса, страшно испугался. Хотел выразительно намекнуть своему приятелю об опасности, но от великого страха не мог пошевелить ни языком, ни рукой. Сердце у него екнуло, руки-ноги задрожали, и он хотел было скрыться в тени.
— Что тебя тревожит? Отчего ты непременно хочешь спрятаться? — спросил его мнимый монах и, расставив перед укрытием убогого Якоубка ноги, шепотом в своей спокойной манере начал излагать истины, которые гроша ломаного не стоят.
Но тут, как нарочно, взревел Бернардов ослик, и Ханс не мог не услышать его и не заметить. Остановившись, он сделал знак слугам, и те, размахивая дубинками и надрывая глотки, помчались исполнять приказ. Добежав до незадачливых странников, они дубинками огрели по спине Якоубка. Монах отступил, поднял руку и стал их укорять, ставя в пример многие случаи из жизни святых и самого Иисуса.
Никакого толку! Челядинцы продолжали бить Якуба, и тот, оценив точность ударов, вырвался и, ковыляя, побежал вдоль изгороди.
— Сдается мне, — сказал Ханс, указывая на Якоуба, — что этого хромого бродяжку я уже видел; не тот ли это жулик, что смылся из моего чулана?
Вы оглянуться бы не успели, как Якуба уже изловили. Потом, связав козлом его руки-ноги, бирючи, словно бросовый товар, швырнули его прямо на кучу мусора.
Что до монаха, то Ханс задал ему несколько вопросов, а поняв, что нет у него ни сана, ни одежды какого-либо ордена, велел отвести в королевский суд. На третий день монах уже без ослика и с пустой котомкой очутился в какой-то роще, через которую путь лежал в Саксонскую землю. Животное у него отобрали, белый воск тоже пропал, в котомке — шаром покати. Право, у несчастного были все основания закручиниться. Но — кто бы мог поверить? — Бернард никакой печали не испытал. Дух его воспарил, и в сердце его росла уверенность, что спустится и к нему добрый ангел с бутылочкой вина и с хлебами. Исполнившись этой твердой веры, растянулся он на траве и, заложив руки за голову, стал смотреть на облака.
Что до монаха, то Ханс задал ему несколько вопросов, а поняв, что нет у него ни сана, ни одежды какого-либо ордена, велел отвести в королевский суд. На третий день монах уже без ослика и с пустой котомкой очутился в какой-то роще, через которую путь лежал в Саксонскую землю. Животное у него отобрали, белый воск тоже пропал, в котомке — шаром покати. Право, у несчастного были все основания закручиниться. Но — кто бы мог поверить? — Бернард никакой печали не испытал. Дух его воспарил, и в сердце его росла уверенность, что спустится и к нему добрый ангел с бутылочкой вина и с хлебами. Исполнившись этой твердой веры, растянулся он на траве и, заложив руки за голову, стал смотреть на облака.
Спустя некоторое время издали донесся конский топот. Монах поднял голову и, увидев, что приближается дворянин в сопровождении свиты, приготовился встретить знатного господина. Он встал и, сложив руки на груди, улыбался, словно радушный лабазник.
— Смотри-ка, — заметил рыцарь с высоты своего седла, — это какой-то монах; наверное, он хочет узнать, как идти дальше.
— Высокородный господин, — ответствовал монах, — я поджидаю вас, твердо надеясь, что вы не откажете мне ни в еде, ни в милостыне, о чем я вас — любви Божеской ради — и молю.
— Ха, — ответил рыцарь, — ты поджидаешь так всякого, кто идет мимо.
— Высокородный господин, если бы я обратился к вам наугад, стоило бы в таком случае мне прибегать к итальянскому наречию? Я узнаю Умбрию по цокоту ваших коней.
— В самом деле! — воскликнул рыцарь. — Я из Ассизи!
Рыцарь соскочил с коня, заговорил с монахом, с любопытством расспрашивая его о приключениях. Слугам и всей своей свите он приказал раскинуться лагерем и укрыться в тени. Покамест путники отряхивали пыль и открывали запоры дорожных тюков, где хранилась еда, шляхтич слушал Бернардово повествование и смеялся, глядя в его раскрасневшееся лицо и на его крючковатый нос.
Когда они наелись и напились, подозвал рыцарь трех приближенных из свиты и сказал:
— Друзья, монах, которого вы видите перед собой, не по праву стучится в христианские двери. Он не принадлежит ни к одному ордену, но подкрепляет себя именем Бога — он, дескать, добрый монах и следует примеру святых. Разве не был известен у нас сын Бернарда, и разве этот долгополый никого вам не напоминает?
Рыцари рассмеялись в ответ.
— Так же как я поджидал вас, — сказал монах, — я буду поджидать своего дружка, которого зовут Кубичек. Его схватили бирючи, и нынче он сидит в заточении. А если вы хотите знать, с кем я встречусь еще, то могу вам сказать — к вечеру в эти места забредет мой ослик. Это сбудется наверняка, я не могу ошибиться!
Монах не успел закончить своей речи, как на дороге уже показался хромой путник, который держал под мышкой окровавленную руку. Когда шляхтич убедился, что предсказания монаха сбываются, он подумал, что при всей простоватости монаху дарован ясный дух.
И поскольку характера шляхтич был миролюбивого, а Бернард вызывал у него симпатию, то этим двум путникам нелегко было расстаться.
— Знаешь, — сказал под конец умбрийский дворянин, — присоединяйся ко мне. Возвратишься вместе со мной и можешь не бояться никакой несправедливости, ибо я еду с миссией посланника Церкви и буду говорить с высокородной Анежкой, которая возьмет тебя под свою опеку.
Монах отвесил глубокий поклон, сделав Кубичку знак поступить таким же образом. Потом, держась за конскую упряжь, они тронулись в обратный путь.
