Догадливый высокопоставленный военный удивленно спросил: «Не твоего ли любезного здесь в расход пустили?»
— Моего, — спокойно ответила матушка.
Пелагея Степановна ахнула и, показав, на нее рукой произнесла:
— Посмотрите на наших людей, какие они скромные! Вдова героя гражданской войны, а скрывала. Маша, — это она моей матушке, — готовь бумаги. Мы тебе оформим помощь. И люди должны знать о скромной вдове героя–красноармейца.
На что матушка уже спокойней ответила:
— У меня сердце слабое, если умру, похороните рядом. Ничего другого мне не надо. Да, об Грише моем позаботьтесь, образование ему дайте. А что касается геройства моего мужа, на то он и солдат, чтобы умирать за Отчизну.
— Да, да. — согласился высокопоставленный военный. И заведующей:
— Пусть будет, как она хочет. А слова ее хорошие: «На то и солдат, чтобы за Отчизну жизнь отдавать». И услышал, как он говорил Пелагее Степановне: «Помогите семье героя, чем можете.»
Они удалились. Бледность сошла с лица матушки. Она пробормотала: «Не хватало еще, чтобы они обнаружили в могиле золотые погоны».
— Почему золотые? У Красноармейцев тогда не было еще погон, — напомнил я, но матушка промолчала.
Мне исполнилось тринадцать лет. В этом возрасте мнишь себя всезнающим, а у взрослых находишь то пробелы в памяти, то нехватку тех знаний, которые ты усвоил в школе. В первую очередь каких–то советских исторических фактов. И авторитет старших падает и падает в твоих глазах, хотя ты и продолжаешь их любить, но уже с долей пренебрежения. И моему изумлению, по поводу того, что здесь, под обелиском, лежит муж моей матушки, а значит мой отец, не было границ. Я напомнил ей:
— Сейчас 1953 год. Я родился через 20 лет после того как погиб мой отец? Ты перепутала что–то.
Опершись на лопату, матушка в задумчивости ответила:
— Видно, Гришенька, пришло время тебе узнать всю правду о себе. Не матушка я тебе, а бабка родная, мать твоего отца. Мой муж — генерал, князь Григорий Томилин. Его фамилию ты носишь и имя тоже. Здесь он, дед твой молодой лежит… И этот Дворец — его А значит наша с тобой собственность. Пойдем–ка домой, поговорим.
По дороге к флигелю она молчала, а мне и вовсе трудно было переварить ее слова. Когда мы перешагнули порог нашего бедного жилища, я не выдержал и с обидой спросил:
— А как же обелиск с красной звездой?
Матушка положила мне руку на плечо и ответила:
— А это так, не фамильный же герб вешать, попросила плотника сделать звезду, чтобы открыто ухаживать за могилой. Мой Гришенька не в обиде. Отец твой, наш с Гришей сын Алешенька, был на него похож, такие же темные медные волосы. Да и ты их унаследовал. Это от предков по женской линии династии Штауфенов. Ну, садись уже. Поговорим, а то не успеем. Зовет меня мой генерал… Да и родители тоже торопят. Во сне приходят… Не успела тебя на ноги поставить. Когда тебе в жизни уж очень трудно придется, подними голову к небу, попроси энергии и разума у светлого бога и совета у предков. Они всегда рядом.
