— И что это значит, отче?
— Бог весть, — проговорил Фладд. Длинная и непрерывная линия жизни уходила под тугую манжету нижнего платья; холм Венеры был большой и мясистый. Фладд видел натуру деятельную, непостоянную, буйную; кончики пальцев свидетельствовали о рациональности. На ладони не было кораблекрушений, опасности от четвероногих зверей или от железных орудий, только от женской злобы, неверия в себя и сердечной слабости.
— Линия Сатурна двойная, — сказал он. — Ты будешь скитаться с места на место.
— Но я ведь живу здесь безвылазно.
— Я еще никогда не ошибался.
— И вообще, это все цыганские сказки.
— Позволю себе не согласиться. Наука чтения по руке практиковалась задолго до того, как появились цыгане.
— Раз уж вы столько всего знаете… вы не расскажете мне, что увидели?
Фладд глянул Филомене в лицо и тут же вновь опустил глаза. Он проследил линию сердца: она круто поворачивала и заканчивалась пятиконечной звездой.
— Все, что я могу сказать, будет излишним. Главное, сестра, ты знаешь свою будущую судьбу.
Она отдернула руку и улыбнулась. Затем опустила растопыренную пятерню — смущенно, не касаясь одеяния, как будто у нее пальцы в чернилах. Глянула по сторонам.
— Жалко, тут не на что сесть. Надо мне было сообразить и принести пару мешков.
Она поскребла ногой стружки на полу. Слова были случайные, бесцельные, ни о чем.
— Ты спрашивала, могу ли я что-нибудь для тебя сделать. Чего ты хочешь?
Филомена, не глядя на него, продолжала возить ногой стружки.
— Ответов на вопросы.
— Про пост?
— Нет.
— Это хорошо. Я не для того стал священником, чтобы отвечать на такие вопросы. Мне хочется отвечать на более глубокие.
Филомена быстро глянула на него и тут же потупилась.
— Один из учеников спросил меня, что было до сотворения мира?
Держа в руке сигарету, Фладд глянул в разбитое окно, туда, где за гниющими клетками для кроликов и обрывками колючей проволоки плескала на шесте косынка железнодорожника.
— Была prima materia[36], лишенная протяженности и свойств, качеств и устремления, не большая и не малая, не подвижная и не бездвижная.
— Вряд ли детям понравится такой ответ.
Он поднес ко рту сигарету.
— А какой ответ они бы хотели получить?
— Еще дети спрашивают про ангелов-хранителей, — сказала она. — Думают, что могут увидеть их у себя за спиной. Если идти по дороге и очень быстро обернуться.
— Если б только мы могли обернуться так быстро! Мы бы увидели отблеск собственного лица.
— Они… дети то есть, говорят: люди все время рождаются и умирают, значит, ангелов-хранителей нужно все больше? Или они после смерти одного человека переходят к следующему? А если умрешь молодым, твой ангел будет сорок лет отдыхать? На прошлой неделе один сказал: мой ангел-хранитель раньше принадлежал Гитлеру.
— Ангелы за нами не следуют, — сказал Фладд. — Никто за нами не следует, кроме нас самих. Посмотри на себя. Тебя отправили сюда из Ирландии. Меньше ли ты страдаешь? Нет. Тебе не удалось оставить себя позади.
— Я должна учить с ними Апостольский символ веры, и тут тоже сложности. Христа распяли, и дальше говорится, что он сошел в ад.
— Имеется в виду лимб, — уточнил Фладд.
— Да, знаю. Меня так всегда учили.
— Но ты в это не веришь?
— Зачем ему было спускаться в лимб? Только ради древних патриархов, пророков и младенцев, которых не успели покрестить? Я иногда думаю, речь и вправду про ад. Что он решил навестить это место, вспомнить, что там и как.
Фладд поднял бровь.
— В конце концов, это же он сотворил ад.
Снаружи темнело, воздух заметно похолодал. На памяти Фладда вечер нигде не наступал так быстро, как в этих холмах. Глаза девушки утратили дневной блеск. Теперь они были тускло-серые, федерхотонского цвета. Фладд поежился, бросил окурок на пол и спрятал руки в карманы.
— Я все гадаю, — сказала Филомена, — почему Господь терпит епископа.
— Не просто терпит. Господь его создал.
— Он гадкий. На мясника похож.
— Ты можешь спросить: зачем Господь сотворил то, что нам неприятно? Но у Бога иной взгляд на мир. Он не разделяет наши вкусы.
— Почему Господь позволил моей тете Димфне и моей сестре Кейтлин пойти по дурной дорожке?
— Может быть, Он не хотел нарочно их губить. Может быть, они сами себя погубили. Ты сама говорила про горячую кровь.
