В девятнадцатом году нашему Алешеньке исполнилось три года. Белые отступали к морю. Муж передал мне через адьютаната сообщение, чтобы я захватила с собой все ценное и с маленьким Алешенькой и Глашей, Глаша кормилица моего сына Алеши, приехала в его поместье и ждала дальнейших распоряжений. Еще он велел мне переодеться крестьянкой, переодеть Алешеньку и из секретера забрать ларец с его фамильными драгоценностями.
Мы ждали. Уже слышалась канонада. Нам с Глашей было очень страшно. Белые войска во главе с моим дорогим князем отступали в сторону поместья. Наверное, он хотел в родных стенах занять оборону. Снова прискакал его адъютант с двумя оседланными лошадьми. Только мы сели на лошадей, как я увидела моего генерала на минутку. Он был разгорячен, только что из боя. Его дивизия уже занимала оборону во Дворце и в парке. Но силы были не равные. Им оставалось два выхода: или всем умереть, или уйти морем. А корабля все не было. Гришенька обнял меня и сына в последний раз, расцеловал, сказал, что портреты предков в большой зале за второй стеной, и приказал адъютанту вывести нас к пустой избушке рыбака, а самому срочно возвращаться. Я знала, что больше не увижу его, и хотела умереть с ним. Но он показал на Алешеньку и сказал:
— Вот он, гарант продолжения нашего рода. Сохрани мне сына. Если что, Машенька, с небес буду следить за тобой, как ты выполняешь мой наказ. И спросил меня все ли я взяла с собой. Я показала на узел, в котором лежал саквояж.
Адъютант погнал лошадей. Маленького Алешу он взял к себе в седло, и мы с Глашей поскакали к избушке рыбака. Она была метров семьсот от поместья. Там, в избушке адъютант оставил нас, показав, где припасена пища и вода. Но нам было не до еды. Всю ночь шел бой, и мне оставалось только молиться за жизнь моего князя. Когда на рассвете стрельба раздалась ближе, я почувствовала огромную пустоту. Я знала, знала, на земле нет больше моего любимого.
Дверь с петель у нас сорвало взрывной волной. Мы с Глашей прикрыли Алешеньку собой, когда к нам ворвались красноармейцы. Посмотрели на двух бедно одетых, испачканных женщин, ничего не сказав, ушли и расположились у берега отдыхать и готовить еду. Я попросила кормилицу разведать, что же с князем?
Глаша была бабой молодой, довольно бесстрашной. Она ушла, но вернулась со слезами на глазах, убитая горем.
— Через два часа эти снимаются и уходят, — прошептала она, плача.
— Что, что с Григорием Николаевичем?! — торопила я ее, в надежде, что он, пусть раненый, в плену у красных, но живой.
Глаша разом выпалила:
— Говорят, все погибли, а князя расстреляли в парке. Крепитесь, барыня, вы теперь вдова в девятнадцать лет. Горюшко–то какое!
Глаша еще говорила:
— Эти после привала уйдут и мы пойдем хоронить_ не успел он уйти. Взрывом снесло часть ограды. Там, где его лошадь ждала…
Плакать я не могла. Его не было на земле. Увидеть в последний раз…
Глаша продолжала:
— Вы здесь побудьте одни с Алешей. Дайте мне монет золотых, штук пять, больше не требуется. Найду негодных к службе мужичков, чтобы быстрее могилку выкопали. Я вернусь за вами, когда все будет готово.
Она ушла. Луна все светила в дверь полуразбитой рыбачьей избушки…
Матушка замолчала, по–видимому, заново переживая смерть мужа. Потом продолжила:
— Ненавижу полную луну. Ненавижу, как пособницу убийства. Если бы она хоть за тучи тогда зашла, он бы ушел через ограду.
