— Рыдайте, — возопил он, — рыдайте над своими грехами. Лейте кровавые слезы, горюйте и уповайте на то, что Спаситель смилуется, видя вашу скорбь!
И горожане вдруг перестали обращать внимание на мороз, их закоченевшие члены вновь обрели гибкость, из глоток прорвался голос. Кожевенных дел мастер, оказавшийся рядом с человеком в высокой бараньей шапке, ощутил, что сердце его переполняет какое-то неведомое прежде чувство; отведя пальцы от лица, от уголков глаз, он дал этому чувству излиться горьким рыданьем. По этому знаку, как по сигналу, толпа запела, все люди вместе — и пожившие, и совсем юные — двинулись за монахом, который, спустясь со стены, призывал:
— Вперед! К вратам надежды! Вперед! К святому Франциску! Помолимся ему! Падем пред алтарем на колени! Будем предстательствовать перед святым, который никому ни в чем не отказывал! Тяжки наши грехи, но кто измерил и постиг глубины милости святого Франциска?
Под это вдохновенное глаголанье и Божественные песнопения толпа ожила. Молодухи прикрыли свои драгоценности, старухи заголосили, мужчины обнажили головы, и, не чувствуя мороза, с горящими ушами и пылающими лицами люди начали спускаться вниз. Миновали епископский дворец, где к ним присоединилось несколько нищенок. Монах с покорностью уступил им место, поставив во главе шествия, а сам пошел следом, напевая под стук их посохов.
Когда перешли мост, монаху подумалось, что он сделал еще не все возможное и что мороз, забравшийся под его одеяние, еще не пробрал его до мозга костей. И он упал на колени, и посыпал себе голову снегом, и снял опанки. А потом, уже не оглядываясь на влившихся в процессию оборванцев, зашагал в город.
Толпа, собранная им, все увеличивалась. Она лилась могучим потоком по середине большака, поднималась, падала ниц, пела псалмы и наконец, дабы дать себе роздых, остановилась у дома какого-то полотнянщика.
Из дома как раз выходили разгоряченные угощеньем свадебные гости. Это были купцы. Юлия, дочь ремесленника и торговца полотном, что торговал своим товаром прямо с лотка и за несколько лет основательно разбогател, только что дала обет супружеской верности помощнику своего отца, немцу но имени Генрих. Сказывают, что вышеупомянутый Генрих обнаружил в своем ремесле незаурядный талант и, проверяя качество полотна, мог с закрытыми глазами определить, сколько ниток под его большим пальцем. Так вот, этот знаменитый мастер стал теперь Юлииным супругом. Он был на седьмом небе от счастья и навряд ли осознавал важность вести о приближении татар. Ум и сердце его были заняты только невестой. Возбужденные родственники, встав от столов, на мгновенье отделили жениха от невесты. Генрих, приподнявшись на цыпочки, вытянул шею, стараясь хотя бы не выпускать Юлию из виду. Юлия шла рядом с двумя женщинами. Как она была хороша! На голове ее сверкал бриллиант редкостной красоты, а фату сплошь усеяли серебряные звезды. Мастер заметил, что она улыбается. И столь неуместной оказалась эта улыбка, когда свадебные гости внезапно столкнулись с толпой кающихся грешников. Одни находились в состоянии блаженства, другие рвали на себе волосы, одни — веселились и радостно галдели, а другие — стеная, вопили, что прогневили Бога, и Он оставил их Своею милостью, отвернулся от них. И чего еще оставалось ждать, как не бесчинств? При виде счастливой невесты одна бабища замахнулась палкой, другая — заухала, третья принялась кликушествовать, К несчастью, на том дело не кончилось, ибо четвертая, а может, и десятая старуха, не ведавшая, чем возмущены подружки, заметила на большом краеугольном камне, что врос в землю у самого входа в дом господина Эберхарта, какого-то парня. То был один из оборванцев, что пристали к процессии перед мостом. Его отличали прекрасные черные кудри, сверкающие глаза, великолепные зубы, прямой тонкий нос и толстые губы; красавец, да и только, и все же лицо его не вызывало симпатии. Еще бы — лицо это было искажено выражением ужаса и дикости.
Теперь пришла пора сказать, что в те поры от монгольских орд толпами спасался бегством целый народ, которому дано было название картасы, то бишь цыгане. Жестокость монголов нагоняла на цыган дикий страх. Они не умели воевать, не могли постоять за себя и потому полагались лишь на резвость своих лошаденок, на бескрайность земель да на дальние дали, которые уберегут их от неприятеля. И они бежали, уносясь все дальше, будто стадо ланей от пожара, терпя при этом страшные муки и голод. Кое-кто из цыган порой совершал мелкие грешки, то промышляя тем, что можно было ухватить оставшихся открытыми, но и только, не более того. Куда чаще можно было видеть, что они и не пробуют красть, а робко, несмело приближаются к домам и селениям и стоят с протянутой рукой, вкладывая в произносимые слова все упования нищих, просящих подаяние.
