К исходу второго дня Теофельс располагал всеми данными, необходимыми для действий. В связи с крахом операции «Ее светлость» пришлось разработать новый сценарий. Условное название «Его святость». Modus operandi импровизационный.
Чудо на Гороховой
Объект проживал на Гороховой, во флигеле дома 64, расположенном во дворе, вход с улицы через арку. Адрес этот был известен всему городу. Каждый день с утра перед подворотней собиралась и ждала толпа: попрошайки в расчете на милостыню, простаки в надежде на чудеса, зеваки просто так, из любопытства.
Посторонним во двор хода не было. На страже стояли дворник с швейцаром и агент Охранного отделения. Еще трое шпиков дежурили в парадной.
Для столь знаменитой персоны проживание было так себе: и дом не ахти, и район захудалый. Зато близко до Царскосельского вокзала — удобно ездить во дворец.
Утром по вторникам, докладывала резидентура, Странник в сопровождении охранника ездит мыться в баню, на соседнюю улицу. Зепп собирался сначала подкатиться к святому человеку прямо в мыльне — так сказать, в натуральном виде, но выяснилось, что Григорий берет отдельный кабинет, куда не сунешься.
Ну и не надо. На миру еще лучше выйдет.
Исходную позицию он занял перед аркой. Приехал на автомобиле, вышел, закурил. Одет был в английское пальто, кепи, через плечо перекинул белый шарф. Таких любопытствующих, «из общества», среди толпы тоже хватало.
Пока дожидался, наслушался всякого-разного.
Баба одна, молодая, смазливая, рассказывала товарке:
— …Как он на меня глазищами-то зыркнет — обмерла вся. И отсюда вот, из самой утробы, горячее, сладкое. Истомно!
Пришла за новой порцией эротического переживания, констатировал Зепп и прислушался к разговору между двумя мужчинами — старичком при котомке и городским парнем.
— А я вот интересуюся, — говорил первый, — правда ли, что у Григорь Ефимыча вкруг головы как бы некое сияние?
— У Гришки-то? Если с похмелюги — точно, так вся рожа и полыхает, — скалился парень.
— А сказывают, творит он исцеления чудесные?
— Брехня.
Тетка из толпы попрекнула скептика:
— Зачем вы на святого человека наговариваете? Я сама видела, как он слепому зрение вернул!
Заругались было, но, как это всегда бывает, нашелся и примиритель. Пожилой приказчик рассудительно сказал:
— Чего зря собачитесь? Сейчас сами увидим. Вон калеки дожидаются.
Калеки дожидались в стороне, толпа держалась от них на почтительном отдалении.
На тележке сидел безногий. Замотанная в платок девочка держала за руку слепого. Еще один — длинный, тощий, с идиотически отвисшей челюстью — переминался с ноги на ногу, тряс головой. Одет бедолага был в замызганную солдатскую шинель.
— А этот что? — спросили в толпе.
— Малахольный. Ни бельмеса не понимает, только мычит. Не иначе, газами травленный.
Чистая публика, среди которой курил Зепп, тоже перебрасывалась комментариями, но здесь тон был исключительно насмешливый. На Странника приехали поглазеть, как на курьез, чтоб было чем развлечь знакомых.
— Видел я этого прохвоста в одном почтенном доме, — попыхивая папиросой, внес свою лепту и Зепп. — Право, потеха! Где же он? Мне говорили, не позже десяти должен быть. Я долго не могу, в клуб нужно.
— Сейчас явится, — сказал господин, живший неподалеку и частенько приходивший полюбоваться, как он это называл, на «явление Хлыста народу». (Про Странника ходили слухи, что он из секты хлыстов, однако майор эту информацию отверг как одностороннюю, сведениями из папки-1 не подтвержденную.)
— Вон он, соколик. Просветленный после парилки. Лицезрейте, наслаждайтесь.
Люди на улице притихли.
Странник шел быстрым, размашистым шагом человека, привыкшего преодолевать на своих двоих большие расстояния. За ним поспевал быстроглазый ферт в коротком серо-зеленом пальто, держа руки в карманах.
Завидев толпу, святой старец сунул банный узелок под мышку и троекратно широко всех перекрестил. Промытая, расчесанная, смазанная маслом борода поблескивала, на ней сверкали снежинки.
Первыми к Страннику кинулись просители. Кто-то совал бумажки с ходатайством, кто-то пытался объяснить словами, иные просто тянули руку за подаянием.
Каждому, кто просил милостыню, Григорий сунул денег — кому монету, а кому и бумажку. Доставал из кармана, не глядя, и приговаривал: «Добрые люди мне, а я вам». Тем, кто совал записки, важно сказал: «Секлетарю мому давайте, не мне». Просителей устных обглядел своим шустрым взглядом:
— Вот ты, ты и ты, глазастая, зайдите после. Послушаю. Скажите — Странник-де дозволил. А прочие — кыш, пустое.