Красные шумно снялись с места, и ушли берегом делать далее свои черные дела. А для меня время остановилось. Глаши все не было. Я не дремала, когда ясно увидела у открытого проема двери своего мужа. «Иди ко мне, простимся», — сказал он тихо и растворился в лунном свете. На его месте возникла фигура Глаши. Она взяла на руки сонного Алешеньку, и я молча пошла за ней.
Кругом валялись трупы белых и красных. Я еще верила в чудо, а вдруг все–таки как тогда, еще живой…
— Через несколько часов красные вернуться своих хоронить. Надо спешить, — донесся до меня голос няни моего Алешеньки.
Пуля попала моему Гришеньке прямо в сердце. Он лежал среди зеленой травы такой могучий и прекрасный… Я встала на колени перед ним и поцеловала его в губы, которые были всегда такими горячими, а теперь совершенно ледяными и поняла, что хочу умереть вместе с ним, здесь и сейчас.
По–видимому, я потеряла сознание. Когда очнулась, никого, кроме Глаши, со спящим Алешенькой на ее руках, не было. А рядом свеже насыпанный холм, под которым лежал мой генерал. Тогда мне стало понятно, что далеко от его могилы не уйду. И спросила Глашц о ее родителях. Она ответила, что они живут в километрах десяти от нас, в деревне и предложила ей:
— Возвращайся домой. Забирай с собой Алешеньку. Если красные узнают, что он сын князя, в живых нас и его не оставят. Как твоя фамилия?
— Кузнецовы мы, — ответила Глаша.
— Вот и хорошо. Родителям скажешь, что это твой сын. И в школу пусть идет под твоей фамилией. Ни о чем не заботься. Для жителей деревни и твоих родителей я сестра твоего погибшего мужа. Алешеньке — родная тетка. Кем он был, матросом? Теперь так и говори всем. У нас достаточно средств, чтобы ты с Алешенькой не бедствовала. Я буду периодически вас навещать. Отправляемся прямо сейчас. Провожу вас и вернусь сюда. То, что у меня имеется, хватит и прокормить вас, и выучить Алешу, — уверенно сказала я, теперь уже навеки другая, в другой стране и другой жизни.
Нянька, прижимая к себе спящего Алешеньку, заверяла меня, что отдаст за него жизнь. И я ей верила. Она кормилица, а это тоже мать. Отныне мы волею судьбы стали родными И предложила ей:
— Называй меня просто Машей.
Так закончился прекрасный период моей, нашей с Григорием Николаевичем весны. Мне оставалась его могила, да его сын, который рос первое время в деревне, а я их только навещала. Но там не было школы. Потом мне удалось купить им прочный дом на окраине маленького городка, где была школа семилетка. И в преподавателях не трудно было разглядеть высокообразованных людей дворянского сословия, скрывающиеся от репрессий из родных мест. Среди них были люди со знаниями иностранных языков и знатоки музыки. Люди эти тоже все потеряли и каждому из них я дала по два десятка золотых монет, которые честные люди не хотели брать, и мне стоило большого труда убедить их, что это на поддержку их здоровья и здоровья их детей и на обучение моего «племянника» Алеши. Даже им я не доверяла.
Глаша взялась добровольно убирать помещение школы. После ей уже платили зарплату. В округе того городка, в разграбленном помещичьем доме обнаружился рояль. Мужики перевезли его по моей просьбе в школу. Нашелся и мастер, который наладил его. Так что Алешенька получил хорошее образование. Но в то время, когда он закончил семилетку, в тридцатых годах, молодежь все бредила полетами на аэропланах. Алешенька тоже мечтал поступить в какой–то Осоавиахим. Я не возражала. После семилетки он прибавил себе год, поступил в этот самый Освиахим, закончил его, потом школу летчиков, а курсы командного состава — в Москве в 1939 году, за два года перед второй мировой войной.
