Джека Бонда убили выстрелом в спину. Может, он и кичился своим умением стрелять, преувеличивал его, но всё же стрелять он умел неплохо. Не думаю, что кто-то победил бы его в честном поединке, хотя в своей жизни я видел всего двух ганфайтеров. Я точно помню эту сцену. На рынке в большом городе. Отец прикрыл меня собой, чтобы в меня не попала шальная пуля. Ганфайтеры стояли на расстоянии примерно пятидесяти футов друг от друга. У каждого было по два револьвера, тяжёлых, длинноствольных «Дакоты», блестящих на Солнце. Он смотрели один на другого, не отрывая глаз. Толпа ждала развязки. Конечно, за их спинами не было никого: ганфайтеры довольно часто промахиваются, ведь игра идёт не на точность, а на скорость.
Первым выхватил револьвер латинос в драных кожаных штанах. Его пистолеты стоили больше всей его одежды, я думаю. Но он промахнулся. Второй доставал оружие, не торопясь, вальяжно, будто издеваясь. Латинос сделал уже четыре выстрела, когда первый и последний выстрел белого ударил его в живот. Он лежал на земле и стонал, а белый подошёл (никто не решался сделать это раньше победителя) и забрал пистолеты соперника. И растворился в толпе.
Джек Бонд был именно из такой породы. Он доставал револьвер чётко, легко, но как-то театрально, не торопясь, не дёргаясь. Он был ганфайтером до мозга костей, мне кажется. Поэтому его нельзя было убить спереди. Поэтому дыра на уровне сердца в его кожаном жилете располагалась на спине.
А вот про Китти Картер доктор Джонсон ничего не сказал. Первым он осматривал Бонда и вынес вердикт через десять минут. Чистое попадание, «Кольт» 38-го калибра, насмерть. Чтобы рассказать про Китти, он позвал к себе троих: старика Картера, Систея и Бака. Бак всегда был очень надёжным и логичным человеком, поэтому Систей часто привлекал его к решению мировых проблем.
Но был и четвёртый слушатель: я.
— Я не знаю, как это описать, — сказал Джонсон.
— Как есть, — прохрипел Картер.
И Джонсон рассказал всё как есть.
Китти Картер изнасиловали перед смертью. Она сопротивлялась, у неё были синяки на запястьях и на ногах, шишка на лбу. После изнасилования убийца задушил девушку. Но не это потрясло доктора. Изнасилования были вполне распространённым делом в солдатской среде, где раньше работал Джонсон (до переезда в нашу глухомань он был военным медиком). Здесь же девушке надрезали вены и аккуратно сцедили кровь. Не всю: часть успела свернуться.
«Возможно, я ошибаюсь», — тихо сказал доктор. — «Возможно, душили её уже после того, как сцедили кровь. У меня нет инструментов и знаний, чтобы это определить».
Старик Картер поднялся с места и спросил: «Это Бонд?»
«Нет», — ответил доктор. — «Точно не Бонд. Она умерла на несколько суток позже него».
Вот так всё и было. Мне не было страшно. В отличие от взрослых я верю, что вампиры существуют. И мне казалось, что они в этом замешаны.
Я сижу на берегу озера. Мы называем его морем, потому что до настоящего моря нам никогда не добраться. То есть я, может, и доберусь, а вот большинство жителей городка — нет. Озеро довольно большое. Питьевую воду мы берём, конечно, из колодцев, но для стирки, например, проще пройтись полчаса до озера. Оазис вокруг — небольшой, пара деревьев, и всё. Остальное — такая же выжженная прерия.
Я слышу шаги позади. Это Берт Хоспейн. Он, как всегда, улыбчив, в хорошем настроении. Он подходит, молча садится рядом. Протягивает мне тканевый мешочек. Это крекеры мадам Миллер. Она сама когда-то попросила называть её не «миссис», а «мадам». Мы не возражали. Мне кажется, ей это идёт. Только настоящая мадам может так жестоко держать своего муженька под каблуком.
