В отличие от ситуации в рыночной экономике, цены в Советском Союзе устанавливались государством и были мало связаны с реальной стоимостью товаров и услуг. Для точечного поощрения инноваций в самых важных областях в СССР в 1946 году была даже учреждена специальная система премий и наград именно за технологические достижения. Не позднее 1948 года был установлен порядок, согласно которому рационализатор должен был получать денежное вознаграждение за свое изобретение, однако премии были слишком маленькими и никак не коррелировали с реальной ценностью инновации. Лишь в 1956 году принцип назначения этих премий был изменен и они стали пропорциональны ценности конкретной инновации с точки зрения роста производительности. Однако поскольку производительность вычислялась на основе тех же государственных цен, система стимулов вновь оказалась весьма неэффективной. Примеры этой неэффективности можно перечислять долго. Приведем лишь один характерный пример: поскольку премиальный фонд не мог превышать определенной доли общего фонда заработной платы, никакого стимула снижать этот последний, то есть сокращать численность персонала, у предприятий не было.
Внимание к различным системам управления и схемам поощрения маскировало фундаментальные внутренние пороки системы. Пока вся власть была сосредоточена в руках Коммунистической партии, невозможно было изменить базовые стимулы для работников, какая бы система премирования не использовалась.
При этом с момента прихода к власти коммунисты пользовались не только пряником, но и кнутом, причем кнут применялся часто и охотно. Но производительность труда не помогло увеличить и это. Целая серия законов устанавливала уголовную ответственность для любого, кто мог быть заподозрен в недобросовестности. Например, закон, принятый в июне 1940 года, объявил уголовным преступлением отсутствие на рабочем месте (или даже просто перекур) в течение более чем 20 минут. Это «преступление» каралось усиленными исправительно-трудовыми работами на том же предприятии сроком до шести месяцев со снижением зарплаты до 25 %. Подобные наказания не просто вводились за все возможные проступки, но и действительно применялись с ужасающей регулярностью. В 1940–1955 годах 36 миллионов человек, примерно треть взрослого населения СССР, были обвинены в подобных преступлениях. Из них примерно 15 миллионов оказались в тюрьме и около 250 тысяч были расстреляны. Таким образом, за нарушения трудового законодательства тюремному заключению подвергался примерно 1 миллион человек в год, и эта цифра не включает 2,5 миллиона сосланных Сталиным в Сибирь за весь период.
Но не помогало даже это. Можно насильно отправить кого-то на фабрику, но нельзя угрозами заставить работника мыслить и порождать новые идеи. Принуждение могло способствовать росту производства сахара на Барбадосе и Ямайке, но не могло компенсировать отсутствие стимулов к труду в промышленности СССР.
Невозможность создания эффективных стимулов в централизованной экономике, управляемой Госпланом, была связана не с тем, что схемы поощрения были организованы неправильно. Сама система, нацеленная на экстрактивный рост, сопротивлялась повышению собственной эффективности. Приказ вышестоящего начальника мог помочь в решении элементарных экономических проблем. Но для того, чтобы пойти дальше, чтобы рост стал устойчивым, требовалось, чтобы люди начали реализовывать свой талант и выдвигать неординарные идеи — а именно этого советская система допустить не могла. Лидерам Советского Союза пришлось бы отказаться от экстрактивных экономических институтов, которые они построили, но это угрожало их неограниченной политической власти. И действительно, едва Михаил Горбачев начал попытки уйти от чисто экстрактивных экономических институтов в 1987 году, власть Коммунистической партии обрушилась, а вскоре рухнул и Советский Союз.
СССР удалось достичь высоких темпов экономического роста даже в условиях экстрактивных институтов потому, что большевикам удалось выстроить сильное, централизованное государство и использовать его для перераспределения ресурсов в пользу промышленности. Но как это всегда бывает с ростом, основанным на работе экстрактивных институтов, он не был связан с техническим прогрессом, а потому не мог стать устойчивым. Однажды замедлившись, он быстро сошел на нет. Тем не менее этот пример позволяет нам лучше понять, как экстрактивные институты могут — пусть недолго — способствовать высокой экономической активности.