Сын мой, Алешенька, твой отец, вырос высоким, плечистым весь в своего отца, князя Томилина. А биография крестьянского парня открывала перед ним все двери для служебного роста. Мне же оставалось радоваться за него. Но и горько было от того, что он не носил фамилию отца и ничего не знал о своем происхождении. Однажды мы с Глашей открылись ему. У него как и у тебя сделался шок от услышанного. Главное, что теперь он все о себе знал. Потом он познакомился с твоей мамой Еленой. Это было уже в Москве, в Большом театре. Она была красавицей–балериной, дочерью профессора консерватории. Они полюбили друг друга. Но от жены он вынужден был скрывать свое истинное происхождение. А я, чтобы не навредить Алешеньке, даже на свадьбе не была, хотя он меня очень звал.
После окончания военно–воздушной академии в 1939 году отца твоего, моего Алешеньку, направили работать в Киев. А в сороковом у них родился ты. Тебя назвали Григорием в честь деда князя Томилина. Правда твоя мать этого не знала. В свой отпуск он повез твою маму в Минводы, чтобы она могла оправиться после родов. Глаша оставалась с тобой как твоя бабка. Вернусь назад к тому времени, когда мой маленький Алешенька жил еще в деревне и рос, как Кузнецов Алексей, а не Томилин. C тех пор поселилась во флигеле и устроилась на работу в во Дворце, прозванном санаторием стала присматривать за могилой мужа. Меня здесь никто не знал. Поместье стоит особняком от близ лежащих деревень. Люди в этих деревнях в старые времена были крепостными князей Томилиных и потому многие семьи носили такие же фамилии. Я одевалась крестьянкой и платок повязывала, как они, то есть как сейчас. Поэтому новая власть сочла меня за работницу бывших хозяев, и не обратила внимание на сходство фамилии. Они долго не могли определиться, что же делать с Дворцом и сначала назвали его домом отдыха для красных командиров, героев гражданской войны и только в 38 году он стал санаторием для командирского состава высшего ранга, а в нынешнее время, чтобы сюда попасть на отдых, нужно иметь не меньше генеральского звания.
Матушка некоторое время молчала. Я даже задремал. Она почувствовала это и попросила:
«Не спи, Гришенька. Сейчас о тебе речь пойдет. Когда встретишься со своей матерью, она расскажет тебе об отце, о том периоде, когда они уже были семьей, и ты родился. и Глаша поселилась с вами, и выхаживала тебя, как когда–то твоего отца. Так вот, твой отец был очень заметной фигурой. Так похож на твоего деда! А после Октябрьского переворота, который называется на французский манер революцией, прошло еще только двадцать лет, и многие знали князя в лицо. Опасаясь, что вдруг кто–нибудь из этих людей признает в моем Алешеньке его сына, я запретила Глаше с Алешей наезжать ко мне. А сама, по возможности, изредка приезжала в Саратов, где он учился в летной школе, а потом встретилась с ним два раза в Москве. И однажды Глаша познакомила меня с родителями твоей мамы. Представила как сестру Алешиного отца, то есть опять же ему теткой. Я совсем недолго у них была. Надо сказать, все золото и драгоценности фамильные мне пришлось потратить на содержание Алешеньки, чтобы он ни в чем не нуждался. Да и Глашу нужно было выучить, поднять из школьной уборщицы до учительницы начальных классов. Она этим очень гордилась. Я же была плохо одета и плохо обута, но своего вида не стеснялась, так как знала себе цену. В тот приезд домработница твоей матери, вернее ее родителей, провела меня на кухню, и предложили еды. Отказавшись, я сидела в ожидании хозяев. Услышала звонок и мужской голос спросил домработницу:
— Феня, ты хоть напоила гостью чаем с дороги?
На что та ответила:
— Она не желает ни чаю, ничего другого.
И снова тот же голос:
— Пригласите гостью к нам в гостиную.
