— Всем в постель! — объявил Сходня, с грохотом отодвигая тяжелый стул. — Мой младший сын теперь единственный ученик мастера и работать должен, как тягловый скот!
Неизвестно, что подумал Плюшка в ответ на эти слова, но очень скоро таверна опустела. Шмель, весь вечер пролежавший на своем тюфяке в углу кухни, тихонько встал, чтобы сжевать кусок хлеба: от огорчения ему хотелось есть больше обычного, и во вкусе ржаной горбушки мерещился горький упрек.
Поначалу он хотел оставить в таверне все склянки и бутылочки, крошки снадобий и подушечки с ингредиентами, которые перешли к нему за восемь месяцев учебы, но оказалось невыносимо жалко расставаться с сокровищами. Вот сито для просеивания порошков, вот каменный флакон, старинный, с неразборчивым рисунком на гладком боку, вот ожерелье из смоляных шариков, нанизанных на нитку. Шмель разглядывал их, откладывал и снова брал в руки, совал в мешок и вытаскивал наружу.
Уже Тина закончила прибирать, вытерла посуду и погасила светильники. Уже стояла за окнами глухая ночь, догорел огонь в очаге, а Шмель все сидел на краю лавки, поставив свечку в стенную нишу, и пытался решить, какие из сокровищ можно взять, а какие придется навсегда оставить.
Потом залаяли собаки и сразу угомонились. Тихонько открылась входная дверь. Вошел кто-то высокий и большой, но странно бесшумный, как ночной зверь. Казалось, он и сапогами-то ступал нарочно громче, чтобы в таверне не подумали, что он крадется.
Сбежала по лестнице Тина. Привалившись спиной к стене, Шмель слышал их разговор.
— Что же ты так поздно? Я ждала…
— Завтра на рассвете ухожу.
— Завтра?! Ты же хотел остаться… еще хотя бы на денек…
Ее шепот и всхлипывания удалились вверх по лестнице. Шмель понял, что у него слипаются глаза.
Тогда он собрал все подарки мастера в свой заплечный мешок, поставил его у тюфяка на полу — и заснул.
Ему снился котел с кипящим на огне варевом. Шмель зачерпывал из котла серебряной ложкой на деревянной ручке и подносил к губам; вкус растекался во рту, как заря под небесами: это был длинный рассказ о замечательной жизни и славной смерти, рассказ с картинками, которые возникали и складывались будто сами по себе.
Во сне Шмель мечтал никогда не забыть этот вкус, навсегда сохранить и пересказать людям, но его уже трясли за плечо, и сон ускользал, а вместе с ним ускользнул и вкус.
Над ним нависало лицо Тины, бледное, помятое, с красными глазами:
— Вставай, дурачок… Стократ на перевал выезжает, так иди с ним — что тебе на дороге одному делать? Вставай скорее!
Она сунула ему хлеб, завернутый в тряпицу.
На улице было сыро и зябко, Шмель сразу же затрясся, застучал зубами от холода. Человек с мечом у пояса вывел из-под навеса свою лошадь, уже оседланную, а Тина подтолкнула Шмеля вперед:
— Вот, с ним поедешь, я хоть спокойна буду…
Шмель растерялся. Он сторонился незнакомцев. До десяти лет отец запрещал ему разговаривать с чужими — вообще, как если бы мальчик был немой.
— Я сам!
— Да вместе же легче! Мало ли, в горах ногу подвернешь, и что? Звери там… Даже купцы караванами ходят!
— Да на что я сдался зверям? — Шмель попятился. — Я не купец, я сам сюда пришел, сам обратно дойду…
— Ноги сотрешь о камень, — тихо сказал приезжий, поймав его взгляд.
Шмель странно успокоился. Никогда прежде ему не доводилось быть таким равнодушным.
— Ноги сотру о камень, — повторил он шепотом.
Приезжий взял его под мышки и подсадил на лошадь. Никто не подсаживал Шмеля с тех пор, как ему минуло шесть — повсюду забирался сам.
— Прощай, Тина, — тихо сказал приезжий.
И, больше не слушая ее, вывел лошадь за ворота.
* * *Первым желанием Стократа было отговорить мальчишку от сегодняшнего похода на перевал: там, где должны были встретиться купец, Стократ и разбойники, мальчишка явно оказался бы лишним.
А потом заговорило любопытство. Мальчишка долгое время был учеником языковеда и сам умел читать по вкусу напитка; возможно, он своими глазами видел лесовиков. Поддавшись любопытству, Стократ решил, что парню ничего не угрожает: и купец, и Стократ всю дорогу проедут верхом и прибудут на перевал куда раньше, чем пешеход-подросток. К появлению мальчишки все будет кончено, а Стократ, пожалуй, успеет и прибрать на месте происшествия.