Матушка молча накрывала на стол, я с тоской ждал, как ей удастся оправдать в моих глазах деда — белого генерала да еще князя, который вовсе не был героическим красноармейцем. Но в этот день она мне ничего не сказала. Дня два она молчала, наверное, собиралась с духом. А тут умер Сталин. Люди плакали на улицах, плакали наши учителя, девчонки в классе ревели. Все думали, что теперь Америка не побоится на нас напасть и забросает в отсутствие вождя атомными бомбами. Но когда я вернулся из школы, к моему изумлению, застал матушку в хорошем настроении в нарядной одежде. Я думал она не слышала ничего о смерти вождя. Радио у нас не было, но оно имелось в санатории. Мне даже показалось, она накрыла праздничный стол. Сроду на столе не стояла бутылка вина. И еды, может, накопила из того, чем ее кормили в санатории? Откуда–то взялись старинные рюмки. Она налила себе полную и мне тоже, сказав при этом:
— Ну, Гришенька выпей первый глоток вина из любящих рук, чтобы оно приносило тебе в жизни только радость и никогда горе. Сегодня великий день. Твою родную мать выпустят второй раз на свободу, и надеюсь, больше не арестуют. И я уйду из жизни с легким сердцем. Выпей, выпей! Потом будешь размышлять над моими словами. Этот день…. То, что ты услышишь от меня, сделает тебя взрослым раньше срока. Слава Богу, ты не болтлив. Но с этим райским уголком придется тебе распрощаться. После лагеря мать твою оставят на поселении в тех морозных, безводных краях. Ни этой весны там не увидишь, ни этих птиц не услышишь и своего поместья не скоро увидишь.
Я выпил вино, но весть о таком позоре, что моя незнакомая родная мать сидела в лагере, да еще два раза, а значит, преступница, обрушилась на меня так внезапно, что вино никак не подействовало. Сначала дед — генерал, а теперь еще…Расстроившись в сердцах крикнул:
— Почему, почему ты хочешь умереть и бросить меня? Я знаю, тот, который в могиле лежит, хочет за тобой прийти, а мне значит в Сибирь к незнакомой женщине–преступнице?! — по щекам у меня текли слезы.
Матушка не стала меня, как всегда, утешать, только подала платок и предупредила:
— Гришенька, другого дня может и не быть. У меня сердце все чаще останавливается. Мне уже не под силу тяжелая работа. Но отсюда я не могла уйти. Успокойся. Лучше слушай и ничему не удивляйся, только запоминай.
Я с грустью подумал: «Что еще плохого услышу?». Но рассказ матушки перевернул мое сознание. Она продолжала:
— Помнишь, ты разбил пластинку с моим любимым романсом и тем очень огорчил меня? Так вот, тогда давно шла первая мировая война, в четырнадцатом году, а в следующем мне исполнилось пятнадцать лет. Я была красивой барышней и жила с родителями в нашем поместье в Кисловодске. Это не далеко отсюда, километров сто, где минеральные воды. В первую мировую войну там раненых подлечивали. Однажды я возвращалась с прогулки и увидела, как к нам заезжает открытая машина и санитары снимают кого–то с нее и заносят в дом. Это был раненый генерал, князь Томилин, в очень тяжелом состоянии. Думали, не выживет. Мне стало страшно. В один из дней я услышала, как доктор сказал за обедом моей матушке:
— Сегодня ночью у князя будет кризис. Или он уйдет из жизни, или пойдет на поправку. Теперь, как Господь распорядится.
Матушка в отчаянье воскликнула:
— Ну, молодой же организм! Неужели сдаст позиции?
Тогда я встала из–за стола, и смело заявила:
— Пойду к нему и не дам умереть. Есть один способ.
— Да какой же? — в отчаянье спросила матушка, но доктор меня понял.
— Да, — согласился он, — вы правы барышня, спасите жизнь герою, Это в ваших юных силах. Если он хоть на миг придет в себя и увидит вас, умирать уже не захочет.
Сразу после обеда я заставила себя уснуть, чтобы бодрствовать ночью. и пришла к постели раненного в десятом часу, когда врач сделал все, что мог. С мужчиной мне ни разу еще не приходилось быть наедине, да еще с полураздетым, обвязанным бинтами. Было непривычно и стыдно, но любопытство взяло вверх
Князь жалобно застонал раз, другой. Я испугалась, что он сейчас умрет. Его стал бить озноб, пришлось накрыть одеялами. Потом его снова бросало в жар, и я вытирала ему лоб и сбрасывала одеяла. В первом часу ночи зашел доктор, покачал головой и ушел. Тогда во мне проснулось материнское чувство, которое сидит в каждой девочке, другого я еще не знала. А может и не материнское. Мне доктор доверил жизнь героя. Он верил мне. И нельзя было дать раненному умереть.