Твоя бабка по матери измерила меня взглядом с ног до головы, но когда дошла до лица, запнулась. Наверно, потому, что встретила мой, еще более высокомерный взгляд. Эту сцену наблюдал твой дед, отец твоей матери, крупный музыкант Востриков Николай Васильевич. Он, в отличии от жены, смотрел на меня широко раскрыв глаза, потом слегка поклонился, представился и представил свою супругу, чем немало удивил ее. Жена его, людей из простого сословия презирала. На это у нее была веская причина. И потому, как я узнала от Глаши, отца твоего она считала недостойным своей дочери Элен — так звали твою маму дома и в театре. А Николай Васильевич, наоборот, сразу полюбил твоего отца и простая фамилия Кузнецов (фамилия его кормилицы Глаши), которую носил мой сын, не пугала его.
Николай Васильевич провел меня в столовую, и я не знала, как мне быть. Честно говоря, хотелось оставаться самой собой и не играть роль крестьянки. Она, твоя бабка, ей не было еще и сорока, расспрашивала меня об Алешином отце: какое у него было образование, кем он работал. Я отвечала однозначно, как научила Глашу:
— Образования у него не было. Работал грузчиком в порту, потом матросом. Погиб в гражданскую войну.
— Да, что ж, не всем быть культурного происхождения, — с явным пренебрежением заметила она мне.
С пренебрежением потому, что у нее на примете был жених для дочери повыше рангом. Но диалог между мной и Николаем Васильевичем все же состоялся, глазами. В конце обеда он сказал мне:
— Когда–нибудь, настанет время, и этого можно будет уже не скрывать, то есть не стыдиться своего происхождения. Он явно имел в виду дворянского. Уж он–то не обманывался по этому поводу.
Я дождалась молодых. Твоя юная мать Елена, мне понравилась. Видно было, сына моего она любит. А Алеша хотел проводить меня на поезд. Элен ни на минутку не оставляла мужа, но отец ее меня понял, что нам с Алешей нужно побыть наедине, и попросил дочь остаться дома под предлогом, что ей пора собирать вещи в дорогу.
И вот матушка начала рассказ обо мне:
— Ты, Гришенька, родился 14 апреля 1940 года. Назвали тебя в честь деда Григорием, а твоя мама звала тебя Гошей. Твое рождение было счастьем для всех нас! Но Советская власть не позволяла людям быть счастливыми. Без устали искали врагов народа. Тебе исполнилось только два месяца, когда арестовали твоих родителей. Нет. О княжеском происхождении твоего отца никто не знал. Но странное дело, Алеша уже и в их партии спрятался. Сто раз проверяли биографию, но от смерти это его не спасло. Да, он стал военным летчиком и вполне мог погибнуть в бою, защищая новую страну, этот ужасный строй. Но его обвинили в шпионаже в пользу Германии и в организации заговора в полку. Не знаю, кого уж там пытали. Кто вынесет пытки? Специально подсказывали, кого шпионом назвать. По плану нужно было на любом предприятии, даже среди крестьян, находить врагов народа, а среди военных и подавно…. Как рассказывала Глаша, ночью в квартире раздался телефонный звонок. Незнакомый голос предупредил: «Сегодня за вами приедут». И положили трубку. Отец твой велел быстро всем собираться в дорогу, ехать ко мне. Пока Глаша в вещмешок кидала твои вещи, Алеша собрал все деньги, какие нашел и отдал их Глаше. Элен, твоя мать, в одной ночной сорочке металась по квартире. Она отказалась оставить мужа. Кидалась, то к нему то к тебе. Алеша выпроводил Глашу с тобой на улицу. Велел идти скорей за угол и к вокзалу. Садиться на любой поезд и с любыми пересадками добираться до меня, его матери. Он отлично понимал, арестуют даже Глашу. А ты в приюте окажешься. А приют — это конец. У человека нет будущего. После приюта ребенок оказывается на дне жизни.
Алешенька просил Глашу передать мне горячие заверения в своей любви и пообещал, что если останется жив, даст знать. Но я и в этот раз знала, что теперь не увижу больше и сына. Будь проклята эта бандитская власть!
