Детишки пели ее во время игр, а потом, когда взрослели, выходили в поле, уже зная, как сажать зерно. Приятно было видеть, как они радуются, видя, насколько быстро и легко они влились в ряды тружеников, работая на всеобщее благо. И таких песен были сотни, такие же простые и более сложные и глубокие — соответственно возрасту и уровню развития.
Мы, Двенадцать, часто встречались и задавались вопросом «почему». И мы находили столько затейливых причин. Придумывали всякие далеко идущие стратегии, добрые и злые. Мы наделяли ДеРода изумительным даром предвидения — но это было еще тогда, когда мы видели в нем сына Дестры. Но он ведь еще и являлся потомком Злого Кнута — может, он унаследовал качества отца? Почему, почему, почему?! Чего он добивался? Какие цели ставил? ДеРод же не планировал установить деспотичную власть над всеми городами полуострова? Зачем уничтожать нечто столь безупречное и гармоничное, как наши Города? Какова была причина, какова она вообще могла быть?..
На каком-то этапе нашего многострадального пути мы поняли, что Дестра ждала от нас иного решения. Но эта версия нам не нравилась. Получается, что мы сами выбрали это чудовище, которое принялось разрушать все, созданное его матерью. Мы виноваты… Слишком больно было думать об этом. И из-за этого мы отказывались принимать очевидное.
Я не хочу, чтобы у кого-то сложилось ощущение, будто все пошло не так с того момента, как ДеРод стал правителем. Наоборот. На какое-то время стало даже лучше, но лишь под воздействием силы инерции былого успеха. Города процветали и были воистину прекрасны. Помню, как однажды вечером я шел с побережья, оставив за спиной сверкающий закат, и мне казалось, что сейчас я попаду в роскошный сад. На самом же деле я подходил к самой густонаселенной части города: мощные и надежные дома из темно-серого камня, добываемого в наших карьерах, которые могли выстоять, когда начиналась земная дрожь, едва проглядывали среди зелени и ярких цветов. Полное ощущение, что перед тобой сад, но после хитрого поворота тропинки появлялись несколько стоящих рядом друг с другом домов. Они и до сих пор здесь, хотя за домами и садами уже не так хорошо ухаживают. Представьте — в своем воображении — что мы могли бы пролететь над Городами, как птицы: мы бы увидели густые кроны деревьев, обилие кустарников, цветов и прячущиеся среди всего этого дома…
Когда все уже пошло наперекосяк, лет пятьдесят назад, мы, Двенадцать, построили у подножия Водопада тот бассейн для детишек. Мы сажали новые огороды и леса, рыли пруды и населяли их пресноводной рыбой. Строили силосные башни, чтобы хранить зерно разных сортов, ведь мы всегда были в поисках чего-то нового: когда ДеРод отправлял куда-либо армии налетчиков, мы тихонько подходили к кому-нибудь из солдат и отдавали приказ собирать семена таких культур, которые не были нам известны. Мы запрудили реку, впадавшую неподалеку от Городов в море, и у нас получилось озеро. Поступая так, мы воображали, что Дестра смотрит на нас и хвалит. Но ДеРоду было неинтересно, чем мы занимаемся. Он ни разу ничего не прокомментировал — ни положительно, ни отрицательно.
В то время, когда мой сын уже стал править хозяйством вместо меня, мы, Двенадцать — точнее, нас тогда уже было одиннадцать, а вскоре станет десять, — поставили перед собой еще более грандиозную задачу. Мы хотели реконструировать самую старую часть Городов, располагавшуюся на месте первых прибрежных поселений. Тогда это был самый бедный район. Там осталось несколько убогих домишек — точнее, хижин из дерева и тростника. Некоторым людям, считавшим себя более возвышенно чувствующими, чем все остальные, они нравились. Но дома были запущенные — и до сих пор такими остались. Во время сильного шторма море поднималось так, что могло залить всю эту территорию. Мы планировали построить дамбу из нашего замечательного камня, годного для всякого рода задач, чтобы держать море в рамках, сделать улицы прямыми, провести хорошую канализацию, разбить новый парк. На это ушло бы несколько лет. Мы пребывали в воодушевлении и восхищении этими планами, а потом, когда наши достижения были на самом пике, когда мы отправили надсмотрщиков набирать работников, выяснилось, что все уже при деле. Свободных рабочих рук не было. Кто был в этом повинен? ДеРод. Мы послали к нему гонцов с вопросом: почему так, к тому времени мы уже не хотели общаться с ним лично, поскольку его разрушительный произвол достиг несносных для нас масштабов. Но прежде нам никогда не доводилось сталкиваться с невозможностью воплотить свои замыслы по причине нехватки рабочей силы! Ответ его был таков: «У меня есть, чем занять рабочих». Мы попросили объяснений через еще одного гонца, и ДеРод ответил, что у него свои планы. И рекомендовал нам не беспокоиться, поскольку он планировал очередной налет на города, расположенные по ту сторону гор, чтобы пригнать новых рабов. Это поставило нас в тупик. Мы просто поверить не могли в услышанное!
