— Почему ты все время задаешь эти вопросы?
— Разве?
— По-моему, да.
— Я не хотел тебя обидеть.
На самом деле он не хотел, чтобы она заметила. И не хотел быть настырным. Но сдержаться тоже не мог. Когда они впервые остались наедине, ему даже нравилось, что он ничего о ней не знает: это придавало их отношениям какую-то особенность, свежесть, что ли. Со временем она узнала о нем все, а он о ней — ничего. Ну и пусть бы все шло своим чередом — что тут такого? Так ведь нет, тебе нужно все изгадить, нашептывала ему жена, бывшая. А он не мог смириться. Если полюбил — хочется узнать все. Хорошее, плохое, все подряд. Никто не собирается ворошить грязное белье. Просто любовь должна быть без утайки, говорил себе Вернон. Даже если она еще на подходе. Андреа не держала камня за пазухой, это уж точно. А если в ней больше хорошего, чем плохого, почему бы не прояснить кое-что без ее ведома?
В «Козырном месте» его все держали за своего: и миссис Риджуэлл, управляющая, и вторая официантка Джилл, и старик владелец по имени Герберт, который наведывался в свое заведение только для того, чтобы на халяву перекусить. Улучив минуту в обеденное время, когда наплыв посетителей увеличивался, Вернон прошел мимо стойки в коридор. Комнатушка (размером со стенной шкаф, не более), где персонал оставлял свои вещи, находилась как раз напротив мужского туалета. Вернон проскользнул внутрь, отыскал знакомую сумку, вытащил ключи и вернулся в зал, шевеля пальцами и всем своим видом показывая: от этой сушилки проку ровно ноль, видите?
Мимо пробежала Андреа; он ей подмигнул, а потом сгонял в слесарную мастерскую, пожаловался на безалаберных клиентов, которые не удосужились заказать второй комплект ключей, вернулся в «Козырное место», заготовив шутку насчет холодной погоды и зова природы (шутка не пригодилась), вернул ключи на место и заказал себе капучино.
Для первого посещения он выбрал пасмурный день, когда все прохожие на одно лицо. Ну шагает себе по бетонированной дорожке некто в плаще, открывает входную дверь с матовым стеклом. А там отпирает квартиру, садится на кровать, резко встает, разглаживает вмятину на покрывале, озирается, замечает, что микроволновка не такая уж и бросовая, шарит под подушкой, ощупывает ночную сорочку, разглядывает свисающую с рейки одежду на плечиках, проводит рукой по платью, которого еще не видел, старается не смотреть на убогий комод с фотографиями, выходит, запирает за собой дверь. Что он такого сделал, скажите на милость?
В следующий раз он внимательно рассмотрел Деву Марию и любительские снимки, штук пять-шесть. Руками не трогал: сидя на корточках, изучил все фотографии в пластмассовых рамках. Это, наверное, мамаша, подумал он при виде химической завивки и больших очков. Вот Андреа в детстве, светленькая, крепко сбитая. А это еще кто — брат? Ухажер? Тут, похоже, чей-то день рожденья, полно народу, виновника торжества сразу не определишь. Еще раз посмотрев, какой была Андреа лет в шесть или семь — немногим старше Мелани, — он закрепил ее образ в памяти и унес домой.
Придя в третий раз, он потянул на себя верхний ящик комода; ящик заело, и мамаша опрокинулась. В ящике было нижнее белье — почти все знакомое. Потом он сразу взялся за нижний ящик, где обычно устраивают тайник; внутри лежали свитера и несколько шарфиков. Зато в среднем ящике, под какими-то блузками, обнаружились три предмета, которые он в том же порядке выложил на кровать. Справа — медаль, в центре — фото в металлической рамке, слева — паспорт. Фотография изображала четырех девушек в бассейне; они обнимались, разделенные попарно линиями пробковых поплавков. Все улыбались в камеру; на белых резиновых шапочках виднелись заломы. Андреа — легко узнаваемая — была второй слева. На медали красовался пловец, ныряющий в бассейн, а на оборотной стороне читалась дата «1986» и какая-то надпись по-немецки. Сколько же ей тогда было — лет восемнадцать, двадцать? Паспорт подтвердил: год рождения 1967; значит, сейчас ей уже стукнуло сорок. Место рождения — Галле; стало быть, немка.
