Приманка явилась, но зверь не показывался до сих пор. Лежа в полумраке, сливаясь с землей и хвоей, Стократ был невидим, но и сам видел мало. Когда разбойники выдвинутся вперед, собираясь начать дело, он услышит. Но пока душегубы залегли, как он, и ждут.
Или их нет здесь. Ушли, сбежали, разошлись, каждый несет свою долю прежней добычи, и каждый надеется начать жизнь заново…
Жить заново. Открыть, скажем, трактир у дороги. Или построить кузницу, или просто осесть в селении и возделывать клочок земли. Перерезанные глотки остались в прошлом, грабежа и вовсе не было, мы все начнем сначала… Стократ вытянулся, разминая затекшую спину, и в который раз поразился, откуда к нему приходят мысли. В его детстве, холодном и темном, мыслей почти не было. Только борьба и ярость; все вокруг были молоды и обречены.
Он впервые в жизни увидел старого человека, когда оружейник, умирающий от дряхлости, пришел откуда-то — и едва не рухнул в дверях приюта. Глаза у старика были мутные и, пожалуй, почти слепые. Он оглядел настороженных сирот и отдал зачехленный сверток злому мальчику, не умеющему думать.
И вот тогда начались мысли.
Стократ ушел из приюта в пятнадцать лет. Без гроша: единственным его достоянием был меч, он же был единственным учителем и другом.
Голодный мальчишка бродил по дорогам, сперва бесцельно, потом тоже бесцельно, но уже сознавая это, пребывая в не-цельности, как в полете. Он много думал о людях: иногда один подпасок, встреченный на рассвете, давал ему пищу для размышлений до самого вечера. Он научился читать незаметно для себя и даже купил и прочел несколько книг, но истории, рассказанные в них, показались слишком сухими и вымышленными в сравнении с тем, что он видел и о чем думал. Вот, например, некие разбойники молча делят награбленное и расходятся в разные стороны. Откуда Стократу известно, о чем они мечтают? Какими словами убаюкивают совесть?
Стократ выплюнул изжеванную травинку, сорвал следующую и поразился ее терпкому вкусу. Вкус… что он означает? О чем, кроме зелени и лета, может рассказать эта терпкая кашица?
Вчера он потратил несколько часов на прогулку к маяку — так называли чашу со смолой, где лесовики, когда желали о чем-то сказать соседям, разводили огонь. Дозорный приносил князю флакончик с посланием. Мастер-языковед, заранее предупрежденный, полоскал рот особо чистой водой и клал сообщение на язык. И после долгого величественного молчания изрекал пожелание, или вопрос, или сообщение.
Стократ так четко воображал себе эту сцену, как если бы сам много раз был ее свидетелем. Вчера он постоял у потушенного маяка, но дальше в лес не пошел: там явно кто-то был и дежурил, возможно, с луком в руках, и дорогу устилала такая трескучая хвоя, что, пожалуй, в идущего по ней мог попасть и совершенно слепой стрелок…
Будто в ответ его мыслям треснула веточка под чьей-то ногой. Стократ насторожился. Не рановато ли?
Самое время. Три человека, один из них очень тяжелый, молча занимали места на той стороне ущелья. Охотники.
Он прижал ухо к земле; и жертвы были совсем рядом. Те самые лошади с парой всадников и поклажей…
И один пешеход. Легконогий. Легкий.
Подросток.
* * *Шмель шагал и печально гордился собой. О каменной тропе, соединяющей два витка дороги, рассказал ему еще в Макухе молодой погонщик, часто сопровождавший купцов в пути через горы. Закончив хвастливый рассказ, как он, бывало, обгонял конных перед самым перевалом и до смерти удивлял их, появляясь впереди, парень потребовал от Шмеля клятвы, что сам он этой дорогой пользоваться не будет: слишком опасно. Но Шмель резонно заметил, что ничего обещать не обязан: погонщика за язык не тянули, а безопасность Шмеля — Шмелева личная забота.