— И Димфна будет вечно гореть в аду? Или это когда-нибудь кончится? Нам ведь запрещено молиться о тех, кто в аду?
— В общем случае, да. Хотя Григорий Великий молился за императора Траяна. А если вспомнить учение Оригена[37]… Он считал, что в конечном счете спасутся все. Вечность не совсем вечная. Адские муки — очистительный процесс, и наши страдания когда-нибудь закончатся.
Филомена с неуверенной надеждой подняла на него глаза.
— И нам можно так верить?
— Нет. Большинство считает, что у Оригена шарики за ролики закатились.
— Потому что мне подумалось… если ад не вечен, то как же рай? — Она перестала скрести ногой пол, подошла к Фладду и выглянула в разбитое окно. — Это те вопросы, ради которых вы стали священником?
Фладд уже дрожал от холода.
— Жалко, я не захватил с собой фляжку.
— Вроде как будто теплеет.
— Теплеет?
Фладд, опешив, широко открыл глаза, потом отвел их в сторону и что-то пробормотал себе под нос. Осторожно тронул стену сарая, как будто в сырой древесине мог вспыхнуть огонь. Неужели, думал он, трансформация уже началась? Металлы остались для него в прошлом, теперь он экспериментировал с человеческой натурой — дело менее предсказуемое, более опасное, но и радость в случае успеха больше. Ученый нагревает опытные образцы в атаноре, то есть в печи, однако ни один ученый, как бы сведущ он ни был, не способен разжечь ее сам. Искра должна вспыхнуть от небесного света, и этого света можно прождать всю жизнь.
— Да, стало теплее, — сказал он вслух. — Наверное, ветер улегся.
Девушка смотрела за окно, туда, где стелились под ветром сумеречные травы. Щеки ее пылали. Она понимала, что бесполезно искать источник жара вовне — он был в ней самой. И еще Филомена знала: когда приехал Фладд, к ее будущему поднесли спичку. Едва ли она влюбилась в него, и все же что-то тлело: разгорался медленный белый огонек близких перемен.
— Скажите мне, отче, зачем вы приняли сан?
— Некоторых, — ответил Фладд, — сызмальства тянет к хирургии. Их хлебом не корми, дай заглянуть в человеческие внутренности. Иногда эта тяга столь велика, что, не имея средств получить медицинский диплом, они просто выдают себя за врачей. Много аппендиксов было удалено в лондонских больницах людьми, зашедшими туда с улицы.
На Филомену эти слова произвели сильное впечатление.
— И они не боятся, что их разоблачат? Или что они убьют пациента?
— Случается, что и убивают. Но не больше своей квоты.
«Господи, — подумала она, — в Англии у врачей есть квота на число зарезанных».
— И вы говорите, никто не замечает?
— Иногда по многу лет. А других вот так же тянет в священники. Только они хотят копаться не во внутренностях, а в человеческой душе. Грех для них — что кишки для врачей; они наматывают его на руку, чтобы заглянуть глубже.
Такой язык был ей привычен: за каждой едой в монастырской трапезной она смотрела на аккуратные, асептические раны Христа. «Но один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода»[38].
— Но ведь это не так, как с врачами, — сказала она. — Грех же нельзя вылечить?
— А врачи бессильны против половины телесных недугов и все равно берутся за них — из любопытства, дабы утешить родственников больного или ради денег.
Ей становилось все теплее. Неужели он не чувствует? То был средиземноморский зной, сицилийская послеполуденная жара. Нижняя рубаха из шерстяной фланели раздражала кожу. Филомена чувствовала, как на груди и на руках выступает потница.
Она сказала:
— Отец Фладд, вы ведь не настоящий священник? Я с самого начала догадывалась.
Фладд не ответил. Это и понятно, подумала она. Однако его лицо как будто разгладилось, согретое ее жаром, и даже всегдашняя мертвенная бледность уступила место чуть более теплому оттенку.
— В моем прежнем ремесле, которое я уже позабыл или по крайней мере которое давно не практикую, есть нечто, называемое у нас «нигредо» — процесс почернения, распада, омертвения. И есть альбедо, то есть выбеливание. Тебе понятно?
Она как будто испугалась; глаза расширились, лицо стало напряженным.
— Что это за ремесло?
— Глубочайшая наука, цель которой — освобождение духа от материи. Этим надлежит заниматься каждому.
— То же делает и убийца, когда убивает. Это глубочайшая наука?
Она как будто испугалась; глаза расширились, лицо стало напряженным.
— Что это за ремесло?
— Глубочайшая наука, цель которой — освобождение духа от материи. Этим надлежит заниматься каждому.
— То же делает и убийца, когда убивает. Это глубочайшая наука?
