– Лучше тебе этого не ведать, – усмехнулся он.
– Поверю тебе на слово, – согласилась она, неторопливо кивнув; ее длинные черные волосы тяжело качнулись. – Я знаю. Тогда я тем более перецелую их все.
– Ну, на это может уйти много времени, – заметил он, когда она крутанулась и оказалась у его ног.
– Ты куда-то торопишься? – спросила она его, целуя палец у него на ноге.
– Совсем нет. – Он улыбнулся, устраиваясь поудобнее. – У тебя будет столько времени, сколько тебе понадобится. Целая вечность.
Он почувствовал, как она шевельнулась, и опустил взгляд. Она терла глаза кулаками. Волосы ее растрепались. Погладив себя по носу и щекам, она улыбнулась ему. Он смотрел на ее сияющее лицо. Он видел несколько улыбок, за которые мог бы убить, но ни одной такой, за которую мог бы умереть. Оставалось лишь улыбнуться ей в ответ.
– Почему ты всегда просыпаешься раньше меня?
– Не знаю. – Он вздохнул, как вздыхал дом, когда ветерок шевелил его сомнительные стены. – Мне нравится смотреть, как ты спишь.
– Почему?
Она перекатилась, легла на спину, повернула к нему голову, и в его сторону хлынула волна пышных волос. Он положил голову на это темное пахучее поле и вспомнил запах ее плеча; как она пахнет теперь, когда проснулась, – иначе, чем во сне, или нет?
Он уткнулся носом в ее плечо. Хохотнув, она выставила плечо вперед и прижалась головой к его голове. Он поцеловал ее в шею и ответил, пока не совсем еще забыл вопрос:
– Когда ты не спишь, ты двигаешься, и многое проходит мимо меня.
– Многое – это что?
Он почувствовал, что она целует его в голову.
– Все, что ты делаешь. Во время сна ты почти не двигаешься, и тогда я успеваю воспринять все. Тогда у меня хватает времени.
– Странно, – медленно проговорила она.
– Знаешь, что ты пахнешь одинаково, когда спишь и не спишь?
Он поднял голову и, ухмыляясь, заглянул в ее лицо.
– Ты… – начала было она, но замолчала, потом снова посмотрела на него – теперь уже с печальной улыбкой. – Я люблю слушать всякие такие глупости.
Он услышал и недосказанную часть фразы.
– То есть ты любишь слушать всякие такие глупости сейчас, но когда-нибудь тебе это надоест.
Ему не нравилась ужасающая банальность этих слов, но у нее тоже были свои шрамы.
– Наверное, – ответила она, держа его за руку.
– Ты слишком много думаешь о будущем.
– Может, нам удастся избавить друг друга от навязчивых мыслей.
– Похоже, я крепко попал, – рассмеялся он.
Она потрогала его лицо, заглянула в глаза:
– Знаешь, не стоило мне влюбляться в тебя, Закалве.
– Почему?
– Много причин. Все прошлое и все будущее. Потому что ты – это ты, а я – это я. В общем, из-за всего сразу.
– Мелочи, – сказал он, взмахнув рукой.
Она рассмеялась, тряхнула головой, и ее лицо исчезло за волосами. Убрав волосы с глаз, она посмотрела на него:
– Я боюсь, что это скоро кончится.
– Ничто не вечно, ты помнишь?
– Помню, – медленно произнесла она.
– Значит, ты думаешь, это скоро кончится?
– Вот сейчас… ощущение такое… не знаю. Но если мы вдруг захотим причинить боль друг другу…
– Давай не будем этого делать, – предложил он.
Она опустила веки и наклонила к нему голову, а он, выпростав руки, обнял ее за шею.
– Или же все очень просто, – сказала она. – Мне нравится размышлять о том, что может случиться, ведь так я не получу горького сюрприза.
Теперь их лица почти соприкасались.