Он и не собирался пробовать эту тропу. День уходил, солнце склонялось, усталость тянула к земле, но впереди еще было возвращение, и предстояло объяснить родителям, почему он так и не стал уважаемым человеком. Всякий раз, когда Шмель об этом думал, его ноги шагали медленнее, и он желал, чтобы пути не было конца. Но приметой скрытой тропе служил белый камень на обочине, и, увидев камень, Шмель вспомнил рассказ погонщика и захотел только глянуть: существует «скорая» тропа или это вранье?
А через миг оказалось, что по тайной тропе можно только подниматься. Спускаться нельзя, если тебе дорога шея; обмирая от ужаса и проклиная себя за глупость, Шмель лез и лез вверх. «Если я свалюсь, — думал он, — пузырьки и склянки в мешке разобьются и все мои вкусы пропадут зря… И „большой“, и „уметь“, и все прочее, включая „касаться“ и „любить“.
Несколько раз он в самом деле чуть не сорвался. Выдохся, покрылся потом и царапинами, отчаялся — и вдруг выбрался на ровное место. Это был другой виток дороги, погонщик не соврал, и Шмель оставил позади торговца Сходню вместе с его товаром…
Не успел он отдышаться, как и на дороге послышался топот копыт. Сходня и погонщик выехали из-за поворота и резко придержали лошадей:
— Эй! Кто такой?
Купец схватился было за оружие. Присмотревшись, опустил руку:
— Ты?! Как здесь оказался?!
Шмель растерялся.
— Я? По тропе…
— По какой тропе, ты, признавайся?
Они обступили парня с двух сторон. Сходня вытащил нагайку:
— С кем ты водишься? Кто тебя привез? Кто тут еще есть?!
— Никого, — пролепетал Шмель. — Я по тропе…
Погонщик соскочил с седла, закружил, высматривая что-то на обочине, и через мгновение отыскал тропу, сверху почти отвесную.
— И точно, тропа…
— И как он только шею себе не сломал?
— Да следы ведь…
— Ловкий пройдоха, — с отвращением сказал купец. — Ладно, до трактира немного осталось. Пойдешь с нами. Вот с твоим отцом и выясним, что за тропы да кто тебя им научил… Ну-ка, держись за стремя!
Он еще поиграл нагайкой, но бить мальчишку не стал. Дождался, пока погонщик взберется в седло, пока Шмель возьмется онемевшей рукой за холодное грязное стремя, — и тогда направил лошадь вперед таким скорым шагом, что Шмелю пришлось пуститься бегом.
Каменный флакончик врезался в спину.
Впереди открылась ровная прямая дорога. Шмель знал, что отсюда до трактира в самом деле рукой подать. Ему было уже все равно, что и как объяснять родителям. Пот заливал глаза. Шмель поднял голову, пытаясь сбросить упавшие на лицо волосы, и вдруг увидел человека впереди на дороге. В первый момент Шмелю показалось, что перед ним отец — невесть как узнал о возвращении сына и вышел встречать.
А в следующий миг тот, кого Шмель принял за отца, взмахнул рукой, и воздух завизжал. Будто в ответ, взвизгнул позади погонщик, а торговец Сходня вдруг захрипел и пролился сверху теплым дождем.
Шмель нырнул под брюхо лошади. Чужие ноги в тяжелых сапогах оказались и справа, и слева, ржала и рвалась вьючная кобыла, но ее повод крепко перехватили. Сходня, поразительно долго для мертвеца державшийся в седле, наконец-то рухнул на дорогу, и Шмель едва успел отскочить из-под валящегося сверху тела.