Я зачерпываю крекеров.
— О чём думаешь?
— Ни о чём.
Это разговор взрослого с подростком: он не может быть естественным. Я не могу сказать, что меня тяготит общество Берта, но всё же одному мне было лучше.
— Какие добрые дела сегодня сделали, мистер Хоспейн? — спрашиваю я, потому что мне неловко сидеть в тишине.
Он усмехается.
— Стойку с Баком подремонтировали. Баннерсу револьвер починил, там курок заедал…
Я не даю ему договорить.
— Вы умеете чинить оружие?
— Я много чего умею. Работал как-то на оружейном заводе.
— А почему у вас нет пистолета?
— Мне не нужен пистолет. У меня нет врагов.
Мне кажется, что в его голосе проскальзывает печаль. Ему грустно от того, что у него нет врагов. Это как в старом анекдоте. Едут два всадника, вдруг мимо них что-то проносится с огромной скоростью. «Это кто?» — спрашивает один. «Это Неуловимый Джо», — отвечает второй. «А что, его никто не может поймать?» «Да нет, просто никто его не ловит». Так и тут. Берта никто не ловит. Неуловимый Берт.
— А стрелять вы умеете?
— Немного.
— А вы можете меня научить? Отец отказывается. Он говорит, что я с пистолетом — это конец всему городу.
Берт смеётся.
— Может, в какой-то мере он прав. Ну… — он демонстративно думает. — Наверное, я мог бы тебе помочь. Я одолжу револьвер у Баннерса, мы потренируемся немного.
Я знал, что он не откажет. Он и в самом деле никому ни в чём не отказывает, это странный человек.
Джека Бонда похоронили на городском кладбище, будто он прожил тут всю жизнь. Старик Картер проникся к мёртвому ганфайтеру каким-то отцовским чувством, потому что тот разделил судьбу его дочери. Тем не менее, цветов на могилу Джека никто не принёс, зато их принесли вдоволь на могилу Китти. Даже мой отец, человек строгий и занятой, бросил небольшой букетик, хотя я думал, что он вовсе не придёт на похороны.
Берт тогда был совсем новым человеком в городе, но я заметил, что он долго стоял у могилы Китти — даже когда все разошлись. Но самым странным было не это.
Я люблю засунуть нос не в своё дело, это факт. Таким образом я и подслушал монолог доктора на вскрытии Китти. Я просто спрятался наверху и приложил ухо к щели между досками.
Я заметил, что Берт иногда ходит на кладбище — по вечерам, в темноте, когда все уже сидят по домам или отдыхают в салуне. Он ходил на кладбище без фонаря, будто прекрасно видел ночью. И в один такой вечер я пошёл за ним.
В целом, по кладбищу несложно пробираться, особенно при яркой луне. Трава и чёткие силуэты крестов, за которые можно ухватиться, если начнёшь падать. Я шёл тихо и осторожно: фигура Берта маячила впереди. Он остановился. Я догадался, что это могила Китти. Я подобрался ближе и через некоторое время услышал плач. Берт сидел, обняв деревянный крест на могиле погибшей девушки, и рыдал. Послушав его рёв ещё несколько минут, я отправился домой.
«Быстрее!» — кричит во дворе Боб, парень с соседней фермы.
Я вылетаю из дома и бегу за ним. У него нет ни времени, ни желания объяснять, куда и зачем мы бежим. Я едва поспеваю. До города идти около двадцати минут, а бежать — вдвое меньше, зато тяжело. Впрочем, я выносливый.
Когда мы вбегаем в город, я сразу вижу: что-то не так.
Из переулка между домом Хиллари Спейн и конюшней (это общая конюшня для путников, которых тут почти не бывает, она выходит на главную улицу) столпотворение. Мы, мальчишки, легко пробираемся через толпу.
