Монах поднял перстень, поцеловал и хотел продеть сквозь него веревку, которой был препоясан. Но перстень выпал, и ослик втоптал его копытом в траву. Ни Бернард, ни Якуб не обратили на это внимания, однако Анежка все хорошо подметила.
«Бог, — сказала она себе, — дает понять, чтоб я не искушала бедность и почитала ее превыше злата и дорогих каменьев».
Потом Анежка заговорила вслух и попросила, чтобы назавтра монах и Якуб пришли к дворцовому окну, украшенному тройным венцом.
Когда подошло установленное время, Анежка уселась вместе с королем Вацлавом, священниками и умбрийским дворянином под окном, и Якуб по знаку, ему данному, запел песню, восхваляя в ней всякое живое Божье творенье, и, само собою, возносил при этом хвалу и Анежке, и Вацлаву. По второму знаку заговорил Бернард и поведал всем, кто. его слушал, о Якубовых злоключениях. И случилось так, что произнес он имя Нетки. А присутствовавший здесь старик-слуга вспомнил о верной кормилице. В свой черед, умбриец смог добавить несколько слов о своей встрече с мнимым монахом, и разные веселые истории позабавили собравшихся, и всем захотелось оказать милость странникам, один из которых припадал на ногу, а другой был довольно стар.
— Пусть, — сказала Анежка, — бедна их мысль, пусть похожи они на нищих, но мне все-таки кажется, что Бог и любовь Божеская сопутствуют им.
Умбрийский рыцарь прибавил, что монах из всех своих слабых сил старается уподобиться Франциску Ассизскому, посвятившему свою жизнь любви, видевшему Бога не только в подвигах добродетели, но и в делах греха, и в мрачной бездне бедности и хворей.
— Ни в коем случае, — возразила Анежка, — Франциск — это сердце и язык всеобъемлющего томления, которое отзывается в душе каждого из нас.
И она начала рассказывать о святом из Ассизи, упомянув при этом сестру Клариссу.
Меж тем монах и Якуб стояли под окнами дворца. Им было дозволено дышать воздухом, который овевает и короля, но это вызвало возмущение королевских слуг.
Как, разве положено, чтобы бродяга и мнимый монах у самых ног высокороднейших дам и господ отрясали с себя насекомых?
Один из дворовых вооружился палкой и, двигаясь вдоль стены (чтоб милостивый король не увидел), щелкнул монаху пальцами, а Якубу погрозил дубинкой. В эту минуту Анежка, выглянув из окна, увидела разъяренного слугу и приветливо попросила:
— Приведи бывшего жителя Фландрии по имени Каан!
Ах, Боже милостивый, неисповедимы скрещения путей человеческих! Волей-неволей пришлось Хансу по прозванию Каан собираться в дорогу. Пришлось сопровождать Якубка в усадьбу, которую двадцать лет назад отдали Нетке.
Такова была воля Анежки. Так она повелела. И надлежало исполнить все в точности!
Ханс и иже с ним были оглушены настолько, что так и застыли с разинутыми ртами. Не верилось им, что принцесса, самая славная изо всех, сколько их ни родится на свет, да к тому же немыслимо красивая — краше некуда! — вместо гордости и высокомерия являет непостижимую снисходительность и не смущается бедняцких одежд, и не морщится при виде видавшего виды монашеского капюшона, из коего, возможно, ухмыляется чума.
ИГЛАВА
Вышедши из заточения, Петр некоторое время работал на полях своей жены Нетки. Пахал, сеял, жал, по не лежала у него душа к сельскому труду. Его стремления, его дух и все желания влекли его к совершенно иному образу жизни. Не мог он забыть о шумных торяшщах, о зазывных криках купцов и о звенящих денежках. Среди лавочников легко было заработать серебрушку — не говоря уже о словесах, речах, похвальбе и спорах и Бог знает о чем еще. Слышались удары молота, сыпал искрами пламень, переселенцы с Востока и Запада, здешний люд, продувные хитрецы и отчаянные простофили правильным полукругом обступали Петра.