Вот и все дела. Ни тебе дневника, ни писем, ни вибратора. Никаких секретов. Он полюбил — нет, был близок к тому, чтобы полюбить, — бывшую чемпионку по плаванию. Почему это должно быть тайной за семью печатями? Теперь она отошла от спорта. А если вспомнить — ее буквально передернуло, когда Гэри и Мелани на прогулке стали подталкивать ее к воде и брызгаться. Может, она прогоняла от себя воспоминания. Или считала, что одно исключает другое: выступать на соревнованиях и бултыхаться в море. Балерины ведь тоже в гостях не танцуют.
В тот вечер он изображал веселье, даже слегка дурачился, но ее, по всей видимости, это насторожило, и он взял себя в руки. А через некоторое время успокоился. Почти. В юности, когда он начал встречаться с девушками, его частенько посещала мысль: видно, где-то я не догоняю. Взять хотя бы Карен: так у них чудно все складывалось, без напряга, одно удовольствие, а она возьми да и спроси: «Ну а дальше-то что?» Как будто дальше только два пути: либо под венец, либо сказочке конец. А с другими, бывало, скажешь что-нибудь, без всякой задней мысли, а тебя сразу хоп — и на крючок.
Они лежали в постели; Андреа подняла до пояса ночную рубашку, и толстый валик, по обыкновению, врезался ему в живот; когда он слегка ускорил ритм, она сменила позу и стиснула его ногами (как щелкунчик, мелькнуло у него в голове).
— Ммм, силища, как у пловчихи, — шепнул он.
Ответа не последовало, но она явно услышала. Он не останавливался, однако по ней так и не понял, с ним она или где-то далеко. Потом они лежали рядом, глядя в потолок, и он что-то говорил, но она не откликалась. Ладно, замнем пока, решил Вернон. И провалился в сон.
На другой день, ближе к вечеру, он зашел в «Козырное место», чтобы забрать ее после смены, но миссис Риджуэлл сказала, что Андреа приболела. Он стал звонить ей на мобильный, ответа не было, пришлось отправить сообщение.
Потом он дошел до ее дома и нажал на кнопку звонка. Час-другой поболтался по городу, дозвониться так и не смог, дверь ему не открывали, и тогда он воспользовался своим ключом.
В комнате было прибрано — и совершенно пусто. Ни одежды на вешалках, ни фотографий на убогом комоде. Зачем-то он заглянул в микроволновую печь: кроме подставки, хоть шаром покати. На кровати лежали два конверта: один, с ключами и, судя по всему, с деньгами, был адресован хозяину квартиры, другой — миссис Риджуэлл. Ему — ничего.
Миссис Риджуэлл спросила, не поссорились ли они. Нет, ответил он, они вообще никогда не ссорились.
— Хорошая была женщина, — сказала управляющая. — Такая надежная.
— Как польская каменщица.
— Надеюсь, вы ей этого не сказали. Обидное сравнение. Тем более что она, по-моему, не полячка.
— Это ясно. — Он посмотрел в сторону моря и невольно выговорил: — Дауралла.
— Как вы сказали?
Отправляешься на вокзал, показываешь кассиру фото пропавшей женщины, кассир вспоминает ее лицо и сообщает, до какой станции она взяла билет. В кино бывает именно так. Но здешний вокзал находился в двенадцати милях, а кассиров там не было и в помине — был один-единственный автомат, который принимал хоть наличность, хоть кредитки. Да и фотографии она ему не оставила. Это молодежь так развлекается: втискиваются вдвоем в одну фотокабину, девчонка садится к парню на колени — вид самый дурацкий, изображение смазано. А в зрелом возрасте это уже нелепо.