БЛАЖЕННЫЕ МИНУТЫ
Бернард и Якуб уже несколько ночей спали в дворцовой конюшне, а когда светило солнышко — совершали прогулки по городским валам и по королевскому лугу; гуляли и в рощице, которая тянулась от самого дворца до замкового рва. Однажды утром увидела их Анежка — они стояли на лужайке вместе с ослицей. Анежка узнала Бернарда, не отвела взгляда и прислушалась. А чем занимались эти двое?
Первый обнимал своего ослика, а второй нашептывал ему безумные слова. Некоторое время они говорили по-чешски, потом перешли на немецкий, но ни один из этих языков не был хорош. Слова одного вплетались в речь другого и мешались, как горох с крупой на деревенском столе.
Пока эти простаки разговаривали, ослик стоял, широко расставив ноги, стриг ушами и вертел хвостом. У него были выразительные глаза, нежная мордашка, но это и все, что в нем было достойно похвалы, ибо во всем остальном он был своенравный упрямец, точь-в-точь походивший на своих собратьев, которых хозяева нещадно колотят палками. Ослик не был ни молод, ни строен, но когда стоял на утреннем солнышке, подрагивая шеей от укусов вившихся вокруг мух, создаваясь впечатление, что это серое существо не чуждо нежной проказливости и именно того очарования, которое побуждает детей протягивать к нему руки.
Но если ослик не казался противным, то и монах вполне мог сойти за милейшего человека. Свидетели с определенностью утверждают, что речи его при всей их бесполезности, вовсе не были глупы и к тому же звучанием своим напоминали то ли молитву, то ли мелодичную песнь. Увы, красноречием Бернард не блистал. Он пришепётывал, произношение его страдало многими недостатками, да и умом он был не велик, однако если бы удалось заглянуть Бернарду в душу — кто знает, может, и обнаружили бы на груди его, на руках и ногах сохранившиеся следы святых ран, может, увидели бы, как некто опускается пред ним на колени, распахнув крылья, вытянув ввысь ладони и раскрыв уста.
Что до Якуба, то он вел себя крайне необычно, как иногда ведут себя поэты. Он жил в плену увлечений, словно одержимый. Сердце его готово было выскочить из груди, язык был сух, но чувство, искусство и свобода, которые где-то, в высочайших проявлениях речи, слагаются в благовещение, лились из горла колокольным звоном.
Якуб был безобразен и хром, во рту недоставало переднего зуба; был он грязен, весь в блохах — словом, внешностью крайне убог, но когда начинал петь, то принцессе чудилось, будто голоса, запертые в глубине ее души, пробуждаются и в согласии с Якубовым ликованием, словно птицы, устремляются все выше и выше. Мурашки пробегали у нее по телу, жарко билась в жилах кровь. Не в силах сдержать улыбки, она обратилась к монаху и спросила:
— А что ты теперь делаешь, милый человек?
— С радостью ответил бы я на ваш вопрос, да сам не могу разобраться в собственной затее. Брожу вот по свету с братом, которого зовут Якуб. Люди дают нам хлеб, их и впрямь разбирает смех, когда мы подстраиваем свои речи к ослиному крику. И говорю я им, как Бог на душу положит, я не умею выражаться согласно каноническому предписанию Святой Церкви. Нам обоим чужда мудрость церковных соборов и постановлений. Чужда нам и монастырская тишина. Мы бежим и бежим, как заблудший ребенок. Мудрость Божия обрекла нас на пыль дорог и разве что дозволяет порой то шагать вдоль тихой реки, то пройти мимо лавочек, от которых веет нежными ароматами заморских товаров. Так вот и бредем мы пешим ходом. Я — пошатываясь, а брат мой Кубичек — переваливаясь с боку на бок, в то время как ослик постукивает копытцами.
Во время этих странствий и под эти сладкие звуки Бог влагает в наши души радость, и тогда из недр убожества наш голос возносится ввысь. И славим мы земную красоту, наши кости гудят, словно трубы, наше тело дрожит и трепещет, будто инструмент музыканта, а наши немудреные-неученые головы, воспряв, раскачиваются то часто, то медленно, соответственно тому, как изливается голос. И вот — согласно нашей вольной и немужественной вере — это и все. Таким образом Кубичек и я славим Господа Бога. Так в мирном общении колесим мы по всему Чешскому королевству и благодаря этому прекраснейшему из миров познаем любовь и Создателя.
Сказав так, мнимый монах положил ладонь на макушку своего животного, и ослик заревел.
— Ах, — воскликнула Анежка, — ушан отвечает тебе! Ей хотелось смеяться, в нее вселилась уверенность, что монах и Якуб — братья святому Франциску и что Бог взвивает по всей земле вихри страсти и красоты. Раздумывая об этом, услышала она сзади себя чей-то блаженный плач и оглянулась посмотреть на приятеля нищенствующего монаха. И увидела, как он, хромая, подошел к ослику и оперся локтями о его хребтину и опустил подбородок в ладони. И замер в великом восторге, пожирая взглядом прекрасную принцессу. И по лицу его катились слезы. Прошло мгновенье, и королевская дочь очнулась от блаженного созерцания и, ломая пальцы, поднесла свои прелестные ручки к щекам. Один из перстней соскользнул с ее пальца и упал возле сандалии мнимого монаха.
— Оставь его себе! Бог, который возлюбил бедных, сделал так, чтобы этот перстень упал на землю на расстоянии твоей руки.
Монах поднял перстень, поцеловал и хотел продеть сквозь него веревку, которой был препоясан. Но перстень выпал, и ослик втоптал его копытом в траву. Ни Бернард, ни Якуб не обратили на это внимания, однако Анежка все хорошо подметила.