Его спасение было — вскочить сейчас верхом и кинуться вперед, к родному дому, где защита и помощь. И он рванулся, схватившись за гриву чужой лошади, но лошадь взвилась на дыбы, сбросила его и поскакала вперед, окровавленная, одним своим видом разнося дурные вести, а Шмель остался лежать на камнях и не мог даже пошевелиться, чтобы уйти с пути летящего, как на плаху, топора…
Топор упал в двух волосках от головы Шмеля, причем отрубленная рука, вцепившаяся в рукоятку, еще подрагивала.
Грохнулось тяжелое тело. Очень тяжелое. Прямо на ногу. Шмель вскрикнул: ему показалось, что под этой тяжестью кость переломилась.
Рядом заскрежетала сталь, кто-то охнул, а потом послышались удаляющиеся быстрые шаги. Снова заржала лошадь. Шмель остался на дороге один — если не считать покойников.
Поскуливая, плача, он выбрался из-под тяжелого тела. Тот, кто упал на него, был мертвый разбойник с топором — необъятные плечи, огромный рост, такие обычно идут в мясники…
Шмель поднялся и снова сел — ноги не держали. Сходня лежал неподвижно, отвернув лицо, будто смутившись. Тело погонщика в сером плаще почти сливалось с землей. На обочине, в стороне от прочих, валялся еще один мертвец, молодой незнакомец в чистой щегольской одежде, испорченной совсем чуть-чуть — дырой на груди. Лошади куда-то пропали; еле слышно шумел лес, и с каждой секундой становилось темнее…
Снова послышались быстрые шаги. Тень вынырнула из-за поворота, Шмель содрогнулся.
— Шмель? — отрывисто спросил знакомый голос.
— А…
— Вставай.
Его снова взяли под мышки, как малыша, и поставили на ноги. Шмель живо вспомнил сегодняшнее утро — темноту и озноб, и этого вот незнакомца, навязанного ему в провожатые.
— Как ты здесь оказался? — незнакомец заглянул ему в глаза, хотя было уже почти совсем темно. — Вместе с купцом? Почему ты с ними?
Его снова взяли под мышки, как малыша, и поставили на ноги. Шмель живо вспомнил сегодняшнее утро — темноту и озноб, и этого вот незнакомца, навязанного ему в провожатые.
— Как ты здесь оказался? — незнакомец заглянул ему в глаза, хотя было уже почти совсем темно. — Вместе с купцом? Почему ты с ними?
— Тропа, — прошептал Шмель. — Я по тропе… короткой.
Этот человек соображал куда быстрее покойного торговца Сходни:
— Не самый удачный день, чтобы ходить по коротким тропам. Я уж думал, тебя убили.
Впереди, куда вела дорога, замелькали огни, послышались голоса и конский топот.
— Встречай отца, — все так же отрывисто велел незнакомец. — Лошадь под окровавленным седлом — не лучший вестник, правда?
* * *Полностью стемнело. Два тела лежали посреди двора, укрытые рогожей. Еще два — в стороне, без покрова.
Хозяин трактира, высокий бледный человек, стоял над ними с фонарем, то поднимая свет, то опуская, будто до сих пор не решаясь поверить глазам.
— Твой сын выдержал экзамен, но его не взяли учиться дальше, потому что он не из Макухи.
Хозяин оторвал взгляд от убитых разбойников. Поглядел на Стократа, нахмурился, пытаясь сосредоточиться:
— Не взяли?
— Князь велел не брать пришлого.
— Князь… — хозяин снова посмотрел на трупы.
Его жена стояла, вцепившись в младшего сына. На лице Шмеля засохла чужая кровь. Два его брата вернулись с факелами, ведя в поводу лошадей:
— Вьюки вот… Все целое…
— Целое, — повторил, как заведенный, хозяин трактира. — А ты… Стократ… откуда здесь?
— Не век же мне жить в Макухе. Я бродяга, если ты помнишь.
— Бродяга, — хозяин закусил губу, желая прекратить навязчивую игру в эхо.
— Но Шмель выдержал экзамен, и кто угодно может это подтвердить.
