— Хороший голос. Кто же это поет?
— Л, я вижу, — уже спокойнее продолжал шляхтич, — убогое существо, похоже, это пастух. Наверное, не нищий, но очень уж обтрепан, плащ у него из мешковины, а сзади болтается кусок веревки.
— Позови его!
Тот, кому было предложено позвать пастуха, сложил руки рупором и закричал хриплым голосом. Крикнул раз, крикнул другой, а когда хотел было повторить в третий, пастушонок неуклюже заковылял и приблизился к Рейнмару.
— Учитель, — заметил другой шляхтич, — пастушонок переваливается с ноги на ногу, как утка. А теперь остановился и глядит на тебя, открыв рот.
— Я певец, — представился Рейнмар. — А ты кто?
— Якуб, сын кузнеца Петра, — ответил пастушонок, звонко рассмеявшись, и начал петь. Будто читая проповедь, говорил, как на ветер, примерно вот что: — Открыты предо мною все пути, блуждаю я по всем лесам, стороной обходя слободы, перелетной птицей летаю из страны в страну. А где конец моих странствий? Там, в тени, когда яркое светит солнце; там, на солнце, когда разрываются тучи и кончается дождь. Ах, душа моя всюду зрит цветущий рай, и везде для меня Божья благодать.
Якуб еще не закончил пения, а Рейнмар дал знак ученикам следовать дальше. Он был голоден, боялся, что не найдет еды, а пенье и нищий певец ему опротивели. Он высказал это весьма резко.
— Вам, вельможный сударь, легко говорить, — возразил пастушонок, — у вас бумаги, и вы можете постучаться в любые двери. Вы из благородных. Вас досыта накормят монахи, случись вам провести ночь в монастыре, оттого вам легко говорить. А что делать бедняку в одеянии, сотканном из пыли? Живет он, как воробей, голод у него в тысячу раз сильнее, чем ваш аппетит, разыгравшийся между двумя приемами пищи: один кусок вы проглотили вчера вечером, а другой, скорее всего, вас уже ждет, как только вы придете в замок благородного рыцаря.
— Вот это совсем иное дело. Настоящее красноречие! Это мне по душе! — воскликнул Рейнмар, рассмеявшись, и велел слугам не отгонять Якуба слишком далеко.
Так сыну Петра было дозволено плестись в конце процессии. Он ждал за воротами, пока люди Рейнмара нежились в чистых постельках, питался объедками и при этом возносил хвалу Господу за обильный ужин.
Недели через три Рейнмар со своими учениками добрался до Пражского града и был там хорошо принят. Король слушал его, хвалил исполнение, платил серебром и золотом. Из этих богатств Рейнмар иногда давал милостыню и Якоубку.
Как-то раз преданные ученики привели маэстро в конюшню, чтобы он погладил своего осла, и тут вдруг Рейнмар вспомнил про Петрова сына.
— А где наш странник? Не слышу его скороговорки, и мне его недостает.
— Вы спрашиваете о бродяге? Свалила его какая-то немочь, — ответили Рейнмару ученики. — Наверное, скоро умрет. Укрылся небось где-нибудь на сеновале и ждет конца.
Но это было не совсем так. Пробудившись, Якоубек пошел мимо домов прямо к торжищу, где был колодец, и присел на каменной приступочке. Его била лихорадка. Он забывался, терял сознание, и чудилось ему, будто он — маленький мальчик, топает вокруг деревянного домика и слышит голос.
Кто это зовет его?
Не ангелы ли?
Нет, прелестная женщина напевает какую-то песенку, и голос ее напоминает тот, что звучал когда-то под удары молота.
В присутствии разгневанного ходатая у трона Иисуса Якоубек признал Пресвятую Деву, и Царица Небесная ликом напоминала убогую Нетку, кормилицу королевича. Он видел, как она парит над землею, видел, как поднимается по почерневшей кладке стены, видел, как становится все прозрачнее. В закоулках улиц занимался светлый день, послышались звуки райских свирелей и удары палочек, и ликующая барабанная дробь. Город исчез, вал снизился, уменьшился, высокие стены, окружавшие город, сделались низенькими, через них прыгал осленок — Якоубек испытывал невыразимое блаженство, любуясь гибкой прелестью его движений. Прикрыл глаза. Тьма побелела, и вечная ночь, сверкающая как звезда, ткала для него яркое покрывало.
И он скатился с каменных ступенек.