На протяжении истории большинство народов управлялись экстрактивными институтами, и если с их помощью удавалось достичь минимального уровня законности и порядка, за этим часто следовал пусть неустойчивый, но экономический рост. Многие точки поворота в истории как раз приводили к тому, что одна из боровшихся за власть групп одерживала победу над соперниками, укрепляла и развивала экстрактивные институты и добивалась на какое-то время повышения темпов экономического роста. В дальнейшем в этой главе мы обсудим природу институциональных инноваций, которые позволяют укрепить централизованное государство и дать импульс росту экономики. Затем мы рассмотрим пример неолитической революции, которая обеспечила переход человечества к сельскому хозяйству и легла в основу современной мировой цивилизации. В последней части главы мы проанализируем закат городов-государств майя, чтобы еще раз увидеть, почему экстрактивный рост не бывает устойчивым и почему это связано не только с отсутствием технического прогресса, но и с неизбежной (и часто сопряженной с насилием) борьбой различных групп за контроль над извлекаемыми из экономики ресурсами.
На берегах Касаи
Касаи — один из самых больших притоков Конго. Исток реки расположен в Анголе, далее она течет на север и впадает в Конго к северо-востоку от Киншасы, столицы современной Демократической Республики Конго. В целом ДРК — бедная страна, и все же между этническими группами, населяющими ее, всегда существовали значительные различия в материальном благосостоянии. Касаи как раз разделяет две такие разные группы. Вскоре после того, как река пересекает границу Конго, на ее западном берегу появляются поселения народа леле, тогда как на восточном берегу обосновались бушонги (см. карту 6, стр. 85). Казалось бы, большой разницы в доходах между ними существовать не должно, ведь их разделяет всего лишь река, которую легко пересечь на лодке. Обе народности имеют общее происхождение и родственные языки. Объекты их материальной культуры — дома, одежда, ремесленные изделия — также похожи по стилю.
Тем не менее, когда антрополог Мэри Дуглас и историк Ян Вансина начали изучать две эти группы в 1950-х годах, они обнаружили громадные различия. Дуглас писала:
«Леле бедны, а бушонги богаты… Все, что есть у леле, есть и у бушонгов, только в гораздо больших количествах; все, что умеют делать леле, бушонги умеют делать еще лучше».
На самом деле найти объяснение этой разницы несложно. Важное различие между леле и бушонгами напоминает различие между регионами Перу, затронутыми и не затронутыми митой Потоси, и состоит в том, что леле вели натуральное хозяйство, а бушонги производили товары на продажу. Дуглас и Вансина также обратили внимание на то, что леле пользуются более отсталыми технологиями. Например, у них не было охотничьих сетей, хотя сети резко упрощают поимку добычи. Дуглас пишет: «Отсутствие сетей согласуется с общим нежеланием леле тратить время и усилия на производство оружия и орудий производства».
Важные различия имелись также в сельскохозяйственных технологиях двух племен и в их общественной организации. Бушонги использовали сложную систему севооборота, которая включала последовательное чередование пяти различных сельскохозяйственных культур на протяжении двухгодичного цикла. Они выращивали ямс, сладкий картофель, маниок (кассаву) и бобы и собирали два, а то и три урожая кукурузы в год. У леле такой системы не было, и они довольствовались лишь одним урожаем кукурузы в год.
Два народа отличались также и тем, насколько успешно в их среде поддерживался правопорядок. Леле жили в хорошо укрепленных деревнях, которые постоянно враждовали одна с другой. Каждому леле, рискнувшему наведаться в соседнюю деревню или даже просто пойти в одиночку в лес на поиски пищи, грозило нападение или похищение. У бушонгов такие случаи если и бывали, то крайне редко.
Что кроется за этими различиями в сельскохозяйственных методах, в уровне технологий и безопасности? Разумеется, не география привела к тому, что у леле были отсталые сельскохозяйственные технологии и охотничьи орудия. Дело и не в невежестве: леле прекрасно знали о том, какие орудия и технологии есть у бушонгов и как те ими пользуются. Альтернативным объяснением могли бы быть культурные различия. Может быть, культура леле не поощряла их к тому, чтобы плести охотничьи сети и строить более надежные хижины? Но и это объяснение не кажется удовлетворительным. Как и все остальные жители Конго, леле всегда охотно покупали оружие. Как отмечает Дуглас, «их желание приобрести оружие… показывает, что их культура не препятствует использованию новых технологий, если только это не требует больших усилий и слишком тесной кооперации». Таким образом, ни культурная предрасположенность, ни невежество, ни география не могут объяснить сравнительный успех бушонгов на фоне их соседей леле.