Один раз князь пришел в сознание, посмотрел на меня, еле слышно прошептал:
— Так–то оно лучше, — и опять потерял сознание.
Он умирал и знал это, и я знала. Тогда мне пришли в голову слова любви, которые я вычитала из книг:
— Пожалуйста, очнитесь! Я люблю вас. И всегда, всегда буду любить. — говорила я горячо как актриса, вошедшая в роль и готова была полюбить, лишь бы он не умер, и пристально вглядывалась в его лицо. Оно показалось мне очень красивым. Я уже более искренне приговаривала:
— Я люблю вас!
И, чтобы он поверил мне, полагая, что раненный совсем без сознания, впервые в жизни припала к мужским губам и раз, и второй. Его губы были такие горячие! Во мне проснулось чувство к нему. От жалости я заплакала, мои слезы покатились ему на лицо. Я плакала и просила:
— Боженька, не забирай его. Я буду его очень–очень любить!
С этими словами прижалась к его колючей щеке. Мне показалось, он зашевелился. Я подняла голову, посмотрела ему в лицо, ресницы его дрогнули. Тогда снова поцеловала его и почувствовала, как его губы мне едва, едва ответили. Это значило, что он услышал меня, и будет стараться жить. С одной стороны мне стало очень стыдно, а с другой — гордость за себя, что мои усилия, слова и поцелуи вернули его к жизни.
Два раза приходил доктор. В последний приход он попросил:
Князь жалобно застонал раз, другой. Я испугалась, что он сейчас умрет. Его стал бить озноб, пришлось накрыть одеялами. Потом его снова бросало в жар, и я вытирала ему лоб и сбрасывала одеяла. В первом часу ночи зашел доктор, покачал головой и ушел. Тогда во мне проснулось материнское чувство, которое сидит в каждой девочке, другого я еще не знала. А может и не материнское. Мне доктор доверил жизнь героя. Он верил мне. И нельзя было дать раненному умереть.
Один раз князь пришел в сознание, посмотрел на меня, еле слышно прошептал:
— Так–то оно лучше, — и опять потерял сознание.
Он умирал и знал это, и я знала. Тогда мне пришли в голову слова любви, которые я вычитала из книг:
— Пожалуйста, очнитесь! Я люблю вас. И всегда, всегда буду любить. — говорила я горячо как актриса, вошедшая в роль и готова была полюбить, лишь бы он не умер, и пристально вглядывалась в его лицо. Оно показалось мне очень красивым. Я уже более искренне приговаривала:
— Я люблю вас!
И, чтобы он поверил мне, полагая, что раненный совсем без сознания, впервые в жизни припала к мужским губам и раз, и второй. Его губы были такие горячие! Во мне проснулось чувство к нему. От жалости я заплакала, мои слезы покатились ему на лицо. Я плакала и просила:
— Боженька, не забирай его. Я буду его очень–очень любить!
С этими словами прижалась к его колючей щеке. Мне показалось, он зашевелился. Я подняла голову, посмотрела ему в лицо, ресницы его дрогнули. Тогда снова поцеловала его и почувствовала, как его губы мне едва, едва ответили. Это значило, что он услышал меня, и будет стараться жить. С одной стороны мне стало очень стыдно, а с другой — гордость за себя, что мои усилия, слова и поцелуи вернули его к жизни.
Два раза приходил доктор. В последний приход он попросил:
— Барышня, будьте здесь на рассвете, чтобы не случилось. Кажется, генерал спит. Сейчас уже нет смысла что–то предпринимать.