Матушка проглотила комок в горле, помолчала и спросила:
— Гришенька, ты спишь?
— Нет. Но как бы мне хотелось узнать каким он был, мой отец.
— У меня есть альбом с их фотографиями. Завтра ты его увидишь. Там и снимки твоих предков…. Я не говорила еще, что раз в год Глаша по моему настоянию фотографировала Алешу и передавала мне его карточки? И свадебные тоже. Но ты спи, малыш. Я себя чувствую не плохо. Даст Господь, не останешься сиротой. Договорим на днях, — вздохнула матушка.
Но я попросил:
— Рассказывай дальше, как няня до тебя добралась?
— Глаша пришла с тобой на руках и с тяжелым рюкзаком за спиной, рано утром, в шестом часу. Был июль месяц. Погода стояла прекрасная. Я, как всегда, пошла к могиле моего князя, посидеть рядом с ним, когда услышала детский плач у самой ограды. Повернулась и вскочила со скамьи. С другой стороны, с тобой на руках стояла Глаша. Она знала, что найдет меня у могилы мужа. Сквозь прутья разбитой ограды Глаша протянула мне тебя и оглушила известием об опасности, которая ждет моего Алешу и невестку. Подсказала, чтобы ребенка подкидышем своему начальству, назвала. Затолкала мне за ограду твои вещи и назначила встречу на колхозном рынке.
С тобой на руках я села на скамью у могильного холма и сказала мужу:
— Ну вот, Гришенька, у нас с тобой есть внук, а Алешенька, ты свидетель, я его берегла, как могла. Ради него отказалась от материнского счастья видеть его каждый день. Какой же был крутой переворот, если после него хорошим людям нет больше места на этой земле. Чего ты Гришенька молчишь? Что мне теперь делать? — и в эту минуту меня осенило, как будто свыше — усыновить внука.
В девять часов утра, как всегда, со своим портфелем, пришла на работу Пелагея Степановна, и я принесла ей тебя в кабинет уже чистенького переодетого, сытого и положила на кожаный диван. Мне нужно было быть очень дипломатичной, из расчета с кем имею дело, чтобы ты остался со мной, не то пришлось бы уйти с этой работы, то есть оставить твое родовое гнездо и могилу моего мужа. Поэтому как можно спокойней объяснила:
— Пелагея Степановна, смотрите, подкидыш, через прутья ограды просунули. Убираю я парк, слышу, кто–то пищит. Смотрю сверток. Вот, Господь ребенка Вам послал.
Ребенка? — не сводя глаз с тебя, удивилась она. — Никакого бога, конечно, нет. Просто это какая–то девка гулящая подбросила. Нужно его в приют определить.
Делаю вид, что соглашаюсь, и предлагаю:
— Давайте хоть посмотрим, мальчик это или девочка?
Пелагею Степановну взяло любопытство, она подошла к тебе и говорит:
— Одежда, конечно, богатая, — и неумело развернула пеленки.
— Мальчик, — сказала она. И тут ты мне помог. То ли тебе щекотно стало, но ты вдруг заливисто засмеялся и сердце грубой женщины смягчилось.
— Возьмете его себе, или мне его усыновить? — спросила я и продолжила:
— Если есть бездетные женщины, которые могут заменить ребенку мать, зачем же ему в приюте без любви расти. Молоко здесь, в столовой, всегда есть. Он будет вас больше меня любить, потому что Вы героиня. А я могу его растить здесь, вам на радость Нам же в санатории и заведующая хозяйством нужна. Одна учительница, Кузнецова Глафира, просила меня поговорить с вами о работе. Она будет нашего ребенка учить (я имела ввиду Глашу). Неужели мы, три женщины, еще не старые, не поднимем на ноги этого советского ребенка? С Вашей помощью, когда вырастет, сможет красным командиром стать.