Разница между племенами кроется в различиях политических институтов, которые сформировались у тех и других. Как мы отмечали ранее, леле живут в хорошо укрепленных деревнях, которые не являются частью единого политического пространства. На другом берегу Касаи дела обстоят иначе. Около 1620 года человек по имени Шиам возглавил настоящую политическую революцию, которая привела к объединению бушонгов и возникновению Королевства Куба с Шиамом во главе (см. карту 6). До этого момента жизнь бушонгов вряд ли заметно отличалась от жизни леле; отличия стали следствием изменений социальной организации, которую провел Шиам на восточном берегу реки. На основе политических институтов, которые он построил, появилось настоящее централизованное государство. Оно было не просто более централизованным, чем раньше, оно было построено на сложных, многоступенчатых социальных иерархиях и институтах. Шиам и его последователи создали бюрократию для сбора налогов, систему законов и полицию, нужную для того, чтобы подданные подчинялись закону. Власть вождей королевства сдерживалась наличием советов старейшин, с которыми вожди обязаны были консультироваться перед принятием решений. В королевстве имелся даже своего рода суд присяжных — вероятно, единственный в доколониальной тропической Африке. Тем не менее централизованное государство, выстроенное Шиамом, было абсолютистским и служило инструментом для извлечения максимальных доходов посредством эксплуатации населения. Шиама и его наследников никто не избирал, а политика, которую они проводили, определялась самой элитой, а не через народное представительство.
Политическая революция, создавшая централизованное королевство Куба и укрепившая в нем нормы правопорядка, легла в основу революции экономической. Сельское хозяйство было реформировано на основе новых технологий, которые резко повысили производительность труда. Злаки, лежавшие в основе пищевого рациона, были заменены более урожайными культурами, завезенными из Америки (главным образом кукурузой, маниоком (кассавой) и красным перцем). Интенсивный цикл севооборота, введенный бушонгами, позволил им вдвое повысить урожайность. Для того чтобы собирать такой урожай и поддерживать севооборот, потребовалось больше рабочих рук. С этой целью возраст вступления мужчины в брак был снижен до двадцати лет, что позволяло ему раньше включаться в работу в поле. Здесь разница с леле становится особенно заметной: мужчины леле обычно женились в тридцать пять и только после этого начинали участвовать в сельскохозяйственных работах. До этого они занимались главным образом распрями и нападениями.
Связь между политической и экономической революциями очевидна. Король Шиам и его сторонники хотели иметь возможность извлекать больше ресурсов из населения, которое, соответственно, должно было производить больше продовольствия, чем нужно было самим земледельцам, чтобы прокормить себя, то есть создать излишки производства. Хотя Шиам и не организовал на восточном берегу Касаи инклюзивные институты, некоторый уровень централизации государства и правопорядка, которые появляются вместе с экстрактивными институтами, могут привезти к умеренному экономическому росту. Поддержка экономической активности, разумеется, была в интересах Шиама и его окружения, поскольку в отсутствие этой активности им просто нечего было бы выжимать из населения. Точно так же как Сталин, король Шиам силой навязал своим подданным целый набор институтов, которые позволяли создавать достаточное количество богатства, чтобы система продолжала функционировать. По сравнению с полным отсутствием закона и порядка на западном берегу Касаи эта система была передовой и обеспечивала известное материальное благополучие жителям, даже с учетом того, что большинство излишков изымал король. Тем не менее это благополучие было — и не могло не быть — весьма относительным. Так же как в СССР, в Королевстве Куба не был запущен процесс созидательного разрушения, и после изначального прорыва технологии перестали совершенствоваться. Эта ситуация так и не поменялась вплоть до конца XIX века, когда до королевства добрались первые солдаты бельгийских колониальных войск.
Достижения короля Шиама демонстрируют, как умеренный экономический прогресс может быть достигнут в условиях экстрактивных институтов. Экономический рост требует наличия централизованного государства. Для того чтобы оно возникло, часто требуется политическая революция. Как только королю Шиаму удалось выстроить дееспособное государство, он смог использовать его мощь для того, чтобы изменить структуру экономики и повысить урожаи основных культур, что, в свою очередь, открыло для него широкие возможности по налогообложению населения.
Почему эта революция произошла именно у бушонгов, а не у их соседей леле? Разве у леле не могло быть своего короля Шиама? То, чего удалось достичь Шиаму, не было обусловлено географией, культурой или какими-то уникальными знаниями. У леле тоже могла бы произойти такая же революция, которая могла бы повлечь такое же изменение институтов.