Дома он залез в Google, пробил «Андреа Морген» и получил четыреста девяносто семь тысяч результатов. Уточнил свой запрос и сократил это количество до трехсот девяноста трех. Возможно, вы имели в виду: «Андреа Морган». Нет, никого такого он не имел в виду. Большинство сайтов оказалось на немецком, и он беспомощно скроллил ниже и ниже. В школе у них немецкого не было; всю жизнь он благополучно обходился без иностранных языков. Вдруг его осенило. Открыв онлайн-словарь, он посмотрел, как по-немецки будет «пловец». Выходило, что мужской и женский род не совпадают. Тогда он набрал в строке поиска: «Andrea Morgen», «1967», «Halle» и, наконец, «Schwimmerin».
Восемь результатов, и все на немецком. Два вроде бы газетных репортажа; один официальный протокол. И ее портрет. Та же фотография, что хранилась у нее в комоде: она — вторая слева, в обнимку с подругами, на голове белая шапочка с заломами. Помедлив, он щелкнул на «Перевести эту страницу». Потом нашел и другие ссылки, уже на английском.
Кто ж мог знать, спрашивал он себя. В технику этого дела он, можно сказать, не вникал, в политику не углублялся. Но сейчас без труда вник — и углубился — в такие подробности, которых лучше бы не знать: подробности, от которых даже сейчас, при взгляде на море из окна «Козырного места», воспоминания о ней представали в совершенно ином свете.
Город Галле находился на территории бывшей ГДР. Там существовала государственная система отбора перспективных детей. Девочек отбирали в возрасте одиннадцати лет. Вернон попытался представить себе жизнь той светленькой, крепко сбитой девочки. Ее родители дали официальное согласие и подписку о неразглашении. Андреа была зачислена в детско-юношескую спортивную школу-интернат Добровольного спортивного общества «Динамо» в Берлине. Там дети осваивали школьную программу, но большую часть времени проводили в бассейне, на бесконечных тренировках. Быть членом общества «Динамо» считалось почетным: ради этого ее оторвали от семьи. Из мочки уха взяли кровь на анализ, чтобы определить состояние здоровья. Назначили пилюли, розовые и голубые, — сказали, витамины. Потом стали делать уколы — дополнительные витамины. А на самом деле все это были анаболические стероиды и гормоны. Отказы не принимались. Девиз был такой: «Глотай таблетки или умрешь». Тренеры следили, чтобы никто не увиливал.
Город Галле находился на территории бывшей ГДР. Там существовала государственная система отбора перспективных детей. Девочек отбирали в возрасте одиннадцати лет. Вернон попытался представить себе жизнь той светленькой, крепко сбитой девочки. Ее родители дали официальное согласие и подписку о неразглашении. Андреа была зачислена в детско-юношескую спортивную школу-интернат Добровольного спортивного общества «Динамо» в Берлине. Там дети осваивали школьную программу, но большую часть времени проводили в бассейне, на бесконечных тренировках. Быть членом общества «Динамо» считалось почетным: ради этого ее оторвали от семьи. Из мочки уха взяли кровь на анализ, чтобы определить состояние здоровья. Назначили пилюли, розовые и голубые, — сказали, витамины. Потом стали делать уколы — дополнительные витамины. А на самом деле все это были анаболические стероиды и гормоны. Отказы не принимались. Девиз был такой: «Глотай таблетки или умрешь». Тренеры следили, чтобы никто не увиливал.