Прошел дальше.
Из толпы крикнули:
— Исцелять нынче будешь или как?
Чудотворец остановился около калек, пытливо посмотрел.
— Верни батюшке глазыньки, святой человек, — выскочила вперед девочка, потянула за собой слепого.
— Сколько раз говорено: не я целю, Господь. Молитесь, и дастся вам. Ищите и обрящете.
Безногий сдернул картуз, подкатился.
— А ты благослови. Авось получится.
Наклонился к нему Странник, вздохнул:
— Чудак ты. Ноги у тебя все одно взад не вырастут. Кабы они у тебя сухие были — друго дело. И глаза тож. Коли их нету, как их целить-то?
Подошедший, чтоб лучше слышать, Зепп громко сказал, обернувшись к мимолетным знакомым:
— Да он матерьялист, господа.
Те радостно засмеялись.
Странник обернулся. Узнал, насупился.
— Пустите, православные. Пойду я.
— Хоть малахольного пожалей. Скажи над ним молитовку, — попросила сердобольная тетка (агент петроградской резидентуры Ингеборг Танненбойм).
И не дала ему уйти — схватила за край шубы.
— У него ножки-глазыньки есть. Может, отпустит горемыку хвороба?
Делать нечего. Опасливо косясь на Зеппа, Странник наскоро перекрестил убогого.
— Помогай те Господь. Был убогой, стань у Бога. Был кривой, стань прямой. Был хилой, стань с силой. Аминь.
По толпе прокатился общий вздох. Кто-то ахнул.
Жертву войны перестало трясти. Инвалид покачнулся, расправил плечи. Его слюнявый рот закрылся, глаза заморгали и приобрели осмысленное выражение. Словно просыпаясь, он провел рукой по лицу и неловко перекрестился.
Болван, скрипнул зубами Зепп. Не слева направо — справа налево!
Но людям так показалось еще убедительней.
— Оссподи, в ум возвернулся! — первым завопил давешний старичок. — Рука Христово знамение вспоминает! Вот так, милой, вот так!
Он бойко подскочил к долговязому страдальцу, взял за кисть и показал, как надо креститься:
— В чело, в пуп, в десное плеченцо, после в шуйное.
— Жуйное, — тупо повторил исцеленный и на сей раз произвел священную манипуляцию без ошибки.
— Господа, подействовало! Невероятно! — воскликнул кто-то. — Позвольте, господа, пропустите! Я из газеты «Копейка»!
— А мне штой-то сумнительно, — прогудел кто-то еще, но скептический глас остался в одиночестве. Всем хотелось быть свидетелями чуда.
Излечившийся хлопал глазами, озираясь.
— Где я есть? Я слишал! Я говориль!
Его пожалели:
— Плохо говорит, болезный. Ан всё лучше, чем телком мычать.
— Как тебя звать, милай? — спросил Странник.
Долговязый повалился на колени, ткнулся лбом в асфальт:
— Тымоша. Спасибо большой, святой отец. Ты спасаль мой плохой сдоровье.
А тут и магний полыхнул — это расстарался репортер. Странник приосанился, простер над склоненным Тимошей длань:
— Ну-тко, ишо раз. Передом повернуся.
Воздел очи горе, левую руку возложил себе на грудь. Вспышка мигнула еще раз.
Присутствие прессы (ее представлял Einflußagent[12] третьего разряда Шибалов) подействовало на публику магически. Давно установлено: для людей всякое событие становится вдесятеро значительней, если освещается прессой.
Зепп протолкался вперед, лицо его было искажено сильными чувствами. Сорвал кепи, швырнул оземь.
— Виноват я перед вами, отче! Сильно виноват! Обидел вчера, простите!
И тоже бухнулся на колени.
— Эка барина пробрало, — сказали сзади.
— Простите, святой чудотворец, — всхлипнул Зепп. — Слеп я был. Ныне прозрел.
Странник смотрел на него не без опаски, но понемногу оттаивал. Сцена ему была по сердцу.
— Ты кто будешь? Князь, мильонщик?
— Золотопромышленник я, Базаров.
— Вона, — сказал Григорий остальным. — Слыхали? Золотопромышленник! Ну подымись ко мне, мил человек. Расскажи, как на душе свербит. Послушаю. Вижу я тя наскрозь. На брюхе шелк, а в душе-то щелк. Так что ли?
— Истинно так, прозорливец.
Майор поймал руку кудесника, чмокнул.
И завязался узелок…
— Ты кто будешь? Князь, мильонщик?