– Тебя это беспокоит? – спросила она; голова ее чуть подрагивала, а на лице, у глаз, нарисовалась едва ли не гримаса боли.
– Что? – Он с улыбкой приподнялся, желая поцеловать ее, но она отрицательно покачала головой, и он снова лег.
– Что моя вера… не настолько сильна, чтобы преодолеть сомнения.
– Нет, не беспокоит.
Он все-таки поцеловал ее.
– Странно, что у вкусовых сосочков на языке нет никакого вкуса, – пробормотала она, уткнувшись ему в шею, и оба рассмеялись.
Иногда по ночам, когда она спала или безмолвствовала, а он лежал без сна в темноте, ему казалось, что он видит призрак настоящего Чераденина Закалве: тот проходит сквозь стены, черный и суровый, держа в руках громадный смертоносный пистолет, заряженный и взведенный, а войдя, смотрит на него, и воздух вокруг наполняется ядом… даже не ненависти – издевательской насмешки. В такие мгновения он ясно осознавал, что лежит с нею, – ни дать ни взять опьяненный, одурманенный любовью мальчишка, – лежит, держа в объятиях прекрасную девушку, талантливую и юную, для которой готов сделать что угодно, но при этом прекрасно понимает, что для прежнего Закалве (того, каким он стал когда-то или родился) эта безусловная, самозабвенная, альтруистическая преданность есть позор, который надлежит смыть. И настоящий Закалве поднимал пистолет, заглядывал ему в глаз через прицел и спокойно, без колебаний нажимал на спусковой крючок.
Но он тут же начинал смеяться, поворачивался к ней, целовал ее, или она целовала его – под этим и под каким угодно солнцем ничто не могло отнять ее у него.
– Не забыл, что сегодня надо сходить к кригу? Причем утром.
– Да-да, – согласился он и перекатился на спину.
Она села и, зевая, вытянула руки, отчего ее глаза, устремленные в матерчатый потолок, широко распахнулись. Потом веки ее слегка опустились, рот закрылся. Она посмотрела на него, оперлась локтем об изголовье кровати и пригладила пальцами его волосы.
– Может, он и не застрял вовсе.
– Ммм, да, может, и не застрял.
– Может, его там не будет, когда мы придем.
– Да.
– Но если он все еще там, мы поднимемся.
Он кивнул, взял ее руку и пожал.
Она улыбнулась, чмокнула его, выпрыгнула из кровати и отправилась на другой конец комнаты, где раздвинула подрагивающие прозрачные шторы и сняла с крючка полевой бинокль. Он лежал и смотрел, как она подносит бинокль к глазам и вглядывается в склон холма.
– Все еще там, – донесся издалека ее голос. Он закрыл глаза.
– Мы пойдем туда сегодня. Может, попозже. Днем.
– Непременно. (Голос издалека.)
– Хорошо.
Возможно, это глупое животное вовсе и не застряло, а просто, задремав, впало в длительную спячку. Скорее всего, так. С ними это случалось. Почему-то они вдруг переставали есть и смотрели перед собой большими, глупыми глазами, потом веки их сонно смыкались, и они впадали в кому. Первый же дождь или усевшаяся на животное птица будили его. Но, может, он действительно застрял. Из-за густого меха криги иногда запутывались в кустах или ветках деревьев, а потом не могли выбраться. Сегодня они оба заберутся наверх, откуда открывается такой замечательный вид. К тому же он чувствовал, что ему пойдет на пользу физическая активность – помимо той, которая происходила в горизонтальном положении. Они будут валяться на траве, болтать, смотреть на серебристую рябь моря сквозь дымку. Может быть, придется освободить крига или разбудить его, и она будет ухаживать за животным, словно говоря всем своим видом: «Просьба не беспокоить». А вечером она возьмется за перо, и родится новое стихотворение.