Именно в это время мимо проходил милосердный брат госпиталя высокородной сестры Анежки, которая, отрекшись от мира, и земной славы, и богатства, посвятила свою жизнь службе святости. Милосердный брат был стар. Что до имени — жаждете ли вы его услышать? Это был тот самый бургундец, который во время военного похода и бунта отдал королю ягненка, чтобы тот поел, а потом монахом долго бродяжил вместе с Якоубком. Теперь он образумился и для вечного своего беспокойства избрал надежное пристанище. Оставил свои причуды и занялся только работой. Закрылся в приюте, а поскольку хорошо знал, чем пахнет голод, то пекся о хлебе для бедных.
Увидев умирающего, Бернард остановился и сказал сопровождавшим его монахам:
— Моя святая сестра и милостивая госпожа, которая так часто дарит утешение, и хлеб, и ложе для бедных наверняка сжалится над этим несчастным. Поднимите его. Он легок, как пушинка, одна кожа да кости. Возьмите сукно и положите его на это сукно.
Монахи сделали, как велел милосердный брат, подняли сукно за четыре конца и внесли Якуба в госпиталь при монастыре миноритов, который находился неподалеку от реки на месте под названием Франтишек.
— Монастырь, как принято говорить, беден, — произнес Бернард, — но кто определит безмерное богатство приюта? Ему принадлежат богатые усадьбы и земельные угодья, необозримые поля и леса; он так же беден, как глотка богача, которому сотни рук подают кушанье и питье. Я вижу в том великую мудрость, ибо только так — будучи несметно богатыми и все-таки бедными — мы можем служить убогим.
Потом милосердный брат приказал уложить Якуба на постель и сам приготовил ему подушки. Между тем во сне и приятнейших виденьях сын кузнеца отдавал Богу душу. Он умирал, но на какое-то мгновенье сознание еще возвратилось к нему. Он обвел взглядом помещенье, огорчился, увидев постель, и настойчиво просил, чтобы перенесли его в конюшню, поближе к животным, у которых такая мягкая шерстка и искрящаяся кожа.
Якуб казался себе полным сиротой, а богатство и роскошь, окружившие его в смертный час, настолько сокрушали, что он снова и снова просил, чтобы сняли с его плеч одеяло и дали возможность насладиться тишиной у яслей ослицы.
И осерчали монахи, и Бернард, который никак не мог признать так сильно переменившегося лицом Якуба, чуть-чуть его не отругал.
В эту минуту Анежка услышала крик, и направилась в ту сторону, и выслушала слезную просьбу Якуба. Почудилось ей, что голос, который зазвучал сейчас, ее собственный. Почуяла она сердцем, что этот умирающий — истинно князь бедности, и прозрела она, увидев великолепие и блеск своей жизни. И тут дыханье ее замерло, и заплакала она, как плачут девы над своими мечтами, как стонет птенчик, взвившись под небеса, которые уходят все выше и выше и которых ни в одном полете, никаким крылом нельзя достичь. И почувствовала она себя как в молодые годы, когда какой-то юноша с нетвердой походкой обнимал перед ней ослицу. И взгрустнулось ей, как человеку, который тщетно тянет руку к долгожданному.
Потом сталось, что Якоубка перенесли, куда он просил, и он умер в час, когда рассветало, и какой-то челядинец застал его (уже холодевшего) в тот миг, когда он положил ладонь между ушами осленка.
ТЬМА
В глубине Азии, где простираются степь, пустыня и горные массивы, обитали племена монголов. Лица их наводили ужас, движенья были стремительны, как свист хлыста, а красотой они напоминали змею или скорпиона. Изогнутые дугой сплющенные носы, круглые головы, жесткие волосы, выступающие вперед челюсти, раскосые глаза, бесстрашное сердце. Кожа — изжелта-смуглая, а одежды из волчьих, оленьих и соболиных шкур.
Когда растаивали снега, племена эти устремлялись в полунощные земли и в сторону гор; в пору осенних ливней люди вместе с необозримыми стадами перебирались на юг, на равнинные степи. Питались они кониной, пили кумыс, то бишь кобылье молоко, и занимались скотоводством.
Сохранилось предание, что народ по имени кины увел всех монголов в рабство и силой заставил пользоваться оружием. После этого, подранная страшному искусству своих господ, монголы встали на тропу войны. Как вода заполняет морские впадины, так и эти племена собирались в единое войско, и тогда по низинам и по взгорьям, там, где высятся белые города и зеленеют оазисы, там, где ничего не растет и где верблюды опускаются на колени во время самумов, — по бескрайним просторам азиатской земли разносились их боевые клики.
Когда умер Есукай, властелин четырех сотен тысяч Шатров, собравшись после многих сражений на курултай, начальники монголов провозгласили великим ханом, или каганом, его сына Темуджина. Позже Темуджина стали величать Чингисханом, то бишь повелителем повелителей. Чингисхан подчинил своей власти киргизов и уйгуров, а предприняв набег на державу Кинскую, добыл и Пекин. Потом покорил земли, которые известны под названием Туркестан.