Первое, что я вижу, это широкая спина Систея. Он сидит на корточках и рассматривает то, что лежит на земле. Это тело. Белое, точно из него слили всю кровь. Я узнаю лицо: это жена молочника, миссис Хайнс. Ей было около тридцати пяти, она уже начинала заметно полнеть. Но теперь её тело выглядит худым, опавшим. Напротив меня — доктор Джонсон. Он едва заметно кивает шерифу, и тот накрывает тело покрывалом.
«Это он», — слышен хриплый мужской голос. Говорит старик Картер. Шериф свирепо смотрит на Картера, и тот всё понимает.
Все эти детали подмечаю только я, потому что я, что называется, в курсе дела. Шериф прав. Не стоит людям знать о том, что среди них бродит вампир.
Неожиданная догадка проскальзывает в моём мозгу. Детали постепенно складываются в одно целое. Берт Хоспейн, появившийся одновременно с трупом девушки. Он же, рыдающий на её могиле. Многого не хватает для полноты картины. Но, конечно, я не могу рассказать об этом даже Систею. Он попросту мне не поверит.
Когда мне было восемь лет, отец дал мне почитать книжку о вампирах. Это были рисованные истории в мягком переплёте. Точно такие я уже читал — про Джесси Джеймса. В то время как мои сверстники были в восторге от героических приключений и ограблений, совершённых легендарным бандитом, я листал книжку про вампиров и думал, каково это — никогда больше не увидеть рассвет, зато обрести вечную жизнь. Конечно, в том восторженном возрасте рассвет был гораздо притягательнее, чем любая вечность. Сама жизнь казалась вечностью.
Теперь, пять лет спустя, я несколько изменился. Я видел смерть своими глазами и стал понимать, что это — навсегда. Если человек уедет в большой город, или даже в другой штат, или в другую страну, он может ещё вернуться. Вы можете встретиться с ним в каком-нибудь другом месте, например. Но если человек умирает, его не будет больше никогда. Совсем никогда. Мне нравилось смаковать это понятие. Я вертел его на языке, как леденец, и мне становилось действительно страшно, что я тоже когда-нибудь умру. Именно ради этого чувства дрожи во всём теле и чего-то тяжёлого на душе я и думал о смерти. Впрочем, эта забава тоже прошла со временем.
Теперь, пять лет спустя, я несколько изменился. Я видел смерть своими глазами и стал понимать, что это — навсегда. Если человек уедет в большой город, или даже в другой штат, или в другую страну, он может ещё вернуться. Вы можете встретиться с ним в каком-нибудь другом месте, например. Но если человек умирает, его не будет больше никогда. Совсем никогда. Мне нравилось смаковать это понятие. Я вертел его на языке, как леденец, и мне становилось действительно страшно, что я тоже когда-нибудь умру. Именно ради этого чувства дрожи во всём теле и чего-то тяжёлого на душе я и думал о смерти. Впрочем, эта забава тоже прошла со временем.
Теория о том, что Берт Хоспейн — вампир, не годилась по многим причинам. Во-первых, он совершенно нормально относился к солнечному свету. Во-вторых, в салуне у Бака он ел запеканку с чесночным соусом, и ему не было плохо или больно. У него на пальце было небольшое колечко, по виду серебряное (хотя проверить это не представлялось возможности).
С другой стороны, всё было слишком подозрительно.
И тогда я решился на шаг, на который никогда бы не решился взрослый.
Берт Хоспейн дома: его силуэт только что промелькнул в окне.
— Я к мистеру Хоспейну, — говорю я, и миссис Роджерс пропускает меня вовнутрь.
Я поднимаюсь на второй этаж и стучу в дверь.
С собой у меня — только моя собственная решимость и ничего более.
Берт открывает дверь. Он бледен. У него под глазами — круги.
— Мистер Хоспейн, мне нужно с вами поговорить.
Мне кажется, он прекрасно всё понимает. Но я не боюсь его. Потому что я уверен, что он не принесёт мне вреда.
Я прохожу и сажусь на кушетку. Он стоит у окна спиной ко мне.
— Вы вампир, мистер Хоспейн?