Среди них кузнец выглядел настоящим чародеем, который может то, чему другие только удивляются.
А если уже пришла вам охота перебирать все увлечения Петра, — то разве можно забыть о его страстном поиске белоснежного свинца? Это занятие он любил больше всего. Довольно было намека — и его охватывало неудержимое желание отправиться прослеживать не разгибаясь какую-нибудь жилу, ковыряться в руде, рассматривая ее надломы, и жечь ее, и плавить металл. Всякая искорка, всякое пламя обдавали Петра теплом истинной радости, о которой сельские жители и понятия не имеют. Жизнь в деревенском доме нагоняла на кузнеца одну тоску.
— Зачем оно, поле, — говаривал он, — коли на него и глядеть не хочется; ежели ты не хозяин, то какая тебе разница — есть у тебя земля или нет? Рабы (этот ленивый сброд) рассеялись как дым, подневольный люд потянулся к краюхе побольше, а мы — в руках королевского наместника и не в состоянии платить. Мы отданы в плен. И чего уж тут удивляться, ежели все предпочитают стать наймитами и перейти на твердый договор? Что удивительного, ежели они разбегаются по новым посадам и крупным поселениям, чтобы знатные люди благородных фамилий и еще более солидных состояний обеспечили их безопасность, уверенность в завтрашнем дне и покой?
Рассуждая так, Петр вдвойне ощущал тоску по лучшей жизни. Мысль его чем дальше, тем чаще возвращалась к тому, что минуло и чего он лишился. В конце концов Петр возненавидел Мликоеды лютой ненавистью. Жена была ему в тягость, а все свое состояние он с радостью обменял бы на крохотную кузню с плавильней. Это нестерпимое желание гнало его вон из дома. И он ушел. Шастал по большакам и торгам, толковал с торгашами и наконец осел в городе, носившем название Иглава. Жил вместе с оголодавшим сбродом, копал руду в горе, принадлежавшей какому-то штирийцу, и добывал серебро. Поднакопив немножко редкого металла, он уплатил что требовалось, отгородил себе место и принялся добывать руду на свой страх и риск в яме, достаточно глубокой, чтобы затенить солнечный свет, но довольно мелкой, чтобы защитить его от мороза и зимней непогоды.
Меж тем Нетка по-прежнему трудилась на полях. Жизнь у нее была тяжкая. Она держала десять коровенок, четырех волов и безоглядные земли, только все это было ни к чему: не хватало рук, которые содержали бы в порядке скот и возделывали бы землю. Неткино состояние можно было уподобить кладу, запертому в сундуке. А ключ к этому сундуку был навсегда утерян.
Когда Ханс по прозванию Каан, исполняя приказ доброй принцессы, появился вместе с Якоубком в Мликоедах, Нетка как раз вязала соломенные перевясла. Работа была в самом разгаре, как вдруг услышала она торопливый шаг и пыхтение ослика. Оглянулась, и от радости у нее занялся дух.
— Якоубек, сыночек мой, я с первого взгляда узнала тебя и сразу же увидела, что походка твоя не совсем уверенная. Ах, дитятко мое, маленький мой, разве ты не можешь держаться прямо? Ежели бы ты немножко следил за собой и шагал не торопясь, твоя нога выпрямилась бы. Я знаю, она будто прутик, а мешают тебе только дурные привычки!
Покончив с главными упреками, Нетка принялась корить сына за иные дела. Пеняла ему, выговаривала, и все лишь оттого, что сердце ее исходило нежностью. Право, добрые слова даются людям с трудом, они не умеют говорить о своих чувствах. Трудно им, стыдятся они произнести эти слова вслух и раскрыть объятья. Жизнь научила их держать язык за зубами. Налегая на лопату, ждут они у ограды рая, а если сердце их наполнится нежностью и найдется минутка для объятий, вдруг сгорбятся они и вновь примутся работать до изнеможения и спрячут свое растроганное лицо. Только и сверкают острия их мотыг, а души пылают темным, потаенным огнем.