Превратил в развалины города, так что от сказочного великолепия великой Бухары остался лишь столб пыли, которую развевает ветер и разгребает шакал. Посеяв на этих землях разрушение и смерть, повелел Чингисхан первой орде двигаться к морю Каспийскому. А вторую орду повел в Индию, в Лагор. И взрыт был копытами песок пустынь, и по русской степи помчались Чингисхановы кони.
Тогда на северном побережье Черного моря в битве на реке Калке схватились с ордою хана соединенные рати русских князей. И потерпели поражение. Погасли очаги в жилищах русских, а люди и зверье, и все, что есть живого, и все, что способно дышать, бежало за Днепр и дальше Днепра — до самых ворот Царьграда. И тогда все страны восточной Европы охватила паника. Однако сталось так, что удар, вот-вот готовый обрушиться, был отвращен ничтожной случайностью. Сталось так, что Чингисхан умер. Держава его простиралась от Тихого океана до Днепра, а могила его была узка, как щель.
После кончины Чингисхана сошлись ханы монгольских племен в городе Каракоруме и на курултае избрали Чингисханова сына Угедэя старейшиной над ними. Так и стал Угедэй владычествовать во всех пределах необозримой Монгольской империи. Его повеления были законом для ханов на Дальнем Востоке и для хана Батыя, внука Чингисхана, который стал великим ханом на юго-востоке Руси. Его земля называлась Кипчак, то бишь Золотая Орда. Кипчак был самой богатой частью Монгольской державы, а люди Золотой Орды превосходили всех воинской удалью. Война была их страстью, и потому они неустанно совершали набеги на земли русские и на земли, населенные куманами. После того как куманы в очередной раз потерпели поражение и уже не могли оказывать сопротивление, обратился их хан Котян к мадьярскому королю Беле IV с просьбой позволить ему со своими людьми поселиться на берегах Дуная.
«Милостивый король, — передавал Котян через своих послов, — ни я сам, ни мои соплеменники не могут дальше жить на нашей древней земле. Батый извел нас своими набегами, он шагает по трупам моих людей. Дозволь, милостивый король, мне и куманской дружине уйти из этих несчастных пределов. Дозволь раскинуть наши шатры на развилке твоих рек. Предоставь нам убежище! В ответ на это и в знак благодарности обещаем служить тебе. Присоединим свои стрелы к стрелам твоего войска, а во время сражений мои конники станут перед твоими полками, и наши копья будут оградой твоему войску».
«Прибежище наше, — отвечал король Бела, — есть распятие Христово. Оно — знамение спасения. В нем для нас — самое спасение. И я не хочу, чтобы люд христианский перемешался с язычниками. Не дам дозволения на то, чтобы вы раскинули шатры в земле Мадьярской, покуда не примете крещения и не соберетесь под хоругвью Иисусовой, ибо он — победитель насильников и защитник мира».
Котян торжественно поклялся принять крещение, после чего куманы вступили в Угрию и, распространяя вести о монгольском неприятеле, посеяли средь мадьярского люда невыразимый страх. Людям стало казаться, что земля вздымается живыми волнами монгольских полчищ и что смерть хватает за гривы куманских кобыл, реет в воздухе и простирает над ними костлявые пальцы и свой плащ.
И сказывал куман мадьяру, а более восточный человек — человеку более западному, что монголы наводнят все земли, растопчут все короны империи, что ищут они мощи трех святых королей; повсюду сея смерть, скачут они сбить римскую спесь, и что вырвались они из распахнутого зева адского пекла. На все лады повторяя подобные слухи, христиане именовали монголов татарами. Одни считают, что имя это происходит от слова «тартарос», что на языке греческом означает «пекло», другие выводят его из корней маньчжурских, а третьи — из иероглифов китайских, то бишь: та-та-ме, та-та-бу, та-там, та-та, та-тзи. Означают они лучника, обитателя шатра, человека, который проводит жизнь в седле, и, наконец, — чужедальний народ.
Как только распространилась весть о татарском нашествии, папа римский и епископы объявили во всем христианском мире строгие посты и покаянные шествия. К святым местам (будь то монастырь Компостелльский в Гишпании, гора святого Михаила в заливе, отделяющем Бретань от Нормандии, гробница Косьмы и Дамиана, которую князь Бржетислав повелел устроить на том месте, где смерть настигла святого Вацлава) валом повалили толпы паломников.
Зима выдалась суровая, во Флоренции выпал снег, а на севере, в Праге и в Польских землях, стояли трескучие морозы.