— Отец, — старший сын хозяина остановился рядом. — Мы… еще другого нашли.
— Другого? — хозяин вздрогнул.
Средний сын, пыхтя, втащил во двор рогожу. Каблуки лежащего чертили борозды на черной земле.
Сделалось тихо.
Этот разбойник умер последним: Стократ чуть было не упустил его. Догнал в полумраке, непривычно быстрого и ловкого, и остановил, не окликая, не глядя в лицо…
— Это лесовик, — сказал старший сын.
Стократ взял у него факел.
Лежащий был тощ, невысок ростом и, пожалуй, молод. Веки его закрытых глаз были пришиты к щекам затейливым тончайшим швом.
— Никогда раньше не видел лесовиков, — признался Стократ. — И часто они идут в разбойники, а?
* * *Был дом, где он вырос, печные дверцы, столы и половицы, запах дыма и влажного дерева — все, чем он жил в прежние спокойные годы, обволакивало Шмеля, притупляя боль и прогоняя страх. Он вернулся домой, и все, что случилось сегодня вечером, отодвинулось и померкло: смерть купца и его погонщика, валящийся на голову топор, отрубленная рука, вцепившаяся в рукоятку…
Но все, что случилось за эти восемь месяцев, отодвинулось и померкло тоже: ученичество и жизнь у чужих людей, соленые таблички и упражнения для чувствительности языка, наконец, надежда сделаться мастером-языковедом. Шмель словно разом сделался моложе, словно жизнь его вернулась обратно, к развилке, и пошла совсем другой дорогой.
Мать согрела воды и вымыла его, как маленького. Матери не было дела ни до мертвых разбойников, ни до лесовика: младший сын вернулся домой, в этом были единственный смысл и ценность дня. Она была так ласкова и деловита, что Шмель понял: мать никогда и не верила, что он преуспеет в языкознании, его провал был для нее вопросом времени.
— Весь в царапинах, ох… Откуда такой синячище на спине?!
— Это я мешок плохо собрал… Каменный пузырек все время впивался…
— Каменный? Что за штуки, из камня пузырьки делать — ерунда!
Она вылила ему ковшик на голову. Чувствуя, как течет по лицу теплая вода, Шмель содрогнулся — вспомнил гибель торговца Сходни.
В Макухе еще не знают. Плюшка еще не знает, что его отец никому больше не выкажет ни спеси, ни гордости. Кому-то ведь предстоит нести в Макуху эту весть…
«Только не мне, — подумал Шмель, и одновременно обрадовался и устыдился. — Я не буду учиться дальше, зато мой отец жив…»
Отец и бродяга по имени Стократ беседовали в обеденном зале, и в пустом трактире до странности глухо звучали их голоса.
* * *— Значит, ты все-таки колдун.
— Я бродяга.
— Колдун-бродяга, — хозяин гостиницы никак не мог остановить тяжелое гулкое эхо, звучавшее у него внутри и заставлявшее повторять уже сказанные слова.
— Хоть бы и так.
— И ты не просто шел мимо.
Стократ вздохнул:
— Да ведь и ты не просто сидел у себя в трактире и ждал приезжих.
— Что? — хозяин резко поднял голову.
Стократ смотрел ему прямо в глаза.
— Поклеп, — прохрипел хозяин трактира. — Я человек… надежный, у меня лицензия от князя… столько лет на одном месте, меня все знают… А ты — бродяга, ты… о тебе такое говорят, что…
Он замолчал.
— Поделили добычу и разошлись в разные стороны, — задумчиво сказал Стократ. — Кто-то пропал и умер, кто-то выжил и дальше разбойничал, кто-то на свою долю выбился и построил мельницу… или трактир, к примеру. И пошла другая жизнь: семья, дети, хозяйство. Но когда являются однажды прежние подельщики, как им отказать?
— Поклеп, — прошептал хозяин, и голос его из хриплого сделался сиплым.