Города никогда не брали в плен свободных людей. Даже сам Жестокий Кнут.
Так что самым низинным поселениям все еще грозили потопы, и они продолжали прозябать, но потом до нас дошли слухи, что ДеРод взялся за дамбу. Точнее, он решил построить высокую стену от одного рукава до другого, длиной в несколько дней пешим ходом, которая отрежет Города от внешнего мира, и пройти сквозь которую можно будет только через ворота с вооруженной охраной. Запланированные налеты он уже совершил, пленников согнали в лагеря, находившиеся под надзором солдат, и они начали собирать в горах камни и дробить их для постройки дамбы. К рабочим относились неплохо. Хотя они и были пленниками, их нормально кормили и не загоняли. Поговаривали, что некоторые были даже рады попасть сюда, в самое мощное на полуострове государство, из какого-нибудь поселения, разграбляемого Городами. Пленники начали настойчиво требовать, чтобы ДеРод привел сюда и их родственников. И он к ним прислушался. Молодые женщины тоже могут работать. К тому же они могли научить нас навыкам, которых в Городах еще не знали. Задумывался ли он о том, что всех этих людей придется кормить? О том, что, если он ограничит нашу территорию стеной, у нас может возникнуть перенаселение?
Вскоре пищи действительно стало не хватать. Очень многих из тех, кто работал в полях и занимался скотом, завербовали либо в армию, либо на строительство дамбы, так что наши пищевые ресурсы пострадали. Впервые наши силосы были заполнены лишь наполовину. Мы опять принялись слать ДеРоду гонцов, он же велел, чтобы нам пригнали женщин, жен новых пленных, чтобы они растили урожай и животных. Многие ждали детей, у них у всех были семьи. ДеРод вынуждал их рожать. Эти чужаки не умели заниматься сельским хозяйством, учить их было тяжело, поскольку наши старые методики обучения через сказки и песни забылись. Больно было видеть, насколько упал уровень земледелия. Пленники были скорее Варварами, грубыми, неловкими, необразованными по сравнению с… ну, с нашим народом в прошлом. Нам приходилось признать это — хотя бы друг перед другом: по сравнению с нами, но в прошлом.
Когда ДеРод решил построить эту стену, началось время очевидных и, вероятно, необратимых перемен. С этого момента падение стало стремительным и всесторонним.
Примерно в это же время началась и конфронтация между мной и моим сыном Борой. Это помню я, а он, вероятнее всего, почти нет, либо же считает тот этап незначительным. Мы построили на реке, которая выходила из дамбы и впадала в море, парк развлечений, и я спросил его мнение о нем. Эта стариковская потребность в одобрении детей так нелепа! Я замечал ее и у своих друзей — пока они еще были живы. Бора никогда не комментировал ни наш Водопад, ни бассейн, ни силосы, ни сады — ничего из сделанного нами, а я всегда надеялся, что он скажет хоть что-нибудь…
В тот день я заметил его, когда Бора шел по тропинке, и нагнал его. И сразу же перешел к делу:
— Ты уже видел новый парк на реке?
Он лишь кивнул, но я не унимался:
— Что скажешь?
— Да у нас всегда все хорошо выходит.
Я так опешил, что даже застыл на месте, но опять догнал сына.
— Бора, пойдем ко мне, я хочу с тобой поговорить.
Он согласился. И был весьма доброжелателен. Но я в этом увидел какое-то равнодушие. Пока мы шли к моей веранде, которую я построил так, чтобы с нее открывался вид на сады и море, я все думал, что могло значить это «у нас».
Мы сели. Я хлопнул в ладоши и попросил принести нам чего-нибудь перекусить. Я смотрел на сына в поисках признаков раздражительности, и, как мне показалось, увидел их. До этого мы довольно долго не разговаривали. По-моему, несколько лет. Связано это было с тем, что когда мы все же заводили беседу, мне казалось, что я стучу в запертую дверь.
— Бора, — сказал я, — не будет больше ни садов, ни строительства, ничего. Ты, должно быть, знаешь, что нам больше не дают рабочих, только для сельского хозяйства.
Сын посмотрел на меня, как мне показалось, озадаченно. Даже голову почесал — этот придурковатый жест он явно перенял не от нас, его родителей.
— Мы же строим стену. Когда доделаем, будет красиво.
— Но не будет полей, садов, дамб. Понадобится рабочая сила, чтобы поддерживать ее в надлежащем состоянии. Силосы приходят в упадок. И дороги тоже.