Так вот, в это самое время, в воскресенье после заутрени, вывалили пражские христиане на площадь перед храмом Святого Георгия и толпой ринулись вниз, к бастиону и башням, откуда хорошо были видны строительные работы на оборонительных валах. — они спешно завершались, — и ряды повозок, полных зерна, что двигались к воротам. В этой обеспокоенности, в этих хлопотах усматривали пражане гарантию спасения. Спускались люди медленно, показывали пальцами на повозки и, постукивая ногой об ногу, чтобы согреться на морозе, глухо переговаривались. Это была челядь, служившая в Граде, немцы и чехи, за ними шли купцы, а потом — ремесленники. Они только что выслушали проповедь, где говорилось, что враги христианского люда уже поблизости и лазутчики их уже проникли в город Пражский. Слухи, подобные этим, воспламеняют веру в милосердие Божие: — пражане и впрямь живо ощущали, что их судьба — в руках Господа, а в ушах у них до сих пор звучал возглас проповедника:
— Кайтесь, ибо близится день возмездия и Страшного Суда!
Помимо набожности, охватывал горожан и страх. Разумеется, нельзя утверждать, что при одном лишь помышлении о битве они содрогались от ужаса. Ни в коем разе! Они верили в своих рыцарей. Кое-что и сами слышали о правилах и способах нападения и защиты, верили в силу разума и неодолимость святого благословения — а ну как враг пренебрежет просвещенностью и ученой премудростью? Что, ежели он будет воевать, не считаясь с правилами, и рассыпать удары не зная пощады?
Ходила молва, хорошо укрепленные города ворог не осаждает, что он вроде как легко обращается в бегство, но затем, на всем скаку повернув строй, повергает недавнего победителя в прах. Ходили слухи, что, обойдя боевые, дружины, вороги проникают глубоко в тыл, чтобы там сечь головы и палить жилища. С волей Иисусовой победу одержать нетрудно, а ну как татары и есть та самая Божья метла возмездия? А ну как они войдут в раж и без долгих проволочек расхватают имущество горожан?
— Эх, в прежние времена они потерпели бы неудачу, — молвил какой-то ремесленник в высокой бараньей шапке, — а теперь чего ждать? Папа с императором слы-хать не в ладах! Чего же тут удивляться, ежели правители всех наших государств передрались и силы христиан раздроблены?
В ответ на эти слова махнул, рукой сосед ремесленника, отведя ладонь от зазябшего уха, и молвил с великим сокрушением:
— Все это бабьи сплетни, наш всемилостивейший король и герцог Австрийский заключили дружеский союз!
Он хотел добавить, что полагаться на этот факт куда как вернее, чем на болтовню ремесленника, с языка его уже готовы были сорваться и другие язвительные слова, да мороз сковал его уста и выжал из глаз слезы. Он отер их кончиками пальцев, и этот жест горожанина пока лицо было заслонено рукой, приметил милосердный брат из больницы при костеле святого Франциска.
Меж тем толпа достигла восточных ворот, вытянувшись наподобие клина. Шедшие впереди мещане выстроились по двое, по трое, чтобы можно было спуститься по узкой тропе, и позади них образовалось предостаточно места. Богатые горожанки могли бы щегольнуть на просторе развевающимися шлейфами своих нарядов, высокими чепцами, меховушками, шубами, соболями, только кто же теперь о них думал, кого могла занимать эта светская суета, когда дело принимало крутой оборот и когда в межевые ворота чуть ли не стучались татары!
Между тем напор толпы, устремлявшейся вниз с кремлевского холма, ослабел. Люди колебались, раздумывали, переминались с ноги на ногу, и в этом колебании ощущалось желание задержаться, приостановить движение и обрести под ногами твердую почву. Короче говоря, каждый чувствовал, что надобно совершить некий поступок. Какая-то женщина опустилась на колени, а милосердный брат, чью душу разбередили чьи-то невольно выступившие на глаза слезы, настолько растерялся, что от волнения полез по отмеченным зарубкам на опорные столбы городских укреплений. Ухватился рукою за стену, просунул между каменьями носок опанка, уже оттолкнулся от земли. Тут заголосила-запричитала какая-то старуха, и от звука ее голоса, от ее слов ошарашенная толпа пришла в движение. Те, кто уже спускался вниз, повернули обратно, а там, где только что было просторно, люди сомкнулись таким плотным клубком, что стало трудно даже дышать. Толпа бурлила; милосердный брат, охваченный волнением куда более сильным, чем испуг мещан, взобрался на стену. Ощущая под собою бездну, а в голове — томительно-сладостное кружение, он бросился умолять женщин и мужчин посвятить себя служению добру.