— Золотопромышленник я, Базаров.
— Вона, — сказал Григорий остальным. — Слыхали? Золотопромышленник! Ну подымись ко мне, мил человек. Расскажи, как на душе свербит. Послушаю. Вижу я тя наскрозь. На брюхе шелк, а в душе-то щелк. Так что ли?
— Истинно так, прозорливец.
Майор поймал руку кудесника, чмокнул.
И завязался узелок…
Поговорили. Излил «золотопромышленник» святому человеку свою мятущуюся душу. По ходу дела манеру говорить пришлось смодифицировать. Одно дело на публике, другое с глазу на глаз. Вблизи, да наедине, Странник показался Зеппу куда как не глуп. Грубой лестью можно было все дело испортить. Поэтому говорил без воплей, без «святых чудотворцев» с «прозорливцами», а искренним тоном, доверительно.
Пустота экзистенции одолела Емельяна Базарова. Когда всё у тебя есть и всего, чего желал, добился, вдруг перестаешь понимать, на что оно нужно — деньги, удача, самоё жизнь. И пить пробовал, и на войне побывал, даже кокаин нюхал — не отпускает. До того, самоед, дошел, что больным и бедным завидует: им есть о чем мечтать и Бога просить. А он, грех сказать, и в Бога-то не очень. Но душу не пропьешь, не обдуришь, она света и чуда алчет. И вот оно чудо, вот он свет! Тот свет, что из глаз ваших излился, когда вы на идиота этого воззрели.
Это, так сказать, в коротком пересказе, а живописал Зепп свои высокие переживания долго. Пару раз прерывался на скупые мужские слезы.
Странник поил его чаем, кивал, подперев щеку и пригорюнившись.
Сидели на кухне. Очевидно, это было главное место в доме — по деревенской привычке.
Квартира у всероссийской знаменитости была какая-то не шибко знаменитая. Скудно обставленная, неряшливая, содержалась в беспорядке. Фон Теофельс даже упал духом: не может человек, якобы снимающий министров, жить на манер мещанчика средней руки. Сразу вспомнился и страх, с которым Странник глядел на сердитого Жуковского. Оно конечно, шеф жандармов, но ведь даже не министр, а всего лишь генерал…
Во всех этих несуразностях и несостыковках еще предстояло разбираться.
Краем глаза Зепп всё посматривал по сторонам, пытаясь понять, кто тут кто.
Всякого люда, почти сплошь женской принадлежности, в квартире вилось видимо-невидимо. По коридору шныряли бабки, тетки, молодухи — все по-монашьи в черном, в низко повязанных платках. Страннику низко кланялись, на нового человека глядели искоса, но без большого любопытства. Всяких посетителей перевидали.
Распоряжалась женщина средних лет, со строгим лицом. Судя по речи, из образованных. Приживалки и прислужницы слушались ее беспрекословно, называли Марьюшкой или Марьей Прокофьевной. Экономка, определил Зепп. Из поклонниц, но не великосветских, кто за модой гонится, а из настоящих.
В кухне на столе пыхтел большой купеческий самовар с медалями. Иногда Странник сам раздувал угли мягким сапогом.
Скатерть с красными вышитыми петухами — и тут же веджвудский чайный сервиз. Резные ореховые стулья — и грубо сколоченная скамья. На стене старинного письма икона в пышном серебряном окладе — и копеечные бумажные образки. И всё здесь было так. Дорогое и дешевое, красивое и безобразное вперемешку.
В углу, например, зачем-то лежал свернутый полосатый матрас, на нем непонятная подушка с пришитой бечевкой.
На самом видном месте — телефонный аппарат, новейшей конструкции. Но перед ним, неясно с какой стати, деревянная подставка, какие бывают у чистильщиков обуви.
В общем, сплошные шарады.
Утерев слезы, высморкавшись, Зепп сказал:
— Вот, всю свою тугу на вас излил, и будто душой оттаял. Словно ангел по сердцу пролетел.
— Неистинно говоришь, — поправил «странный человек». — Ангел по душе летать не могет. Потому ангел и душа — одно. Тело — бес, душа — ангел. Только люди-дураки ей воли не дают.
Пора было, однако, и честь знать. Для первого раза и так сделано достаточно.
— Спасибо вам, святой вы человек. — Зепп поднялся. — Это оставляю. На милостыню убогим.
Положил на стол изрядный пук кредиток. Ну-ка, что угодник? Сейчас выясним, в какой папке правда — первой или второй. Бескорыстник или хапуга?
Странник на деньги глянул рассеянно, кивнул.
— Ин правильно. У тебя, Емеля, денег много, а есть которые куска хлеба не видют.