— Ты сам видел когда-нибудь лесовиков?
— Нет. Они чужих не любят.
Шмель отвечал, как во сне, и смотрел прямо перед собой, на дорогу. Стократ шел рядом, ведя лошадь в поводу. Мальчишка сидел в седле неуверенно и не доставал до стремян.
— А кто же к ним ходит? На переговоры, например?
— Дозорные от князя, стражники, двое или трое. Когда в чаше огонь зажгут — дозорный бежит за посланием. И обратно так же.
— А лесорубы их видели?
— Тем они не показываются.
— Лесовики, что же, опасны? Раз уж с ними так считаются?
— С такими не считаться — себе врагом быть. Они бойцы хоть куда. И яды у них… мастер говорит, яды у них отменные.
— Их много?
— Не знаю. Уж не меньше, чем нас.
— Они похожи на людей? Или как деревья — ноги в земле?
— Да какое там! Люди как люди. Только глаз нет.
— Совсем слепые? И как же бьются тогда?
— Не знаю. Говорят, они слышат не ушами, а всем телом.
— Как это?
— Не знаю. Я не видел:
— Допустим… А что это такое — их язык?
— Великое искусство.
— Да ну! А как ты, к примеру, читаешь такое послание?
— А так: «соленый как воля, сладкий как степень, кислый как движение, горький как время». Это — основа, а на ней снасти: тепло и холод, гладкий и терпкий, вязкий и легкий. И еще послевкусие…
— Сложно, — сказал Стократ. — А скажи, зачем тебе языкознание? Зачем учиться пошел?
— Хотел знать, чего другие не знают.
* * *— …чего другие не знают.
Шмель покачнулся в седле и вдруг проснулся. С момента, когда приезжий посмотрел ему в глаза и сказал что-то… неважное, какие-то бессмысленные слова, — с этого момента он был сонный, спокойный, сам себе чужой; за восемь месяцев его много раз спрашивали, зачем пошел к мастеру в учение, и всем он врал: хочу послужить князю, хочу выбиться в люди, хочу заработать… А правду сказал только сейчас, в оцепенении. И от этого, должно быть, очнулся.
Он сидел верхом на чужой лошади, справа и слева тянулась дорога, пустынная, уже далеко от жилья. У седла были приторочены его заплечный мешок и еще какие-то вьюки. Незнакомец шел рядом, задавая вопросы, и кто знает, сколько уже Шмель успел ему выболтать!
— Я сойду, — он испуганно завозился в седле. Лошадь вопросительно повернула голову.
— Меня зовут Стократ, — негромко сказал незнакомец. — Можешь меня не бояться.
— Я не боюсь!
Он неловко сполз на дорогу. Лошадь поглядела осуждающе.
— И мешок мой отдайте…
— Почему мастер тебя прогнал, как ты думаешь?
Шмель замер с протянутой рукой.
— Он ведь прогнал тебя по приказу княжеского советника, — Стократ кивнул. — Но обставил дело так, будто ты сам виноват. С князем у тебя ссоры не было случайно?
— Насмехаетесь, — грустно сказал Шмель. — У меня-то ссоры с князем… ха-ха.
— Тогда за что?
— Я чужой, — Шмель снова потянулся за мешком. — Отдайте мои вещи.
— На, — Стократ отцепил мешок от седельной луки. — Тяжелый. Камни несешь?
— Золотые слитки.
— Не сердись на меня, — Стократ погладил лошадь по шее. — Я колдун, да. Но вреда от меня тебе не будет.
Попятившись, Шмель забросил мешок на плечо. Что-то твердое — наверное, каменный флакончик — впилось в спину сквозь куртку.
— Я сам по себе, с меня нечего взять, — пробормотал он скороговоркой. — И не боюсь — чего мне бояться?
— И на мастера не злись, — Стократ глядел на парня поверх седла. — Он с самого начала мог выбрать этого… сына торговца. Если бы рассчитывал на подарки. А с князем ссориться ему не с руки.
— Почему не с руки? — вырвалось у Шмеля. — Он же единственный мастер в языкознании, как без него обойтись?
— С учениками — уже и не единственный. А борода седеет… Ты где ночевать будешь?
— Ночевать?! Я до заката на перевал приду!
И, не говоря больше ни слова, Шмель развернулся и поспешил по дороге вверх.
Через минуту его обогнал всадник. Проскакал мимо, махнув на прощание рукой.
* * *К перевалу от Макухи вела единственная дорога, хорошая, но местами довольно-таки крутая, узкая, над обрывом. Здесь ездили по торговым делам, реже — по личным, еще реже забредал чудак-путешественник, сборщик редких трав или птицелов. Дорогу называли Белой, потому что во многих местах из-под земли проступал искрящийся светлый камень, красивый, но хрупкий и не поддающийся обработке.