Он не раз появлялся в ее недавних стихах как безымянный любовник – правда, большая часть написанного обыкновенно отправлялась в мусорную корзину. Она обещала написать стихотворение, посвященное именно ему, – может, после того, как он расскажет побольше о своей жизни.
Дом нашептывал что-то, шелестя стенами, двигая своими частями, шевелился, то распространяя свет, то загораживая его; драпировки и шторы разной толщины и прочности образовывали стены и перегородки и терлись друг о друга с тихим шумом, словно вели только им понятные разговоры.
Там, вдалеке, она поднесла руку к волосам, рассеянно взъерошила их с одной стороны, потом принялась одним пальцем ворошить бумаги на столе. Он смотрел на нее. Палец шевелил листы, исписанные вчера, играл рукописями, медленно сгибался, медленно поворачивался под ее взглядом, под его взглядом.
В другой ее руке висел на ремешке бинокль, о котором она уже забыла, и он обвел ее всю, стоявшую на фоне света, долгим внимательным взглядом – ноги, ягодицы, живот, груди, плечи, шею; лицо, голову, волосы.
Палец двигался по столу, за которым она вечером напишет о нем короткое стихотворение, а он скопирует его на всякий случай – вдруг ей разонравится написанное и она выкинет листки. В нем росло желание, а она со спокойным видом перенеслась куда-то, даже не замечая движений собственного пальца. Один из них двоих был чем-то преходящим, листом дерева между страниц дневника, который вел другой; а то, что выстраивалось между ними в разговорах, могло быть разрушено молчанием.
– Сегодня я должна поработать, – сказала она себе.
Последовало молчание.
– Эй? – позвал он.
– А-а? – прозвучал ее голос откуда-то из далекого далека.
– Давай поваляем немного дурака?
– Замечательный эвфемизм, – задумчиво и отчужденно проговорила она.
– Сегодня я должна поработать, – сказала она себе.
Последовало молчание.
– Эй? – позвал он.
– А-а? – прозвучал ее голос откуда-то из далекого далека.
– Давай поваляем немного дурака?
– Замечательный эвфемизм, – задумчиво и отчужденно проговорила она.
Он улыбнулся:
– Иди сюда. Придумаем вместе что-нибудь получше.
Она улыбнулась. Оба посмотрели друг на друга.
Последовало долгое молчание.
Глава шестая
Чуть покачиваясь и почесывая голову, он упер приклад в пол малого пакгауза, взял оружие за ствол и заглянул в него одним глазом, прищурившись и бормоча что-то себе под нос.
– Закалве, – сказала Дизиэт Сма, – мы на два месяца изменили курс космического корабля, который весит триллионы тонн и везет двадцать восемь миллионов человек, чтобы вовремя доставить тебя на Воэренхуц. И мне бы хотелось, чтобы ты сначала сделал свою работу, а уж потом вышибал себе мозги.
Он повернулся и увидел, как Сма и автономник входят в депо; за ними мелькнула удаляющаяся капсула транспортной трубы.
– Что? – спросил он, потом махнул рукой в знак приветствия. – А, привет.
Закалве был в белой рубашке с закатанными рукавами, в черных штанах и босиком. Взяв плазменное ружье, он встряхнул его, хлопнул по нему свободной рукой и прицелился в дальнюю стенку пакгауза, потом замер и нажал спусковой крючок.
Последовала короткая световая вспышка. Из-за отдачи рука Закалве с ружьем дернулась назад; раздался гулкий звук выстрела. Он посмотрел в сторону дальней стенки в двухстах метрах от себя, где под потолочными лампами был установлен черный мерцающий куб со стороной метров в пятнадцать. Уставившись на этот далекий объект, Закалве снова нацелил на него ствол и осмотрел куб в увеличенном виде на одном из экранов ружья.
– Вот загадка, – пробормотал он и поскреб голову.
Рядом с ним в воздухе висел небольшой поднос, на котором стояли изукрашенный металлический кувшин и хрустальный кубок.