— Картас бог! Картас бог! — Что означало: «Мучит нас голод!»
Но простолюдины их ненавидели. Считали татарскими лазутчиками. Отгоняли от своих дверей, травили, будто диких животных, приписывали им самые страшные злодейства.
Так вот, несколько этих картасов-цыган пробралось в Малый город Пражский, и один из них, прилепившись к стене дома, раскрыв от удивления рот, глазел на встречу двух толп. Был он бос, наг, голую грудь его прикрывал лишь грубый грязный платок. Держа в правой руке длинную, в добрых три локтя, палку, левой он опирался на нее сверху.
Мороз стоял лютый. Земля покрылась ледяной коркой, а оборванец был наг. У святого Мартина сердце разорвалось бы от горя, а вот старуха, что первой приметила цыгана, такая же несчастная, как и он, так же напуганная и наверняка такая же голодная, в праведном гневе воздела к небесам руки и заверещала:
— Лазутчик! Картас! Цыган! Изменщик! Старушечий вопль смешался с набожным пением и насмешками над невестой, но в нем было столько ярости, что то ли пять, а может, десять молящихся оборвали пение.
— Что случилось?
— Изменщик! Изменщик! Изменщик! — вопила нищенка, снова и снова повторяя свою выдумку.
Сзади, в самом конце шествия, люди начали оглядываться по сторонам. Кто-то насупился и, чувствуя, как мороз пробирается под шубу, дышал на зазябшие кулаки, а кое-кто небось вспомнил о теплом доме. Казалось, шествие спокойно разойдется, но тут в воздухе просвистело несколько дубинок, и несчастный оборванец, вместо того чтоб остаться на месте, спрыгнул с краеугольного камня дома господина Эберхарта. Изогнувшись, будто ласка, он подхватил под локоток женщину, такую же оборванку, как и сам, и где на четвереньках, а где во весь рост, словом — по-всякому уклоняясь от тумаков, побежал по улочке прямо к свадебному шествию. Тут завопила вся толпа, и люди полезли друг на друга. Те, что сзади, налетали на спины более удачливых соседей, рассыпая удары направо и налево. Мужики из передних рядов, широко расставив ноги, упирались изо всех сил, пытаясь сдержать напор, и все-таки, не в силах противостоять общему яростному ожесточению, молотили цыгана по согнутой хребтине.
Цыган добежал до невесты, которая стояла в полной растерянности, бросился ей в ноги и на своем тарабарском наречии стал просить, чтоб она смилостивилась над ним. Он валялся в снегу, цеплялся за ее ботинки, колотил себя кулаками в грудь, и так же вела себя его жена и трое детишек, скорее всего погодков, похожих на темнокудрых ангелочков. Невеста, заслышав выкрики, в блаженном неведении хотела было включить их в свадебное торжество. Бедняк, решила она, пришел, чтобы, как в некоей притче, облобызать ей ноги, монах, померещилось ей, благословляет ее свадьбу, а срывающиеся голоса, то низкие, то высокие, верно, несут ей благую весть. Смущение, стеснявшее ее, уступило место спеси. И на одно мгновенье, пока владело ею это чувство, склонилась она над бедняком, возложила ладони на его голову. И померещилось ей, будто стала она знатной госпожой.
В этот миг в затылок коленопреклоненного ударила дубинка, и несчастный повалился наземь. Коготь какой-то бабы вцепился в свадебные одежды невесты, и бедняжка очутилась в гуще толпы, которая бурлила, кипела, перемешивалась, гомонила на разные голоса, скорбела и сыпала проклятиями. Одни избивали цыгана, другие, считая роскошь непростительным грехом, осыпали колотушками нарядно одетую женщину. Разорвали подвенечное платье, расшвыряли свадебных гостей по разным концам города, в тупой ярости колотили несчастную по грудям, вслушиваясь, как дребезжат на земле осколки драгоценной диадемы и звенит серебро.
Когда королевские бирючи разогнали шествие, невеста лежала бездыханная, да и цыган был еле жив. Бирючи перевернули тело остриями своих копий, переловили цыганят и вместе с их избитым отцом отвели к рихтаржу, который отвечал за порядок в городе.