Вот таков он и есть — дурной, несовершенный образ Нетки.
Что до Якоубка, то, право слово, это был чистый негодник. Только и сумел, что бухнуться на колени, вцепиться Нетке в поддевку из грубой мешковины, осыпать поцелуями ее руки и, словно по писаному, говорить разные слова.
Что же это были за слова?
Всякая невнятица, признания и объяснения в любви, моления о любви, всякие нежности и так далее. Слезы крупные, как горошины, орошали его лицо, и был он безмерно счастлив.
Все это прекрасно, но отчего ты, голубчик, так долго таскал свои больные ноги по всяким рытвинам да болотам? Почему, черт побери, не воротился раньше? Почему годами жил при дорогах, как последний бродяга? Чего ради шлялся с мнимым монахом, в то время как Нетка днем и ночью ясдала тебя и вскакивала на своем убогом ложе, стоило лишь взвизгнуть калитке?
Ты твердишь, что сердце твое преисполнилось любовью, но стоит ли твоя любовь Неткиных слез?
Все это горько слушать! Право, пора об этом забыть и вернутьсяь к более разумным делам и к персонам, которые стоят как вкопанные. Пора вспомнить о фламандце!
Он смотрел, как встретились мать с сыном, и его предприимчивый дух внушал ему: «Ого, надел кое-чего стоит, а все ж таки какое здесь разорение и нужда! Нетка или лентяйка, или не умеет вести хозяйство. Ни куренка во дворе нету!»
Рассуждая так, Ханс по прозванию Каан почувствовал голод. Подошел к столу и, постукивая саблей по выщербленной крышке, вскричал:
— Умираю, есть хочется!
Нетка, счастливая от того, что можно вернуться к понятным занятиям, принялась хлопотать, отыскивая что Бог послал: побежала во двор, кликнула двух баб — они были так бедны, что искали приюта даже на убогом Неткином дворе, — и мужичонку, который за ломоть хлеба пас у нее скот. И при этом все оглядывались на Ханса, словно куры, завидевшие змею. Разинув рот, застыв от изумления, рассматривали его широкий пояс, шкорни из желтой кожи, богатый перстень и узкие штаны.
Возбуждать удивление — сладкое занятие! Ханс восседал на скамейке и, закинув ногу за ногу, позвякивал пряжкой. Был он в прекрасном настроении, и все добрые свойства его натуры обернулись невероятной снисходительностью к этим простодушным людям.
— Чего ты на меня уставился? — спросил он мальчонку в льняных портках. — Небось хотел бы носить такой же меч, как у меня? А ты что, старая развалина, на мой плащ заришься? Ха-ха-ха, да спроси я, какая тут сторона изнаночная, а какая лицевая — ты бы и не знала, чего сказать!
Вторую бабу Ханс пошлепал по согбенной спине и даже пошутил с ней, как шутят с молодухами.
Меж тем Якоубек крутился у очага. Все валилось у него из рук, так что вскорости сделалось явно, что он все такой же нескладёха, как и раньше. Нетка приметила это, но пастух и служанки не обращали на Якоубка никакого внимания, словно его и не было вовсе. Был он бос, ноги — сплошные синяки и ссадины, живот впалый; Господи, да таких — как собак нерезаных.
Когда Ханс проглотил курчонка, настроение его стало еще лучше: вытерев жирный подбородок, он оседлал скамейку и проговорил:
— Нетка, был бы у тебя толковый мужик, который умел бы пахать как следует, жила бы ты припеваючи. По-моему, у тебя десять коров, две пары волов, еды Достаток, и все-таки ты терпишь нужду. Разве Петр не заботится о тебе как надлежит?