— Полгода назад были те же или другие?
— Не знаю. Ты меня не заговаривай… колдун.
Стократ кивнул:
— Да. Допросить бы их, но поздно. Хотя…
Он вытащил из ножен меч.
Хозяин трактира отшатнулся вместе с тяжелым креслом, на котором сидел:
— Ты…
И сразу замолк. Клинок в руке Стократа тускло светился, будто узкое окошко в едва освещенный, зыбкий мир. Там, внутри, шевелились тени, словно водоросли на дне.
— Присмотрись, — Стократ протянул клинок трактирщику, рукоятью вперед.
— Нет, — тот спрятал руки за спину.
— Присмотрись, кто там внутри. Может, кого-то узнаешь…
— Нет!
— Зря, — Стократ поднес клинок к глазам, и на его лицо упал синеватый отблеск. — Мой меч не то чтобы любит убийц… Он просто забирает их себе.
Трактирщик издал горлом свистящий звук.
— Вот три души, — продолжал Стократ. — Две понятные, как падаль, тупые и смердящие — конченые. Третья смутная какая-то, хотя тоже ясно — душегуб… Вот как лесовик мог связаться с разбойниками? Я так понял по рассказам, что лесовики никогда не водились с людьми.
Трактирщик тяжело дышал, не прикасаясь ко лбу, не вытирая пот, вообще не шевелясь, будто жук, притворившийся мертвым.
— Ты давал им приют? Кормил? Ты знал об их планах? — мягко спросил Стократ.
— Не знал, — глухо отозвался трактирщик. — Косой Бурдюк — он девять пудов весит… весил. Ты его видел, мы его тащили… Он убивал одним пальцем. Вот так, ткнет пальцем в висок…
— Торговец Сходня был в Макухе не из последних, — Стократ глядел в свой клинок, как смотрят в огонь. — Высоко поднялся, может быть, даже слишком высоко. Хорошая добыча, лакомая… Почему с ними оказался лесовик?
— Я не знаю. Я просто хотел жить, колдун, у меня дети…
— Они знали?
— Нет, — трактирщик вскинул голову. — Дети ни при чем. Жена тоже.
— А трактир на какие деньги выстроен?
Трактирщик начал трястись, и зрелище это было жуткое: он ведь человек нетрусливый, бывалый. Вслед за ним начал дрожать стол, и, кажется, содрогнулись стены, будто весь трактир затрясся, вдруг осознав свою обреченность.
— Тогда вы разделили добычу и разошлись, — Стократ прикрыл глаза, ясно представляя себе распутье и молчаливых, идущих в разные стороны разбойников. — Много лет назад… и ты был молод, вот как твой старший сын теперь… Много тебе досталось? Немало, видать…
Тихо скрипнула лестница. Кто-то легкий, осторожный остановился на верхних ступеньках и постучал, как в дверь, по перилам, спрашивая разрешения войти.
Трактирщик замер.
— Спускайся, Шмель, — Стократ одним движением вогнал меч в ножны. — Почему не спишь?
* * *Он подробно рассказал братьям, что случилось в лесу. Даже после рассказа — не говоря уже о том, чтобы пережить это самому, — спать не хотелось.
Братья были старше Шмеля на три и четыре года, и всю жизнь, сколько он помнил, водились больше между собой и считали младшего сопливым малышом. Теперь они выслушали его, разинув рты, и Шмелю померещилось в их взглядах уважение, но они почти сразу забыли о нем и начали спорить о разбойниках, мечах и топорах, и рассказывать друг другу, как любой из них легко мог победить головорезов.
Шмелю очень хотелось поговорить с ними о своей учебе, языкознании, тайных вкусах и пирах слепых лесовиков. Но, слушая братьев и вспоминая разговор с матерью, он все яснее понимал, что языкознание не интересует здесь даже запечную мышь и что заносчивые планы следует забыть как можно скорее.