Белую дорогу Шмель знал неплохо: отец брал его с собой несколько лет назад, когда ездил к самому князю договариваться насчет налогов с Высокого трактира.
Белую дорогу Шмель знал неплохо: отец брал его с собой несколько лет назад, когда ездил к самому князю договариваться насчет налогов с Высокого трактира.
Тогда они ехали медленно, с ночевками, останавливались у озер, ловили кроликов и удили рыбу. Та поездка заняла три дня в один конец и столько же в другой; Шмель удивился потом, когда обнаружил, что спуститься от трактира к Макухе можно от рассвета до заката.
Ну и подняться почти столько же — от темна до темна.
Отпечатки подков скоро пропали на белом камне. Шмель шагал, пытаясь удобнее пристроить на спине мешок, но тот был сложен до того неудачно, что, как ни поверни, в спину что-то впивалось. Надо было остановиться и перепаковать поклажу, но Шмель решил про себя, что первый привал устроит, когда сильно устанет, не раньше.
Еще вчера в это время он мечтал пройти испытание и остаться учеником. Еще вчера он рассчитывал, что долгие месяцы учебы — а ведь учился честно! — не пропали даром. Выходит, пропали.
Незнакомец по имени Стократ одним словом поставил все на свои места. Конечно, мастер подстроил его провал. По справедливости, оставаться в учении должен был Шмель, а не Плюшка… Но кого волнует справедливость?
Внизу разошелся туман. Сквозь тучи проглянуло солнце, и сделалось почти жарко. Шмель остановился на минутку, чтобы посмотреть вниз — на огромные пространства, поросшие розовой сосной. На реку, лежавшую подковой, на почти незаметные с такого расстояния Правую и Левую Руки. И Макуху, которая за восемь месяцев сделалась почти родной.
«А я все равно буду учиться языкознанию, подумал он и сам испугался своей дерзости. Я знаю основы: „соленый как воля, горький как время…“. Днем я буду работать в отцовском трактире, а по ночам — тренироваться, составлять питье, собирать травы и готовить сочетания…»
Солнце спряталось. Шмель со вздохом сгрузил на траву свой заплечный мешок.
Зачем это нужно? Отец, помнится, тряс его за воротник и все твердил: зачем? Чтобы составлять пару раз в год напитки-послания к лесовикам? Чтобы пробовать и разбирать их мутное варево? Это очень выгодно, конечно, это почетно, когда ты единственный мастер во всем княжестве. Но времена меняются, говорил отец, князь не допустит, чтобы мастер и дальше был один. Найдется ученик, другой, третий — и скоро выяснится, что языкознание вовсе не волшебная тайна, что этому можно выучить любого сопливого мальчишку. И останешься ты со своим искусством, но без всякого ремесла, босой и голый, и окажешься никому не нужным, потому что кому твои флакончики сдались? А если повезет, говорил отец, лесовики повымрут от какой-нибудь лесовичьей болезни, и переговариваться всеми этими кашами-варевами станет не с кем. Так зачем тебе это нужно?
Шмель вздохнул: незнакомцу он сказал правду. Возня с флакончиками и травами, с говорящими напитками и едой была для него данью гордыне. Ему хотелось быть исключительным, достигнуть небывалого, знать то, что никто не знает.
Он сел на белый камень и вытащил кусок хлеба, который дала ему Тина.
Учитель рассказывал, что у лесовиков бывают пиршества, где все напитки и яства — одно за другим — рассказывают гостям единую долгую историю. Шмелю много раз снились эти безмолвные пиры: в полном молчании лесовики сидели за длинными столами, и пили, и ели все одновременно, напиток за напитком, кашу за кашей.
Вкусы и запахи разворачивали перед ними картины, будили потаенные чувства, и женщины скоро начинали всхлипывать растроганные, а мужчины расправляли плечи, готовые идти в бой. Под конец пиршества все они испытывали и сладкую ярость, и радость, и боль очищения. Жуя хлеб, Шмель пытался представить себе, как работали повара и языковеды, составляя для своих людей эти беззвучные песни.
Он хотел бы хоть раз испытать нечто подобное. Хоть раз попробовать самое начало застольной истории. Не говоря уже о том, чтобы приготовить ее самому.
Но времена меняются, говорил учитель, и его речи ложились, как в отпечатки, в уже произнесенные когда-то слова отца. Сами лесовики забывают древнее искусство. Знатоков осталось мало. Молодым нужно быстрое и простое: где, как, с кем. Старые мастера еще помнят языкознание, каким оно было, а молодые составляют послания безыскусно, порой с ошибками: «рубить от красного второго камня до болота с краю». Поди пойми их. Переспрашивать приходится…
Шмель вытащил из мешка отдельный узелок с самыми ценными своими сокровищами. Он давно мечтал составить хоть простенькую «азбуку», собрать флакончики с чистыми вкусами, а на ярлычках написать понятие, которое они означают. Он даже начал работу, правда, вкусов нашлось всего шесть: «большой», «два», «уметь», «ожидать», «касаться», «любить».