— Господь Бог, — ответила Нетка, — наполнил Петрову голову чудными мыслями. Выставил его людям на посмешище — и помутил его разум. Работает как раб, роется в горах и твердит, что он богач! Да все это — одни слова, намедни принес три локтя сукна — вот тебе и все богатство!
Говоря это, взглянула Нетка на Якуба, и почудилось ей, что Петр и Якуб — словно две щепки одного полена.
«Бог, — подумала она, — наказывает меня за нетерпение, с которым я кормила королевича, и за прегрешения супротив покорности и смирения».
От этих размышлений слезы выступили у Нетки на глазах. Плакала она, все валилось у нее из рук. И хотите верьте, хотите — нет, но чем обильнее были ее слезы, тем отчетливее она понимала, что любит эту свою печаль, и супруга, и сыночка.
— Брось, Нетка, не сетуй! У меня теперь власть. Я разыщу твоего мужика и велю ему вернуться и заботиться о тебе как надлежит. Говорят, он теперь богат? Эх, совсем парень потерял разум, но я покажу ему его место! Пощупаю у него суму, и увидим, что из нее посыплется — серебряные монеты или скорпионы да черви.
— Сударь, не делайте этого. Бог велит нам жить раздельно. Мне — здесь, ему — там. Мы расплачиваемся за свои грехи. У меня земля, которая ничего не родит, а Петр, сказывают, такой же бедолага: роется в копях, прикасается к серебру, а оно под его руками стекает в глубины и ускользает.
Ханс уже не в первый раз слышал о богатстве Петра, и созрел у него замысел — во что бы то ни стало разыскать кузнеца. Хотелось ему это совершить христианского милосердия ради, ибо жалко ему стало несчастную Нетку, да и для того, чтоб исполнить волю благородной Анежки. Что правда, го правда, однако, наряду с милосердным участием и желанием исполнить повеление Анежки, был у Ханса еще и свой повод для того, чтобы тронуться в путь. Алчность! Едва животные успели передохнуть, как Ханс, с трудом взгромоздясь в седло, двинулся с двумя челядинцами к горам Иглавы. Якоубек, помогавший Хансу залезть на кобылу, смотрел как зачарованный, но Нетка резко захлопнула двери и в приливе внезапного гнева велела Якоубку отправляться пасти коров.
В те времена Иглава была совершенно непохожа на остальные городища. С чем ее можно сравнить? — Нет здесь городских домов, нет усадеб, нет тут и кремля, и все-таки жизнь вокруг древнего поселения бьет ключом, и оно заново застраивается. Не все поля еще вспаханы, многие луга затоптаны, а гора и долина и весь край скорее похожи на бойкий перекресток, чем на поселение. Разветвленная сеть тропинок да ограды, да груды каменьев и — небольшие копи. Тут и там — жалкие лачуги, а кое-где — одни стены. Но что до веселья и работы — то этого хоть отбавляй. Вокруг тягловых лошадей суетятся люди, а с горы где ни попадя съезжают повозки, телеги, волокуши. Можно увидеть коней, оседающих на круп; волов с громоздкой поклажей выше головы, носильщика с непосильной тяжестью на спине, скрипят ломы, отваливаются и скатываются вниз куски руды, и вслед за упавшей тяжестью столбом поднимается пыль. Обнажив грудь, тянут свою ношу рабочие, отскакивают от пролетающих мимо свай рудокопы, где-то поодаль движется удивительная процессия, состоящая из торгашей, бродяг, фокусников и музыкантов. Одни, свесив голову на грудь, шагают, задумавшись, другие — торопятся, а третьи — остановились, сбившись в кучу. Приятно видеть, как покачиваются их бедра, потому что заиграли дудки и звучит барабанная дробь.