— Есть то, что человек должен убить в себе.
— А, знаю, — устало проговорила она. — Плоть и ее желания. Мне это твердят с семи лет, тошно слушать.
— Вообще-то я имел в виду другое. Я хотел сказать: в жизни бывает время, когда надо убить прошлое. Истребить себя прежнего. Вырубить под корень знакомый мир. Это трудно и очень болезненно, однако лучше поступить так, чем оставить душу в темнице обстоятельств, которые она не в силах более выносить. Темницей может быть образ жизни, который прежде тебя устраивал, а теперь тяготит, или мечта, которую ты питаешь по старой памяти, хотя давно из нее выросла. Прискучившее удовольствие. Пустые надежды, сестра, вот клетка, в которой душа чахнет, словно больной зверь в зоопарке. Когда реальность у нас в голове расходится с реальностью мира, мы изводимся… — Он оборвал фразу и глянул на ее черный крест, на саржевую рясу, на шерстяную фланель под саржей, на кожный покров, и от его взгляда грудь у Филомены зачесалась и засаднила. — Изводимся, — повторил Фладд. — Ощущаем раздражение. Зуд. Жжение. И я не совсем уверен, что надо так уж умерщвлять плоть. У нас есть присловье: «Если бы в нашей работе не было бы земли, то воздух улетел бы прочь, огонь лишился бы горючего материала, а вода — сосуда»[39].
— Красиво, — сказала она. — Как псалом. Вы часом не бродячий протестантский проповедник?
— Нам надо приспособиться к нашему телу, найти в нем хорошие стороны. Иначе, как ты сказала, палачи были благодетелями. К тому же благодать не упраздняет природу, но совершенствует ее[40].
— Кто это сказал?
— Хм… — Фладду не хотелось щеголять громкими именами. — Святой Фома Аквинский.
Филомена подняла руку, на которой Фладд недавно разглядел звезду счастливой судьбы, и легонько тронула его за плечо.
— А, — сказала она. — Ясно. Он всегда был мне хорошим другом.
Они вышли на кочковатое поле, и Фладд взял ее под локоток. Филомена надеялась, что снаружи им будет так же тепло и хорошо, однако Фладд замкнулся в молчании, а его рука на ее локте была холодной и даже как будто бестелесной. Впереди, в низине, ветер гнал тучи над печными трубами Федерхотона. Филомена обернулась на темную громаду вересковой пустоши. Внезапно пришло отрезвление, а следом за ним — страх.
Священник… чужой мужчина вел ее сквозь сумрак уверенно, как будто хорошо знал дорогу, хотя с приезда в Федерхотон бывал на старых огородах от силы раз пять. Он безошибочно свернул на тропу к монастырю. Наверное, отец Фладд ест много моркови, подумала Филомена, он явно видит в темноте.
— Там впереди лестница через изгородь, — сказал Фладд. — Справишься?
Он перелез первым. Филомена последовала за ним и уже перекинула ногу в толстом шерстяном чулке через верхний брус, когда по другую сторону материализовалась человеческая фигура. Впечатление было такое, будто она возникла из канавы.
— Добрый вечер, — сказал Фладд. — Это же вы, мистер Макэвой?
Филомена не видела лица Макэвоя, но отчетливо представила его взгляд, словно говорящий: «Да, молодой человек, вы еще узнаете, кто я таков». Однако когда табачник подошел и включил карманный фонарик, выражение у него было самое обычное — добродушно-лукавое.
— Совершаю моцион, — объяснил Макэвой.
— В темноте?
— Такое у меня обыкновение. Позволю заметить, что я предусмотрительнее вас и сестры Филомены, не в укор вам будет сказано. Не желаете ли взять мой фонарь?
— Отец Фладд видит в темноте, — ответила она.
— Полезное умение, — ехидно проговорил Макэвой. Он повел фонарем; луч задержался у Филомены на ноге и скользнул вниз, словно у нее сполз чулок.
— Не стойте там, сестра, — сказал Фладд. — Прыгайте.
Он протянул руку, но табачник со своей настойчивой любезностью поспел раньше.
— Не могу видеть, как сестра утруждается. Я всегда готов услужить вам чем могу, душою и телом.
Он, кажется, почувствовал, что его забота навязчива, излишня, потому что отступил под резким взглядом Фладда и в знак прощания приподнял кепку. Исчезновение было таким же внезапным, как и появление — мрак словно всосал его.
Филомена поежилась.
— Отец Ангуин говорит, что он дьявол.
Фладд удивился:
— Мистер Макэвой? С чего бы? Вполне безобидный человек.
— А разве отец Ангуин ничего вам не рассказывал? Про их встречу?