Семь часов спустя — или около того, когда уж спускались сумерки, — к городской тюрьме прискакали королевские наемники, и один из них спросил:
Когда королевские бирючи разогнали шествие, невеста лежала бездыханная, да и цыган был еле жив. Бирючи перевернули тело остриями своих копий, переловили цыганят и вместе с их избитым отцом отвели к рихтаржу, который отвечал за порядок в городе.
Семь часов спустя — или около того, когда уж спускались сумерки, — к городской тюрьме прискакали королевские наемники, и один из них спросил:
— Где лазутчики? Где избитый цыган?
— Где надо, там и есть, — отвечал тюремный стражник, — а тебе зачем знать?
— Сдается мне, нерадивый был у тебя наставник! Ей-ей, прескверные ты усвоил манеры! Какие тут могут быть расспросы! Отвечай! Таков приказ короля!
Стражник прихватил ещё один кожух и побрел к зданию городского суда.
— Благородные господа, надобно выдать картаса, которого схватила городская стража. Так король повелел!
— Само собой, само собой, — отозвался управляющий тюрьмами, — короля мы прогневить не смеем, но тебе, стражник, хочу дать добрый совет: в другой раз разговаривай поучтивее! Хотя, конечно, узник должен бы предстать перед городским судом!
Стражник пожал плечами, сгреб свои кожухи, поклонился и не спеша зашагал к воротам тюрьмы.
— Получайте, приятели, своего картаса! Только, чур, осторожнее. Его маленько заншбли, так что вы с ним полегче. Вот, забирайте, тащите в горящее пекло! Но — чтобы не забыть доброго совета: будьте в другой раз поучтивее!
Король тем временем находился в монастыре святого Франциска. Когда наемники приволокли цыгана, он вместе со своей сестрой Анежкой вышел на внешнюю лестницу и увидел несчастного, лежавшего на ступенях.
— Ваше величество, — молвила Анежка, — никто еще не входил в этот монастырь с цепями на руках, никого здесь не судили строго, и никто из коснувшихся монастырских ступеней не был отсюда изгнан.
— Перед тобой исчадье ада, — ответил король, — это татарский лазутчик. Говорят, он выведывает, какие города у нас не укреплены, где стоят лагерем христианские войска и какова их численность. Потом возвращается к татарам, показывает им дороги и ведет так умело, что хан чувствует себя в чужой земле, как в хорошо знакомой. У татар пять раз по сто тысяч коней и пять раз по сто тысяч лучников, сидящих на этих конях. Неудивительно, что силы этого войска оказалось достаточно под Киевом. Но и в Чехии, и на равнинах, мадьярского короля, и на территории императора татары потерпят поражение.
— В годину испытаний нет императоров! — заметила Анежка и заговорила о силе молитв и папских ходатайств: — Любые владыки, — сказала Анежка, — ничтожны перед наместником Бога на земле. Доверьтесь ему и покоритесь.
Король, хоть и очень высоко ценил Анежкины советы, на этот раз не мог с ней согласиться. Он считал, что именно теперь наступает его время. Был уверен, что разобьет татар. Чувствовал, что Бог будет ему в этом способствовать и теперь подает ему Знак, повелевая возглавить войско и укреплять города. Верил он, что милостью Божией избрана Чешская земля стать плотиной против татарского половодья. При этой мысли он ощутил, как полнится его грудь, улыбка трогает прекрасные губы, а от могучего вздоха еще выше вздымаются плечи, уверенно выносившие бремя королевской власти.
В этот самый миг цыган подал голос, и раздумья короля прервал его возглас: «Картас бог! Картас бог!»
На лице цыгана появилось выражение дикого страха, и король полуотвернулся, чтоб не досаждать себе лицезрением несчастного, дрожавшего от холода и ужаса. Цыган, однако, снова и снова повторял свое обращение, а когда протянул вверх ладони, Анежка своим святым сердцем поняла, что он просит еды, и дала знак монахам, чтобы те подали ему немного укрепляющего напитка.
Края миски покрыты изморозью, и в беловатом молочке плавают острые льдинки. Картас пьет. По судорожно дрожащей шее стекает капля, голова цыгана запрокинута, его глаза нежно улыбаются. Миска тоже запрокидывается. Она уже пуста. Картас хочет облобызать Анежкину туфлю и своей лапой прижимает соболиную мантию. Анежка тихонечко вытягивает из-под его руки великолепные одежды.
— Несчастный, обретающийся в темноте, прикоснувшийся к монашеским одеждам! Наверное, король будет к тебе милостив. Быть может, Бог простит твои тяжкие прегрешения и примет тебя в союз веры.
Тут повалил снег. Король подставил руку и на ладонь его опустилось несколько звездчатых снежинок. Он дохнул на них, и звезды упали на темные кудри цыгана.