Она не умерла. Но дорого поплатилась. Мышечная масса наращивалась, а сухожилия за ней не поспевали — сухожилия просто лопались. Откуда ни возьмись появлялась сыпь, голос становился басовитым, на лице и на всем теле начинали расти волосы; от лобка рост волос распространялся на живот, до пупка и выше. У девочек постарше наблюдались физиологические отклонения, нарушения цикла. Вернон захотел уяснить такие понятия, как «вирилизация», «клиторальная гипертрофия», — и был не рад, что докопался до истины. Прочие термины говорили сами за себя: сердечная недостаточность, цирроз печени, деформация плода, врожденная слепота.
Девчонок травили гормонами, чтобы получить результат. Сборная ГДР по плаванию, особенно женская, побеждала на всех чемпионатах. Правда, до таких высот Андреа не поднялась. После падения Берлинской стены разразился скандал, отравителей — тренеров, врачей, спортивное руководство — отдали под суд, но ее фамилия нигде не фигурировала. Таблетки не открыли ей путь в сборную страны. Другие спортсменки, которые выступили на суде и рассказали о надругательствах над своими телами и душами, могли утешаться хотя бы тем, что выиграли золото и познали вкус славы. Андреа всего лишь выиграла эстафету на каких-то соревнованиях местного уровня в несуществующем более государстве. Вернон уставился на полосу асфальта и каменистый берег, на свинцовое море под свинцовым небом. Картинка притворялась, будто всегда такой и была — с тех самых пор, как у окна поставили этот ресторанный стол. А на самом деле раньше взгляд упирался в шеренгу пляжных домиков. Которые потом кто-то сжег.
У Фила и Джоанны: 1 На шестьдесят процентов
Было это в конце той самой недели, когда Хилари Клинтон отказалась от дальнейшей борьбы. На столе теснились бутылки и бокалы; чувство голода было утолено, однако рука, направляемая какой-то неистребимой компанейской привычкой, так и тянулась схватить очередную виноградину, отщипнуть кусочек от ноздреватого утеса сыра или вытащить из коробки шоколадную конфету. Мы уже обсудили, каковы шансы Обамы против Маккейна и что продемонстрировала Хилари за последние несколько недель — волевые качества или самообман. Кроме того, мы попытались выяснить, отличаются ли нынешние лейбористы от консерваторов, годятся ли лондонские улицы для автобусов гармошкой, какова вероятность теракта «Аль-Каеды» на Олимпийских играх две тысячи двенадцатого и как повлияет глобальное потепление на виноградники Англии. Теперь Джоанна, которая воздержалась от обсуждения двух последних вопросов, со вздохом произнесла:
— Закурить бы сейчас.
Создалось такое впечатление, будто все исподволь выдохнули дым.
— В такие моменты всегда тянет, правда?
— Закуска-то какая. А уж баранина…
— Спасибо на добром слове. Тушилась шесть часов. Проверенный способ. С добавлением аниса.
— А вино…
— А компания!
— Когда я уже почти бросил курить, меня больше всего бесило осуждение. Спрашиваешь: вы не возражаете? Все говорят «нет», но ты затылком чувствуешь, что каждый воротит морду и старается не вдыхать. Кто-то тебя жалеет, что ТОЖЕ оскорбительно, кто-то волком смотрит.
— У многих даже пепельниц в доме нет, и вот начинаются долгие и нудные поиски какого-нибудь старого блюдца от разбитой чашки.
— Некоторые даже на улицу выгоняют, чтобы ты там околел.
— А загасишь окурок в цветочном горшке — на тебя так посмотрят, будто ты у хозяйской герани рак провоцируешь.
— Я раньше уносила окурки в сумочке. В полиэтиленовом пакете.
— Как дерьмо за собакой. А когда, кстати, придумали дерьмо убирать?
— Примерно тогда же, когда на курильщиков ополчились. Собачники ходят теперь с вывернутыми пакетиками на руке и ловят момент, когда собачка погадит.
— Мне всегда казалось, что оно теплое, это так? Через полиэтилен ощущается ведь теплое дерьмо.
— Дик, ну в самом деле.