— Мы об этом позаботимся.
Опять это мы.
— Бора, ДеРод никогда ничего не ремонтировал, не чинил, не посадил ни единого дерева.
Сын как будто бы снова задумался.
— Но, отец, ДеРодом все восхищаются. На Празднике Восхваления все армии пели о новом саде и о новых силосах!
Тут до меня дошло. Мои былые представления о том, что возможно, а что нет, рухнули: Бора — да и все остальные — верили, что за всеми нашими достижениями стоит ДеРод.
— А почему ты не пришел на церемонию? На это обратили внимание. Вашей старой компашки никогда не бывает!
— А нас приглашали?
Теперь сын был уже явно раздражен:
— С каких это пор старикам нужны приглашения?!
— Двенадцати, — сказал я, — Совету Двенадцати. Который заботился о Городах.
— Но вы же наша семья, — ответил он, — члены Семьи.
Этого термина я еще не слышал.
— Послушай меня, — не сдавался я. — Очень важно, чтобы ты понял.
Я перечислил все наши достижения нескольких последних циклов.
— Это сделали мы. Двенадцать. А не ДеРод. А теперь нас лишили возможности продолжать работу.
— Это все старая песня, — наконец сказал сын.
Я не знал, ни что на это ответить, ни как все ему объяснить. Вдруг перед моими глазами предстало сердце, основной источник нашей пульсирующей боли. Фестивали сказаний и песен. Их-то Бора наверняка помнит, должен помнить! Он на них воспитывался. С его женой я разговаривал нечасто, она была женщиной приличной, хотя не очень глубокой, и, заводя беседу на любую тему, не связанную с детьми или бытом, я сталкивался с непониманием. Бора тоже не встречал мои слова с полным согласием, основанным на нашем общем опыте. Но и не такими уж пустыми были его глаза, как у нее!..
— Когда ДеРод отменил старые фестивали, — начал я, прекрасно понимая, какая обида звучит в моем голосе, — он уничтожил саму душу и сердце Городов.
— Но у нас же есть фестивали, — возразил сын. — Недавно прошел большой армейский слет, там пели прекрасные песни.
На его лице появилась ухмылка, словно он смеялся вместе с каким-то невидимым мне соратником:
— У нас отличные новые песни!
— Бора, не надо. Ты должен вспомнить. Тогда все было по-другому, разве нет?
Он скривился, подался вперед, уперев руки в бедра, словно собираясь подскочить и уйти. Сын смотрел на меня, ничего не скрывая. Бора знал, о чем я говорю. Я понял, что на каком-то этапе, возможно, когда ему предложили работу в армии ДеРода, моему сыну пришлось пойти на некоторую сделку с совестью, если не с памятью.
— Не вижу в этом смысла, — сказал он. — Это было тогда. Старая команда хорошо справлялась. Этого я не отрицаю.
— Старая команда — это твоя бабушка, великая Дестра, и Совет Двенадцати.
— Но ДеРод ведь тоже был одним из вас, разве нет?
Он и не понимал, как ранит меня этим вопросом. Как часто я пытался вспомнить, насколько ДеРод действительно был одним из нас. Я помнил, как он пел. Но вот рассказывать у него склонности не было. Насколько он был одним из нас?
Бора поднялся, давая мне понять, что разговор закончен.
— Не понимаю, из-за чего ты переживаешь, — подытожил он.
Вскоре после этого он достроил еще одно крыло, куда и переехал, а хозяйством начал заведовать мой внук, его сын. Этот молодой человек опозорил нашу семью, родственную семье ДеРода, выбрав в жены девушку, которую Бора отказывался признавать. Она была из Варваров, из какого-то города по ту сторону гор. Трофей. Но в ней была свойственная им дикая развратная красота, она работала танцовщицей в таверне. Внук мой вырос просто неуправляемым, он издевался над своими отцом и матерью, а зарабатывал торговлей нежеланными детьми иммигрантов, то есть Варваров. До тех пор, пока ДеРод не прослышал о его браке и о том, что отец отказался от него. ДеРод дал ему другую работу, он стал поставщиком для армии, хотя продолжал жить на грани закона. Бора ни с сыном, ни с невесткой не общался.
Эта женщина, Ранед, добилась всего, о чем мечтает любая Варварка: вышла замуж за местного, да еще и из одной из самых важных семей. Не будь мой внук таким никудышным человеком, он мог бы метить выше, претендовать, возможно, на одну из внучек ДеРода. В ответ на прямой вопрос — мой — он начал бормотать что-то невнятное и бахвалиться своей великой любовью. Согласно моему опыту, любовь такой дешевой не бывает, хотя, должен признать, Ранед действительно красавица. Но — не более того. Она не воспитана, как мы — то есть как мы были некогда воспитаны. Она без стеснения и без задней мысли общается со всеми, ей совсем не стыдно подбежать ко мне, когда я гуляю по саду, и показать только что купленное или сшитое для детей — моих правнуков — платье или же сообщить мне своим сладким певучим голоском какую-нибудь сплетню с окраин. Я и сам бы легко мог в нее влюбиться. Я считал, что для моего внука она слишком хороша. Однажды она вошла в мое крыло, смеясь, в руках у нее был ворох веток, и она принялась расставлять их в вазы, сказав, что сейчас Фестиваль Стены.