Рассвет был уже недалек и с первой зарей раненый снова застонал, но не так жалобно, как ночью. Я сидела на его кровати и всматривалась в его лицо, не бледнеет ли, не умирает ли, и вслух сказала ему:
— На улице весна, все цветет. А Вы хотите умереть.
Глаза раненного приоткрылись и он, едва слышно, прошептал:
— Спасибо, ангел мой.
Я обрадовалась и дернула за шнур колокольчика. И вот у постели больного собрались все, кто в эту ночь не спал.
— Он жив. Он не умрет! — шепотом объявила я.
Доктор улыбнулся и предупредил нас:
— Теперь тихо, пусть спит, кризис миновал. Откройте окна. Барышня, и вы все идите отдыхать. Когда понадобитесь, вас разбудят.
На этом месте моя матушка замолчала, наверное, вспоминала подробности. Помолчав продолжила:
— Вот так, Гришенька! Остальное ты поймешь, малыш, когда станешь взрослым. А через месяц мы обвенчались. Батюшки моего уже не было в живых. А матушка с удовольствием нас благословила.
— Ну, хватит рассказывать, ты устала, остальное потом, — поспи немного, а я в парке вместо тебя поработаю. И пожалуйста, не вставай сегодня, в санатории никого нет, никто не заметит твоего отсутствия.
В первую очередь я направился к могиле деда–генерала и сказал ему:
— Все это интересно про тебя и матушку, но сейчас другое время. Если ты меня слышишь, не забирай ее от меня, я еще не вырос, и люблю ее. — И весь оставшийся день думал о том, что рассказала мне матушка и о любви. Что это такое, если прямо тянет умереть, чтобы только встретиться с любимым. Но кроме тех слов, что слышались с пластинки в романсе о раненном генерале, ничего не приходило в голову. Впервые пришла и печальная мысль, что жизнь — это вранье. И матушка на самом деле бабушка, и могила красноармейца дутая, и санаторий не санаторий, а мое наследный Дворец Но коль это так, то почему мы живем во флигеле, а в наших комнатах ходят красные маршалы, которые непечатными словами ругаются. Может ругаются по привычке, потому что были в детстве подмастерьями у сапожников? Мне вспомнилось, как стоя за кустами, один из этих «великих» маршалов справлял нужду у куста лавра и громко портил воздух, как это делают пьяницы. И все мне стало противным.
Отдохнув, матушка продолжила свой рассказ или, сказать больше, трагедию своей жизни. Но я, с ее слов, должен был знать все, и рассчитывать при этой власти только на себя и никому не доверять.
— Так на чем мы остановилась? Делюсь с тобой, малыш, своими чувствами к моему генералу, потому что ты его кровинка.
Часов в десять утра я, со страхом за вчерашние поцелуи, зашла к нему. У двери стояли и шептались мои матушка и тетушка.
— Да, иди Маша к Григорию Николаевичу. Даст Господь, сегодня все пойдет на выздоровление, — шепотом говорили они, подталкивая меня дружно к двери.