Он молчит, глядя в окно. По сути, всё уже понятно, осталось только выбрать правильную развязку.
Он оборачивается, и на его щеках я вижу потёки от слёз. Он садится на стул тяжело, падает, точно мешок с мукой.
— Не бойся меня, — говорит он. — Я не причиню тебе зла. Я вообще никому не причиню зла. Я не хочу. Просто иногда он просыпается во мне. Раз в полгода примерно. Иногда — чуть чаще. В большом городе он проснулся в неудачный момент. Мне пришлось уехать. Я думал, что смогу его задушить. Но не получается.
Он говорит это монотонно, точно заученный текст.
— Кто?
— Я не знаю. Тот, кто заставляет меня делать это. Но я не могу жить без этого. Без крови я умру.
Я встаю.
— Уезжайте из города, мистер Хоспейн. Я никому не скажу. Вы хороший человек. Нам очень нужны такие люди. Но вам лучше уехать.
Он кивает.
Миссис Хайнс хоронили на закате. Хоспейн дольше всех стоял у её могилы. Это было ещё до нашего разговора.
Я уже тогда планировал этот диалог. Почему-то мне казалось, что я ничем не рискую. Когда дети ловят всяких злых и сказочных существ на тёмных чердаках и в заброшенных карьерах, они мечтают в первую очередь о сражении. Они мечтают уничтожить зло и принести его отрезанную голову на блюде в город, чтобы все знали об их героическом поступке.
Я ни в коем случае не хотел причинять зла Берту. Я как-то сразу понял, что он и тот, кто живёт в нём, — это два разных существа. И Берт сражается с ним, и старается заплатить людям вокруг него за причинённое зло. Я думал тогда, что Берт уедет из города, а я через много лет буду рассказывать внукам, что был знаком с настоящим вампиром, и он был добрым.
Но всё вышло иначе.
— Поймали! — орут на улице.
Мы с Бобом выскакиваем из дома как ошпаренные (мы рассматривали новую книгу, которую тётушка Боба, жившая в большом городе, прислала с очередным дилижансом). Боб, конечно же, хочет посмотреть на преступника. Посмотреть, как того будут вешать, например, хотя, кого поймали — пока непонятно. Я же — боюсь за Берта Хоспейна. Он должен был уехать вчера, но задержался, чтобы отремонтировать забор миссис Харгривз.
По улице идёт толпа. Они ведут человека: он избит и грязен, и я узнаю в нём Дылду. Дылда живёт в городе около двух лет, поэтому до сих пор считается человеком новым, пришлым. У него есть револьвер. Я не знаю его настоящего имени. Кличку «Дылда» ему дал старик Картер в первый же день после появления того в городе, и это словцо приклеилось насмерть.
Ноги Дылды волокутся по земле: он гораздо выше несущих его людей.
Я хватаю за рукав Джонни Монка, своего сверстника, который идёт вместе с толпой.
— Что тут?
— Убийцу поймали. Который молочницу убил. И Китти.
— А как догадались? — спрашиваю я.
— У него револьвер точно такой, из которого Бонда пристрелили. И вещицы Китти дома нашлись.
Дылда был влюблён в Китти. Этого почти никто не знает, но я уже говорил, что люблю засунуть нос не в своё дело. Я видел, как он тайком приносил ей подарки и оказывал мелкие знаки внимания. Она принимала это как должное, но близко не подпускала.
Это свидетельство против Дылды, на самом деле. Они скажут, что он убил её из ревности. Дылда частенько уезжает из города на охоту, вряд ли у него есть алиби на то время.
Я бегу с толпой.
У нас в городе есть несколько деревьев. Самое большое — на отшибе, минутах в десяти ходьбы от границы города. Я понимаю, что Дылду волокут туда.
Впереди широкими шагами идёт Систей. Он возглавляет закон в городе, значит, он должен принять решения о казни убийцы. Собственно, оно уже принято.
Я оглядываюсь: Берта Хоспейна не видно. Может, он уже уехал?