Ранед сообщила, что слышала несколько хороших песен, но у них — то есть в ее городе — все лучше. И рассказала легенду, которую изначально сочинили у нас, в Городах. Я узнал ее, хотя она претерпела множество изменений и утратила свой дух и изящество. И гуманизм. В ней рассказывалось о прекрасной принцессе, которую захватил варварский предводитель, пожелавший жениться на ней, но она его убила, чтобы передать бразды правления своему сыну. Вот что стало с историей Дестры! Я спросил, хорошо ли правила эта принцесса, но Ранед лишь рассмеялась и сказала, что та была красавицей, разве этого не достаточно? Я сказал, в качестве комплимента ей самой, что красоты достаточно всегда. Девушка обрадовалась, хотя и не совсем поняла, что именно я хотел сказать.
Я попросил ее рассказать что-нибудь еще и услышал еще несколько наших сказок, точно так же видоизмененных и упрощенных, но узнаваемых. Жестокий Кнут превратился в волшебника, который набивал свои сундуки, торгуя волшебными баснями о силе и власти. Басни были полны зла и жестокости: Ранед рассказала мне и кое-какие из них.
Я предложил в свою очередь рассказать ей что-нибудь из нашего старого наследия, и она привела своего старшего сына послушать. Ей понравилось, и ему тоже, но мне показалось, что мотивы доброты в моем повествовании ее разочаровали. Ей была по душе жестокость сказок волшебника. К тому же Ранед не была приучена слышать что-либо за пределами самого простого и очевидного.
Она поинтересовалась, откуда я все это знаю, я ответил, что храню все в памяти, хотя кое-что есть на бумаге: к тому времени я уже начал записывать, боясь, что умру и ничего не останется.
Идея записи привела ее в восторг: Ранед не доводилось и слышать, что можно из букв складывать слова, а из них — предложения, а там — и целые истории! Она попросила показать ей, как это делается. Я с удовольствием достал тростниковые свитки, их разглаженная внутренняя поверхность была уже готова принять чернила. Потом я взял заточенный тростник для письма и чернильницу. Она смотрела как завороженная. Я еще никогда не видел в молодой женщине такого восхищения. Ей стало интересно, как я этому научился. Я рассказал, что в стародавние времена некоторых учили писать, чтобы ремесло не было утрачено, но теперь нас, таких, осталось лишь трое, я и еще двое из Двенадцати, которые тогда были еще живы.
Хочет ли она научиться? Я задал ей этот вопрос, так как мой страх, что вскоре не останется никого, кто сможет передать детям это искусство, был очень силен. ДеРод, как и все наши торговцы, пользовался лишь зарубками на палочках для счета и замеров.
Я понял, что Ранед привлекла эта идея, но она рассмеялась и сказала, что слишком глупа для этого, что она — невежественная женщина. Я ответил, что, если ей хочется влиться в наше общество, ей следует перестать видеть в женщине неполноценного человека. По ее виду я догадался, что Ранед меня не поняла или что я сам не все знаю. Женщины в Городах теперь не имеют той свободы, как прежде. Эта перемена наступила постепенно, поначалу все шло совсем незаметно. Все дело было в армии: военное государство, иерархии, ранги, служебная лестница, все это ревностно охранялось, где тут место женщинам?! И не только простые женщины, но и те, кто сочинял песни и рассказы, теперь были уже не такими независимыми, изящными и ловкими, как в былые времена, при ЭнРоде и Дестре. Они ни к чему не стремятся, не ждут уважения и восхищения…
Я предложил Ранед научить писать кого-нибудь из ее детей. «Могу и всех», — сказал я. Эта идея ей очень понравилась. Она ответила, что пока они еще совсем малы, но она об этом подумает и будет присматриваться, кто проявит к этому способности. Мне стало смешно: как понять, есть ли у малыша врожденный дар к искусству письма? Она ответила вежливым укором, мол, если кто-то из них — детей у нее к тому времени было уже трое — окажется более спокойным и внимательным, чем другие, тогда она приведет это чудо ко мне. «Ведь ты же не думаешь, что у ребенка, способного к бегу и дракам, хватит на это терпения», — сказала она. И тронула пальцем один из стилусов, как будто это была змея или ящерица, способная укусить.