Непонятно. То ли действительно равнодушен, то ли кинется пересчитывать, когда толстосум отбудет.
Надо было проверить еще одно.
— Светлая у вас душа, Григорий Ефимович. Солдатику этому бедному приют дали, не выгнали. А ведь чужой человек.
Фон Теофельс видел, что бабы повели Тимо в какую-то каморку кормить, но уверен не был — оставят или нет. Свой глаз в квартире объекта был бы очень кстати.
— Пускай его, — махнул Странник. — У меня тута всякой живности много. А то брешут разные — не исцелитель-де я, а мазурик. Натекось, полюбуйтеся. Выкусили? Был инвалид, а ныне в разуме… И ты ко мне захаживай, Емеля. Запросто. Полюбился ты мне, открытая душа.
— Непременно приду, — поклонился Зепп. — Вы, отец святой, для меня теперь один свет в окошке.
Видение малое, предвестное
С утра в груди стеснение, как перед грозой. И сладко и страшно, и маетно. К великой тряске это.
Тут положено быть малому видению, вроде зарницы перед большой молоньей.
Повело куда-то, не разбирая пути. Кыш-кыш, наседки, с-под ног!
Те знают, попрятались.
В колидор потянуло, вот куда.
Дверь там, которая на лестницу, дымится вся, туманится. Зыбкая.
Придет скоро кто-то. И уж ясно, кто.
Бес. Росточком нешибкий, но острозубый. Морда прельстительная, с улыбочкой. Роги лаковы.
Встречать такого лучше на кортках, чтоб глаза в глаза.
Присел, пальцы наперед выставил — козу рогатую.
Поди, поди, подманись. Молитовкой тя привечу, по рыльцу вострому, да по копытцам, да по брюхонцу несытому.
Явился не запылился.
Трень-трень-трень.
Под чаек и беседушка
Несколько дней Зепп, как на службу, таскался в квартиру на Гороховой, а всё не мог решить, сколько в Григории настоящей странности, а сколько актерства. Мужик был хитрый, неочевидный. Простодушие и доверчивость сочетались в Страннике с поразительным знанием людей. И мысли обо всем на свете у него, как у любого пророка, вышедшего из народной гущи, были не заемные, а собственные.
Хоть фон Теофельс в веселую минуту и называл себя универсальным антропологом, но такая особь ему попалась впервые.
Разговоры со «странным человеком» он, вернувшись к себе, анализировал и самое примечательное даже записывал. Тут была некая загадка.
Про Силу (так Григорий именовал свой мистический дар, в который незыблемо верил) Зепп слушал без большого внимания. Чудес майор не признавал. Его жизненный опыт свидетельствовал, что за каждым сверхъестественным явлением кроется какое-нибудь надувательство. Однако самомнение у темного, полуграмотного мужика было воистину удивительное.
Он говорил про себя (в тетрадке для отчета записано): «Человечишко-то я репейный. Дрянь человечишко. Кабы не Сила, тьфу на меня, не жалко. Но Бог, Ему видней. Положил на плечи мои корявые тягу — тащи, сыне. Расея на мне, царство всё, с приплодом вперед на три возраста. Страшно, коленки гнутся. И чую — не сдюжить, а куды денешься — плачу да тащу. Под ноги мне коряги суют, каменюками кидают, калом мерзким швыряют. Дураки! Упаду — им всем каюк». Записано слово в слово, по памяти, а память майора фон Теофельса сохраняла человеческий голос не хуже граммофонного диска.
При подобной мегаломании Странник не чурался мелкого трюкачества. С «золотопромышленником Базаровым», которого считал за своего, комедии не ломал. А вот если появлялся кто-нибудь новый, важный, особенно надутые барыньки, начинался целый спектакль.
Дорогих «гостюшек» усаживали потрапезничать чем Бог послал. В середину стола ставили большую супницу с щами или ухой, Странник клал перед собой буханку ситного и развлекался: отламывал кусок, макал в жижу и собственноручно запихивал каждому в рот, нарочно капая жиром на шелк да чесучу. Это у него называлось «преломить хлебы». Гости покорно всё сносили — они пришли, заранее готовые к чудачествам. Любил Григорий подпустить чопорной даме соленое словцо, поинтересоваться, давно ль блудному греху предавалась или еще что-нибудь этакое. Самых замороженных звал с собой в баньку, душу с телом отмыть. Если фраппированная дама после такого приглашения в ужасе убегала, долго хохотал, тряся бородой.
Занятно было наблюдать, с каким почтением относится Странник к телефонному аппарату. Сам он никогда никому не звонил и трубки не снимал — за это отвечала экономка. Но если она просила Григория поговорить, он исполнял целый ритуал.