— Да, рассказывал о чем-то таком, но имени не назвал.
— Не знаю, почему он так думает. Я сама видела дьявола. Когда мне было семь лет. Он совсем не походил на мистера Макэвоя.
— Семь лет, — повторил Фладд. — Возраст разума. И как же он выглядел?
— Огромный и страшный. Сопел под дверью моей спальни.
— Ты была очень храбрая, раз ему открыла.
— Я не могла иначе. Я должна была видеть, кто там.
— На следующую ночь он снова пришел?
— Нет. Ему было уже незачем.
— А, ясно. Одного раза довольно.
— Сегодня, если отец Ангуин прав, дьявол подошел ближе.
— Да. Взял тебя за руку. Предложил помощь. Сказал, что всегда готов тебе услужить. Ты испугалась?
— Он возник внезапно, словно ниоткуда.
— Я тоже так умею, — спокойно ответил Фладд. — Исчезать и появляться. Дешевый трюк.
— А почем мне знать, может, вы как раз и есть дьявол? — Она остановилась. Внизу уже различался монастырь, в окне верхнего этажа горел свет. Голос Филомены прозвучал упрямо, враждебно: — Лжесвященник, который выслушивает исповеди? Втирается в доверие?..
«Что, если белый огонь у меня в душе, — подумала она, — первый язык адского пламени, который восстанавливает то, что пожирает, так что мучения не слабеют? Что, если тепло, повеявшее на меня в сарае, — первое дуновение сатанинских мехов?»
— Придется выбирать самой, — спокойно ответил Фладд. — Я не могу сказать, что тебе думать. Если я для тебя нехорош, не мне тебя переубеждать.
— Нехорош? — Ее возмутил выбор слов. «Человек или дьявол, — подумала она, — бес или бесовское орудие, ты можешь лишь погубить мою бессмертную душу. Больше ничего».
— Впрочем, будь я дьяволом, ты бы мне понравилась. Мы склонны думать, что у дьявола адские вкусы, однако на этом пиру самый лакомый для него кусок — нежная душа молоденькой и неопытной монашки. Будь я дьяволом, тебе бы не хватило ума меня распознать. Пока бы я не насытился тобой в полное свое удовольствие.
Сестра Филомена протяжно взвыла от ужаса и отчаяния, потом разревелась. Она заткнула рот кулаком, но всхлипы все равно рвались наружу из-под кривящихся губ. В монастыре мать Перпетуя ждала ее, сидя у погасшего камина, и улыбалась в темноте.
Глава седьмая
Питура набросилась на нее с кулаками.
— Шляешься, как уличная девчонка! Бегаешь по полям! В темноте, как бродяжка!
Настоятельница догадалась, что по полям, а не по дороге, потому что к рясе пристали репьи и мокрые листья, а на туфли налипла грязь. Она не знала, что девушка встречалась с отцом Фладдом. «Если бы знала, мне бы досталось еще сильнее, — думала Филли. — Она ко мне ревнует, хочет его внимания. Она не монахиня. Ей должно быть стыдно. Бегает за мужчинами. За священниками. Подкатывала к отцу Ангуину. Он выставил ее из своего дома, сестра Антония рассказывала. С тех пор не может ему простить».
Пока Питура бранилась и тыкала в нее жестким кулаком, девушка думала о своем. Это гиблый край, жалкие, несчастные люди. Здесь кишат бесы, сюда надо бы отправить миссионеров. Наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего[41]. Апостол Павел бы навел тут порядок.
— Выставляешь мой монастырь на посмешище!
Перпетуя снова ткнула в нее костяшками пальцев.
Филомена перехватила руку настоятельницы чуть повыше запястья и сжала крепкой крестьянской хваткой. Она ничего не сказала, но в зеленовато-серых глазах золотом полыхнули желтые искорки.
В ту ночь она ворочалась на жесткой постели между сном и бодрствованием, причем бодрствование казалось меньшим из двух зол. Усилия проснуться были тщетны: кошмары хозяйничали в мозгу, словно повстанцы в захваченном селенье. Нигредо, огромный черный арап, протягивал ей сигарету из серебряного портсигара. Альбедо, ангел, подносил спичку. Они боролись на старых огородах, катались, сцепившись в объятиях, по кочковатой земле, потом взялись за руки и запели «Дэнни-бой»[42].
В пять утра зазвонил колокол, и она, перевернувшись на живот, зарылась лицом в подушку. Филомена всегда думала, что это специальная покаянная подушка, по особому распоряжению матери Перпетуи набитая чем-то вроде мелких камешков. Сестра Антония (сегодня был ее черед поднимать остальных) шла по коридору, стучала в каждую дверь и кричала: «Dominus vobiscum»[43].