Мимо холмов и копей, откуда торчали мускулистые спины, средь шума и гама ехал бывший житель Фландрии, Ханс по прозванию Каан. Одет он был как знатный шляхтич, да только мало кто уступал ему дорогу, а женщины, суетившиеся у своих очагов, оборачиваясь к нему, морщили нос. Хансу приходилось кричать на безучастных парней и стегать их хлыстом по головам. Истомившись, в ярости схватил он с высоты своей кобылки за плечо какого-то волынщика и приказал, чтоб тот отвел его к человеку по имени Петр, который раньше был кузнецом и пришел сюда из Мликоед. Бедняга послушался. Они пошли вдоль оград, через обозначенные колышками небольшие поля и мимо виселиц, ибо в подобных местах палачу прохлаждаться некогда! Напротив! Впечатление такое, будто именно он — хозяин Иглавы. Его подручные — то бишь бирючи и стражники, поглядывали на Ханса без особой приязни. Шапки у них почти одинакового покроя, на плече — копье, на боку — меч. лук — на расстоянии вытянутой руки, и это бывшему кухарю понравилось больше, чем их любезное приветствие.
Когда Ханс и его слуги ушли на полмили вперед, волынщик махнул рукой в сторону какой-то долинки и сказал:
— Вон то место, где Петр гору копает. Я его знаю, он богатый и не сквалыга.
Услышав такие слова, Ханс натянул узду и едва не вывалился из седла.
— Петр богат, — удивился он, — а в голове полно вшей?
— Сударь, — ответил волынщик, — можете мне поверить. Он богат, и это так же верно, как то, что я беден. А если угодно узнать, как он скопил свои богатства, то я объясню: у него есть секрет, как плавить руду. Поверьте, тут полно сумасбродов, которые тайком коробами носят ему породу с серебром. Петр отделяет серебро от породы, делает это очень умело и получает большое вознаграждение.
Тут конь Ханса замер. Сам всадник отпустил узду, подперев локоть правой руки ладонью другой, сжал губы и стал размышлять, напрягая свой мозг. Когда мысль созрела, он подъехал к Петру и, поднявшись в стременах, заорал что было мочи:
— Кузнец, а кузнец! Эй! Ты слышишь меня? Твой приятель и королевский слуга приехал за тобою!
В эту минуту Петр варил свою похлебку и как раз собирал ложкой пену. Был полдень. Солнце палило немилосердно, и марево чуть-чуть трепетало в воздухе.
Услышав знакомый голос, кузнец поднял голову и через огонь посмотрел туда, где стоял Ханс.
Боже милосердный, Петр узнал его в мгновение ока, и в сердце его закипел гнев. Он не знал, что предпринять. Не знал, что сделать раньше. Но уже в следующую секунду поднялся, кликнул своих помощников, и те подхватили бидоны и чаны! Никто и оглянуться не успел, как огонь в печи потух, а из Перевернутого котелка вылилось варево. Шкворчало в горячей золе и жирной струйкой лилось кузнецу под ноги.
— Любезный, отчего ты потушил огонь и вылил похлебку из котелка?
— Я беден, сударь. Больше чем на похлебку не зарабатываю, а эта из полых костей, сладкую негодный резник себе оставил, а наше хлебово ты и в рот не взял бы. Приметил я, что у седла твоего прислужника болтается заяц, и подумал — может, дашь мне ножку или кусочек спинки, вот и перевернул свое хлебово.
— Ха, — воскликнул бывший кухарь, — ты известный враль, мы ведь не первый день знакомы! За сколько печей ты платишь десятину королевскому сборщику?
— Отдаю, тридцать денежек и установленную долю выплавленной руды. Делаю все, что положено, а сам остаюсь ни с чем.
— Господи, — воскликнул Ханс, — он остается ни с чем! А что же ты не возвращаешься к Нетке, которой по милости господина короля и госпожи королевы отвели прекрасный надел? Ты ее не кормишь, скверно о ней печешься, но твой повелитель, который сделал ее такой богатой, ныне велит тебе собираться в дорогу и торопиться в Мликоеды!