— Я ни разу не видела, чтобы хозяин подождал, пока оно остынет, а вы видели?
— Шоколадные конфеты — чтобы сменить тему. Почему на картинке одно, а в коробке всегда другое?
— Может, наоборот?
— Наоборот — все равно, что и не наоборот. Так и так одно другому не соответствует.
— Картинка — это чистая условность. Как программа действий у коммунистов. Идеальный мир. Воспринимайте их как метафору.
— Конфеты?
— Нет, картинки.
— Я раньше любил сигарой затянуться. Целой даже много было. Хватало и половины.
— Правда, что они вызывают разные виды рака?
— Кто?
— Сигары, сигареты, трубка. От трубки бывает рак губы, верно?
— А от сигар какой рак?
— О, самый гламурный.
— Что за гламурный рак? Это логическое противоречие, ты не находишь?
— А самый отстойный — это рак задницы.
— Дик, ну, в самом деле.
— …
— Я что-то не то сказал?
— …
— А рак сердца бывает?
— …
— Мне кажется, только как метафора.
— …
— Георг Шестой — у него ведь был рак легких?
— …
— Или горла?
— …
— Так или иначе, это подтверждает его демократичность. Подумать только: оставаться в Букингемском дворце под бомбежками, совершать объезды Ист-Энда и среди руин пожимать руки подданным.
— То есть демократичная форма рака подходила ему как нельзя лучше, это ты хочешь сказать?
— Понятия не имею, что я хочу сказать.
— Мне кажется, он не стал бы пожимать руки. Не королевское это дело.
— А вот такой серьезный вопрос. Кто завязал с курением позже всех: Обама, Маккейн или Клинтон?
— Билл Клинтон или Хилари?
— Естественно, Хилари.
— Билл, как мы помним, частенько появлялся на публике с сигарой.
— Но докуривал ли он потом эту сигару?
— Или убирал на хранение в ящичек с регулируемой влажностью, как она — свое платье.
— Зато теперь эту сигару можно пустить с молотка в счет оплаты долгов Хилари по избирательной кампании.
— Маккейн наверняка курил, когда был в плену.
— А Обама наверняка забивал косячок, и не раз.
— Могу поспорить, Хилари никогда не затягивалась.
— По куреву их узнаете их.
— На самом деле Обама, ваш вероятный президент, был заядлым курильщиком. А потом решил баллотироваться — и перешел на «никоретте». Но сорвался, насколько мне известно.
— Наш человек.
— А что такого, если кто-то из них не удержался? И был застукан фотографами?
— Да ничего, если он потом глубоко и чистосердечно раскаялся.
— Как Хью Грант, когда его застукали в машине с минетчицей.
— Уж эта-то затянулась от души.
— Дик, прекрати. Уберите от него бутылку.
— …
— «Глубоко и чистосердечно раскаялся» — это хорошо.
— …
— Буш не особенно каялся за пристрастие к кокаину.
— …
— Он ведь не подвергал опасности окружающих.
— …
— Ну почему же, подвергал.
— Ты имеешь в виду аналог пассивного курения? Мне кажется, пассивного вдыхания кокаина не существует.
— Если торчок не расчихается.
— То есть вреда для окружающих нет?
— За исключением того, что им приходится выслушивать наркотический бред.
— На самом деле…
— Да?
— Если правду говорят, что Буш в свое время был алкашом и нариком, тогда понятно, за счет чего он пробился в президенты.
— За счет умственной отсталости?
— Нет, за счет упертости завязавшего наркомана.
— Ты сегодня прямо штампуешь афоризмы.
— Мое ремесло.
— Упертость завязавшего наркомана. Прости нас, Багдад.
— Значит, мы решили, что не все табачные изделия одинаково вредны?
— Сигары меня успокаивали.
— А меня от сигарет иногда так вставляло — до дрожи в коленках.
— Да уж, помню.