В последнем флаконе осталось совсем немного. Если смешать «большой» и «любить», получится первая свадебная чаша. Мастер рассказывал: на свадебных пирах связных историй не бывает, а бывает много маленьких пожеланий, и каждый гость составляет свое…
По дороге застучали копыта. Шмель, спохватившись, подобрал вещи, огляделся; топот приближался снизу, и лошадей там было больше, чем одна.
Шмель на всякий случай отошел в кусты. Кто бы ни ехал по дороге, вступать с ним в разговоры он не собирался. В густых зарослях кое-где висели на ветках белесые плоды. Это ягода лунь, несъедобная, но и не ядовитая, хорошая для дела: вытяжка из нее придает высказыванию оттенок «сомневаюсь»…
Мимо проехали, не заметив Шмеля, торговец Сходня и с ним погонщик, ведущий в поводу лошадь, груженную вьюками.
* * *Стократ услышал позади торговца со спутником, но не стал пропускать их, а чуть прибавил ходу. Добрался до крутого поворота, остановился, выжидая. Сквозь ветки кустов можно было разглядеть часть дороги внизу, и вот на этой дороге показались Сходня со слугой и товарами. Купец ехал, высоко задрав подбородок: гордился, вероятно, вчерашним успехом сына. А может, голову ему задирала привычная, как вывих, спесь.
Пока все шло ровно так, как предсказывал князь: к обеду путники достигнут озера и устроят привал. Потом двинутся дальше; на опасных поворотах верхней дороги, вьющейся как шерстяной моток, пойдут пешком и поведут лошадей осторожно, шаг за шагом. К этому моменту разбойники почуют запах богатой добычи и вылезут из норы, или где там они прячутся.
Стократ отлично помнил дорогу перед Высоким трактиром: маленькое ущелье, окруженное с двух сторон каменными грядами, поросшее по обочинам густыми зелеными кустарниками. Видно, зодчий этих гор, сам в душе великий разбойник, устроил это место специально для лихих безжалостных братьев.
То, что разбойники убивают свидетелей — всех свидетелей, не вызывало у Стократа сомнения. Но мальчишка идет пешком. После полудня он устанет, замедлит шаг и доберется до перевала, когда все будет кончено…
Стократ махнул рукой, разгоняя облачко мошкары. А может, сегодня и вовсе ничего не случится. И торговец, и слуга вооружены. Легкой эту добычу не назовешь. Да и не всеведущи разбойники, могут уснуть и потерять чутье, могут убраться подальше, могут раскаяться, в конце концов…
Он ухмыльнулся, вскочил в седло и потихоньку, все время прислушиваясь, двинулся вперед.
* * *Полдень давно миновал, когда Шмель наконец вышел на берег озера. Дым еще стелился над водой, и Сходня со слугой только-только поднимались после затянувшегося привала, но Шмель слишком устал, чтобы играть в прятки.
Он скованно поклонился — все-таки подростку надлежит первому приветствовать старших. Слуга равнодушно кивнул в ответ; Сходня поманил пальцем.
Шмелю это не понравилось, но он подошел, хотя и не очень близко.
— Домой идешь?
— Домой.
— Всыплет небось отец, что провалил ученичество?
— Всыплет, — отозвался Шмель как мог равнодушно. И подумал: ну чего тебе еще? Не надоест глумиться?
— Свои сыновья будут — тогда поймешь, — проговорил Сходня с неожиданной мягкостью. — Хотим, чтобы вы голода не знали, чтобы не мерзли и чужим в ножки не кланялись. Потому и учим. Мой-то — видел, какой?
— Видел.
— Будет мастер, — уверенно сказал Сходня. — Потому как растил я его, не жалея. Ну, поехали! — он кивнул слуге. — Хлеб и сыр, что остались, отдай мальчишке. А то совсем отощал.
Слуга молча положил на камень у костра сверток, который собирался было унести с собой. И очень скоро Шмель снова остался один — на берегу неподвижного теплого озера, где темнели кострища, давние и свежие.
Чужого свертка он так и не тронул.
* * *Солнце ушло за гору. Стократ лежал на спине и грыз травинку; сегодня весь день у него во рту и крошки не было, живот прилип к спине, зато чутье и слух по-звериному обострились.
Купец и его слуга все еще были в пути. Еще ругали себя за долгие привалы и погоняли лошадей, желая добраться до Высокого трактира, прежде чем окончательно стемнеет. Приложив ухо к земле, Стократ слышал стук копыт недалеко внизу: скоро они будут здесь, приманка явилась.