Я не подумал о таком раскладе. Берт уезжает, а Систей находит ложного виновника. И погибает невинный человек. Но я не могу крикнуть, что всё знаю. Потому что мне никто не поверит.
Дылду бросают под деревом. Он силится встать, но он избит, и это непросто. Его руки связаны за спиной. Кто-то подводит лошадь.
Суд очень скор. Пока Дылду сажают на лошадь, пока надевают ему на шею петлю, а другой конец верёвки укрепляют на дереве, Систей оглашает приговор. Ветер дует в другую сторону, свистит, я не слышу половины слов.
— За убийство… Кэтрин Картер… супруга достопочтенного… Уиллис… — и ещё какие-то слова.
Уиллис — это, наверное, фамилия Дылды. Ирония судьбы: узнать фамилию человека за несколько секунд до его смерти.
Верёвка натягивается, с секунды на секунду лошадь пришпорят.
Я думаю, что Берт Хоспейн хотел уйти картинно. Он не мог себе позволить просто исчезнуть. Подсознательно он хотел, чтобы всё произошло так, как произошло.
Когда верёвка натягивается, раздаётся выстрел. Все оборачиваются, и я тоже. Конец верёвки болтается в воздухе. Дылда падает лицом вперёд.
Берт Хоспейн сидит на лошади, и в руке у него — револьвер. Это «Кольт» 38-го калибра. По бокам седла — сумки, на голове — широкополая шляпа. Лошадь — из конюшни Роджерсов. Вряд ли он украл её. Скорее всего, они разрешили забрать животное за всё хорошее, что он делал для них и для города.
— Дылда никого не убивал, — говорит Берт Хоспейн.
Толпа начинает роптать, к Берту проталкивается Систей.
— А кто убил? — кричит он. — Кто?
Я смотрю на Хоспейна во все глаза. В какой-то момент я встречаюсь с ним взглядом.
— Я убил, — говорит Хоспейн и трогается с места.
Это красивая картина.
Он едет через толпу, молча, высокий, статный, в широкополой шляпе, с револьверами на поясе. Он едет медленно, и толпа расступается перед ним, перед этим хорошим человеком, никогда ни в чём не отказывавшем, принесшим в город свет и доброту. Он едет через толпу, и все молчат, и просто провожают его взглядами.
Так он и едет, и удаляется, и спина его становится меньше и меньше.
Так он и едет вплоть до тех пор, пока старик Картер не вскидывает своё старое ружьё и не всаживает ему в спину заряд свинца.
Тринадцать
Рассказ написан по мотивам стихотворения Даны Сидерос «Фэнтези». Рассказ принимал участие в семинаре Святослава Логинова на «Интерпрессконе-2009».
Меня зовут Вуф. Моё имя неудобно произносить, я знаю — будто выдыхаешь с пришепётыванием. Сложно сказать, откуда оно появилось. Может, мне дала его бабушка. У неё была шаркающая походка, её длинная нижняя юбка волочилась по земляному полу, а правый глаз всё время слезился. Больше я ничего о ней не помню: мне было всего два года, когда она умерла.
Может быть, имя дала мне мать. Мать пережила бабушку ещё на пять лет. Я помню материнские руки — грубые, испорченные постоянным копошением в земле. Я знаю, что все дети помнят материнские руки, что это звучит как штамп, но ничего не поделаешь. Руки — это первое, что приходит мне в голову. Она прижимает мою голову к своей широкой юбке этими грубыми, жёсткими руками, а мне как-то неуютно, я стремлюсь вырваться, но она сильнее меня, и у меня ничего не выходит. Конечно, я помню её волосы — густые, чёрные, заплетённые в три косы, которые, в свою очередь, снова заплетены в косу. Эта коса из трёх потоков доходила почти до земли. Однажды она начала терять волосы, они становились жидкими и блеклыми, она бледнела и худела, всё меньше двигалась, почти не выходила из дома, а потом — умерла.