– Закалве, что ты делаешь? – спросила Сма.
– Упражняюсь в меткости, – ответил он и еще раз отпил из кубка. – Хочешь выпить, Сма? Я закажу еще стакан…
– Нет, спасибо. – Сма посмотрела в дальний конец помещения, на сверкающий черный куб странного вида. – А это что?
– Лед, – подсказал Скаффен-Амтискав.
– Да, – кивнул Закалве. Поставив кубок на поднос, он принялся что-то настраивать в ружье. – Лед.
– Крашеный черный лед, – добавил автономник.
– Лед, – сказала Сма, кивая, хотя так ничего толком и не поняла. – Почему лед?
– Потому что, – раздраженно стал объяснять Закалве, – на этом… этом корабле с его невероятно дурацким названием, с его двадцатью восемью триллионами людей, с его гиперквадриллионами тонн массы нет подходящего материала, вот почему. – Он перевел пару выключателей на боковине ружья в другое положение и прицелился снова. – Триллион долбаных тонн, а мусора нигде нет, кроме его мозгов видимо.
Он снова нажал на спусковой крючок. Из ствола полыхнуло пламя, раздался оглушительный звук. Руку и плечо Закалве опять отбросило назад. Он посмотрел на экран ружья.
– Это идиотизм! – сказал он.
– Но почему ты стреляешь в лед? – не унималась Сма.
– Сма! – воскликнул он. – Ты что, оглохла? Эта жалкая груда металлолома уверяет, что на борту нет мусора, в который можно пострелять.
Он покачал головой и открыл смотровой щиток на боковине ружья.
– Но почему ты не стреляешь, как все, в голографические мишени?
– Голографки – штука неплохая, Дизиэт, но… – Он повернулся и протянул ей ружье. – Ну-ка, подержи это одну минуту. Спасибо.
Он подергал что-то внутри смотрового отверстия, пока Сма обеими руками держала ружье – метр с четвертью в длину и невероятно тяжелое.
– Голографки хороши для калибровки и всякой такой ерунды, – стал объяснять Закалве, – но если ты хочешь… почувствовать оружие, нужно что-нибудь разгрохать по-настоящему. Понимаешь? – Он посмотрел на нее. – Нужно почувствовать отдачу и увидеть осколки. Настоящие осколки, а не голографическое дерьмо. Настоящие.
Сма с автономником переглянулись.
– Подержите-ка эту… пушку, – велела Сма машине.
Поля Скаффен-Амтискава были розового цвета: «до чего забавно». Он принял от Сма тяжелое ружье, а Закалве продолжил настраивать что-то внутри.
– Знаешь, Закалве, для всесистемного корабля вряд ли существует такое понятие, как мусор, – сказала Сма. Она с сомнением принюхалась к содержимому богато украшенного металлического кувшина и сморщила нос. – Есть материя, которая в настоящий момент используется, и та, которая подлежит переработке и последующему использованию. А мусора нет.
– Ну да, – пробормотал Закалве. – Вот он мне и предложил это дерьмо.
– Дал вместо мусора лед? – спросил автономник.
– Пришлось согласиться. – Закалве кивнул, с щелчком захлопнул крышку смотрового лючка и взял ружье у автономника. – Да, лед вполне должен подойти, но теперь не работает это проклятое ружье.
– Ничего удивительного, Закалве, – вздохнул автономник. – Эту штуковину давно пора сдать в музей. Сейчас производят пистолеты, которые в десятки раз мощнее.
Закалве тщательно прицелился, ровно дыша, затем чмокнул губами, отложил ружье, отпил из кубка и посмотрел на автономника.
– Но эта штука прекрасна, – сказал он машине, беря ружье и размахивая им. Он похлопал по ружью, на боку которого громоздились всяческие приспособления. – Посмотрите на него – вот это мощь!