Я подумала про себя: «Генерал был в таком тяжелом состоянии, что почтет мои поцелуи и свой ответный за бред, или сон. И думать нечего бояться». С этими мыслями вошла к раненому, встала рядом с кроватью, потом присела на стул, ожидая, когда он проснется. Было время цветения, начало апреля. Как и сейчас пели соловьи, цвел жасмин и сирень. Ветки цветущей абрикосы качались за растворенным настежь окном. Я сидела и разглядывала спящего… Его лицо казалось мне таким родным! Широкие плечи не были прикрыты, лишь белая повязка охватывала грудь поперек. Да, раньше я мечтала: закончится война, а когда мне исполнится шестнадцать, впервые буду танцевать на балу с героем войны. О–о–о! Его образ давно сидел в моей головке. И мне ли не узнать моего героя с первого взгляда? И вот он явился мне раньше времени. Он лежит здесь беспомощный, и можно любоваться им сколько угодно. В душе моей пробудилось не объяснимое чувство. Еще не любовь. Это как еще не восход солнца и даже еще не заря, а мгновение перед зарей. Совсем рядом, с моей рукой, лежала его рука с перстнями на пальцах. Мне представилось, как он в бою сжимает шашку этой сильной, теперь ослабевшей рукой и захотелось приложиться к ней щекой. Я оглянулась на дверь, никого, и погладила его горячую руку. Подняла глаза на лицо спящего и вздрогнула. Он разглядывал меня. Я испугалась, покраснела и хотела уйти, но не ушла, только потупив глаза, сказала:
— Как хорошо, что вы проснулись. Позову кого–нибудь из взрослых. Но генерал взял меня за руку и с нежностью произнес слабым баритоном:
— Не уходите, прекрасное виденье. Своим вчерашним поцелуем, ангел мой, вы вернули меня к жизни.
— Вам это приснилось, — покраснев до корней волос, торопливо ответила я.
— Конечно же приснилось, но если Вы явились мне в чудесном сне, не оставляйте же меня и наяву, или я умру, — пригрозил он.
— Вам действительно полезно еще поспать, — не глядя на него, ответила я, забрав из его горячей ладони свою руку и, позвонив, добавила, — Вам будет полезно покушать. Вы три дня не ели. Для выздоровления необходимы силы. И поспешно вышла из комнаты.
И занялась заря! И грянул восход, с громким птичьим хором в душе. И наступил праздник жизни. И от волнения вечером я не могла уснуть.
Через неделю доктор попросил меня вывезти раненного в парк, сказав при этом князю: «Это пойдет Вам на пользу».
Я не знала, как мне быть. С одной стороны, юная барышня не должна проводить время с мужчиной, в которого влюбилась, но с другой, он нуждается в моем присутствии и имеет право на внимание с моей стороны. Что там говорить, я не могла прожить и пол дня, не увидев его. Молодой могучий организм выздоравливал. Еще через неделю мы с ним уже медленно гуляли по аллеям нашего парка, и отдыхали на скамейках. И не было весны прекрасней этой. Нам не возможно было скрыть нашу любовь. Ему тридцать пять, а мне пятнадцать. Перед выездом на фронт князь попросил у моей матушки моей руки. Мы обвенчались, и он привез меня не надолго в свое поместье… А сейчас здесь…
— Дальше, дальше, что было? — торопил я.
— Мы приехали сюда. Григорий Николаевич составил на меня завещание, оставив мне все фамильные драгоценности и ценные бумаги. Я пожелала вернуться в родительский дом. Он отвез меня и уехал на фронт. Два раза приезжал мой князь в отпуск. У меня уже родился его сын Алешенька, твой отец. Нашим сыном занималась кормилица Глаша и няньки. Признаюсь, не было у меня к маленькому того материнского чувства, которое должно быть от природы. Я знаю, у многих восточных народов первого ребенка отдают родителям мужа. Он у них последний и самый любимый, потому что молодым не знакомы еще родительские чувства, они заняты друг другом. А я любила только его, моего князя, и жила в ожидании весточек от него. Наши встречи были сплошным счастьем Потом все рухнуло… Случился переворот. Большевики силой захватили власть, началась гражданская война. Царя и его детей расстреляли… Мир раскололся на белое движение и красное. Красные желали разрушить, сжечь все до основания, не оставив камня на камне, убить, уничтожить всех успешных и образованных людей, чтобы потом на этом пожарище, на этих обломках, неизвестно с кем и как, построить новое государство со всеобщим равенством. Они выдвигали ожидаемые чернью лозунги, «Земля, фабрики заводы, Дворцы и поместья будут ваши «и заманивали таким образом людей в свои ряды, а других силой заставляли, Как видишь, Гришенька, никакого равенства нет и не будет. И народам России стало во сто крат хуже, чем при царе.