Почему этого не произошло, мы не знаем — слишком мало у нас сведений о том, как было устроено это сообщество в те далекие времена. Скорее всего, это просто историческая случайность. Такого же рода случайность, возможно, обусловила и тот факт, что 12 000 лет назад обитатели Ближнего Востока начали еще более радикальную институциональную революцию, которая привела к появлению оседлых сообществ и началу одомашнивания важнейших видов растений и животных. К разговору об этой революции мы сейчас и перейдем.
Длинное лето
Примерно в XV тысячелетии до н. э. ледниковый период закончился, и климат Земли резко потеплел. Изучение ледовых щитов Гренландии показывает, что за очень короткое время средняя температура выросла примерно на 15 градусов Цельсия. Потепление сопровождалось резким ростом населения планеты, которому способствовало (также вызванное потеплением) увеличение популяций пригодных для охоты животных и распространение пригодных в пищу растений. Правда, вскоре, уже в XIV тысячелетии до н. э., этот процесс стремительно пошел вспять, но примерно после 9600 г. до н. э. средняя температура на Земле снова выросла (на целых семь градусов Цельсия всего за одно десятилетие) и с тех пор уже не падала до минимумов ледникового периода. Археолог Брайан Фейган называет этот продолжающийся до сих пор период «длинным летом». Потепление климата стало точкой перелома, которая привела к «неолитической революции», в ходе которой люди перешли к оседлому образу жизни и начали заниматься земледелием и животноводством. Начиная с этого момента вся история человечества была согрета солнцем «длинного лета».
Животноводство и земледелие принципиально отличаются от охоты и собирательства. Эти новые занятия были основаны на одомашнивании различных видов животных и растений — в том числе через вмешательство в естественный цикл их роста и развития и изменение их генетических характеристик — с тем, чтобы увеличить пользу, которую они приносят человеку. Одомашнивание — это технологическая инновация, позволяющая людям получать гораздо большее количество пищи от каждого вида одомашненных животных и растений. Например, прежде чем начать доместикацию кукурузы, люди собирали дикий маис, предшественник нынешней культурной кукурузы. Початки дикого маиса очень маленькие, едва достигают в длину нескольких сантиметров. По сравнению с початками современной кукурузы это просто карлики. Но постепенно, выбирая растения с более крупными зернами, которые при этом не выпадали из початков, а успевали созреть, люди вывели современную кукурузу, питательная ценность которой в пересчете на площадь посевов гораздо больше.
Самые ранние свидетельства о земледелии и животноводстве, и в частности об одомашнивании растений и животных, обнаружены на Ближнем Востоке, главным образом у подножий холмов на территории, которая простирается от юга современного Израиля, через палестинские территории и Сирию, вплоть до Юго-Восточной Турции, Северного Ирака и Западного Ирана. Древние остатки самых ранних домашних растений: эммера (пшеницы двузернянки) и двурядного ячменя — были найдены на территории современного города Иерихон на западном берегу реки Иордан; они относятся к 9500 году до н. э. Эммер, а также домашний горох и чечевица были обнаружены дальше на север, в Сирии, в местечке Телль-Асвад под Дамаском. Оба археологических городища, где были сделаны эти находки, относятся к так называемой натуфийской культуре, и оба, вероятно, были крупными поселениями — в том, что находится на территории Иерихона, могло жить до пятисот человек.
Почему первые земледельческие общины появились именно в этих краях, а не где-то еще? Почему именно натуфийцы, а не кто-то еще, одомашнили горох и чечевицу? Может быть, им повезло и они жили именно там, где было много подходящих для одомашнивания видов? С разнообразием растений, которые имело смысл одомашнить, этим первым земледельцам и в самом деле повезло. Но ведь и многие другие люди жили рядом с такими же растениями, однако одомашнить их не смогли. Как мы уже видели на карте 4 и карте 5 в главе 2, генетические и археологические исследования показывают: многие дикие предки современных домашних животных и растений были распространены на огромных территориях, иногда в миллионы квадратных километров. Если говорить о домашних животных, то их дикие предки были распространены по всей Евразии. И хотя Плодородный полумесяц действительно изобиловал дикими растениями, подходящими для доместикации, вряд ли это был единственный такой регион на Земле.