Он восхищенно зарычал, потом занял прежнюю позицию и выстрелил – все так же безуспешно. Вздохнув, Закалве покачал головой; взгляд его был устремлен на ружье.
– Оно не работает, – жалобно сказал он. – Не работает, и все. Отдача есть, а выстрела нет.
– Вы позволите? – спросил Скаффен-Амтискав, подплыв к нему.
Закалве подозрительно посмотрел на автономника и протянул ему ружье.
Оружие замерцало всеми своими экранами, замигало и запикало. Крышка смотрового лючка открылась и закрылась. Автономник вернул ружье Закалве.
– Оно в идеальном порядке, – сказал Скаффен-Амтискав.
– Ну-ну.
Закалве взял ружье в одну руку, взвесил его и шлепнул другой рукой по боковой стороне приклада, отчего длинный предмет закрутился перед ним. Проделывая все это, он не отводил взгляда от автономника. Он продолжал смотреть на Скаффен-Амтискава и в тот момент, когда, слегка вывернув кисть, остановил вращение ружья, причем оно оказалось нацелено на ледяной куб вдалеке. Не прерывая долгого плавного движения, Закалве нажал на спусковой крючок. Ружье, казалось, опять выстрелило, но ледяной куб остался неповрежденным.
– Черта с два оно в порядке.
– Как именно проходил ваш разговор с кораблем, когда вы просили у него «мусор»? – поинтересовался автономник.
– Не помню, – громко ответил Закалве. – Я сказал ему, что, раз у него нет мусора для стрельбы, он полный кретин. А корабль ответил, что когда люди хотят стрелять в реальную дрянь, то обычно используют лед. Ну я ему и сказал – мол, ладно, дебильная ракета… или как-то так… давай сюда лед!
Он драматически выкинул перед собой руку.
– Вот и все, – заключил он и уронил ружье, тут же подхваченное автономником.
– Попросите его очистить депо для стрельбы, – предложил Скаффен-Амтискав. – А конкретнее – снять антидетонационную защиту.
Закалве с надменным видом взял ружье у автономника.
– Хорошо, – неторопливо сказал он, потом пробормотал что-то в никуда, и на лице у него появилось неуверенное выражение.
Он поскреб голову и посмотрел на автономника, словно собираясь что-то сообщить ему, но затем опять отвернулся. Наконец Закалве наставил палец на Скаффена-Амтискава:
– Попросите его об этом… сами. Одна машина всегда договорится с другой.
– Прекрасно. Дело сделано, – сказал автономник. – Вам и нужно было только попросить.
– Гмм, – сказал он.
Он перевел свой подозрительный взгляд с автономника на далекий черный куб, поднял ружье и прицелился в ледяную глыбу.
Прогремел выстрел.
Ружье ударило Закалве по плечу, и он тут же обзавелся тенью от ослепляющей вспышки. Звук был таким же, как при взрыве гранаты. Белая линия толщиной в карандаш пропорола помещение по всей его длине, соединив ружье с пятнадцатиметровым кубом, который разлетелся на миллион осколков. Пол сотрясся от взрыва: свет, дым и яростно распустившееся облако черного пара.
Сма стояла, сцепив руки за спиной, и наблюдала за происходящим. Фонтан осколков ударил в крышу пакгауза на высоте пятьдесят метров и отрикошетил от нее. Еще больше черной шрапнели пролетело те же полсотни метров до боковых стен. Сверкающие черные осколки, кувыркаясь, поскакали к Сма, Закалве и автономнику. В большинстве своем они, не долетев, остались лежать на рифленом полу. Но несколько мелких кусочков – проделавших немалое расстояние по воздуху, прежде чем упасть на пол, – просвистели мимо двух людей и автономника, после чего ударились в заднюю стену помещения. Скаффен-Амтискав подобрал обломок размером с кулак, замерший неподалеку от ноги Сма. Звук взрыва несколько раз эхом прокатился по помещению и наконец затих.