— Смотри-ка, — заметила Анежка, — вот ты и одарил его своею милостью, король!
Вацлав улыбнулся и, запахнувши мантию поплотнее, так что обрисовались бедра, исполнил сестринскую волю.
Хан Батый пылал жаждою мести, он поклялся отомстить куманам и стереть их род с лица земли. И собрал Батый великолепную рать и выступил в поход против Мадьярской земли, ибо там куманы нашли прибежище. Когда растаяли снега, разделил Батый орду на четыре рукава, то бишь на четыре армии, или на четыре тумана. Туман четвертый, то есть четвертую часть этого несметного полчища, вел племянник Батыя, по имени Пайдар, или Пета. Пайдар был самым осмотрительным из всех монгольских военачальников, и хан задал ему трудную задачу. Ему надлежало двинуть войска вверх, на север, к равнине Польской, и остановить все армии и всякую помощь, которую христианские королевства на севере европейской земли, возможно, намеревались оказать мадьярам.
В то время, когда Пайдар, или Пета, размышлял над расположением Польши и всех соседних с нею королевств, получено было известие, что куманы, столь противные его мыслям, бьют мадьяр и что между ними и мадьярским королем Белой возникла вражда и они пошли друг на друга войной. Кое-кто из монгольских военачальников решил было, что у хана теперь нет причин воевать. Казалось им, что отмщение уже пало на головы куманов, Батый удовлетворится этим и не пустит вскачь своего коня, и всадникам не потребуется вплетать в гривы скакунов тряпичные ленты.
Хан и на самом деле колебался, но необузданность мысли не позволяла ему успокоиться. Он ворочался с боку на бок, лежа на шкурах в своем шатре, и его ноздри чуяли запах войны, которая обошла его стороной. Тогда поднялся он посреди ночи и велел позвать военачальников всех четырех армий и вместе с ними — Пайдара, или Пету.
— Вы стоите пред лицом хана, наместником Владыки всевышнего. Выслушайте же меня внимательно!
Дарились военачальники челом оземь и повернули лица в сторону, противоположную лику хана, который является наместником Владыки всевышнего. Потом слуги запалили факелы. Обступили Батыя военачальники, а снаружи уже слышалась барабанная дробь маленьких барабанов, по которым быстро и дробно, будто сыплют горохом, хтучат палочками. Потом раздались звуки инструментов, изготовленных из длинного тростника, и голос струны, натянутой по изгибу ослиной челюсти.
Когда музыка смолкла, сказал Батый:
— Подайте мне четыре кривые сабли!
И протянул эти сабли четырем кузнецам, и приказал на лезвии одной сабли сделать одну зарубку, на другой — две зарубки, на третьей и четвертой — соответственно на одну и две больше. Потом роздал это оружие военачальникам. Пайдару досталась сабля с четырьмя зарубками, и тут молвил хан Батый:
— Тебе, Пайдар, которого также называют и Пета, вручаю саблю с четырьмя отметинами. И будет тебе в сече тяжелее всех, поскольку невыгодно твое положение против неверных, готовых всунуть ногу в твое стремя. Придется тебе терпеть неудобства, ибо как иначе назвать войну с изнеженными тенями, у которых нет плоти и которые надевают доспехи и панцири прямо на голые кости? Остается лишь сносить неудобства, дабы уменьшилась пропасть меж твоей храбростью и их страхом.
Дух «твой велик, и очень сильны твои руки. Руби и сноси с плеч головы саблей с четырьями зарубками! Вырвись с конниками на северную сторону, разграбь все большаки, завали их дохлятиной, спали все леса и погуби все войско, сколько его ни есть в этом краю, дабы никто не посмел идти походом в полунощные земли! Сделай так! Напоминаю тебе — будь быстр и ловок, словно хищник в камышах, и чуток, как сова!
Вот все, что я хотел тебе сказать, кроме, пожалуй, одного: дело это тонкое, и тут я доверяюсь твоей осмотрительности. Ты возьмешь с собой моего названого брата и поведешь его в середине войска и в безопасности, и тем не менее так, чтобы сабля его достигла сраженья, дабы конец ее затупился победным ударом!
Пайдар, или Пета, трижды ударился перед Батыем лицом оземь и ответил:
— Хан, повелитель, по воле которого светят месяц, звезды и солнце, я услышал тебя и хорошо тебя понял.
Потом он поднялся, дал знак орде воссесть на конь, а в середине орды под тканым ковром поместил ханского родственника. Они выступили в поход под звуки кимвалов и небольших бубнов, что подвешены у седла татарских наездников. Скакали несчетное множество дней, переплыли множество рек и переправились через множество гор.