— Надо все тащить сюда, — он услышал свой голос будто со стороны. — Чтобы все было под рукой…
Мастер говорил: «Всегда держи под рукой уксус, мелко перемолотую соль, сахар и желчь, которые потребуются в любом послании. А также имей запас кривозвездки и факела, их сок сочетай три к одному, чтобы получить отрицание. Никогда не помечай заготовки цветом: краситель, на первую пробу безвкусный, может испортить послание и даже придать ему противоположный смысл. Распознавай по запаху либо запоминай, в каком флаконе хранишь концентрат…».
Старик ждал. Журчала вода. Лошадь уныло ковыряла копытом бурую хвою.
Неожиданно девушка, приведшая их сюда, — девушка в сером балахоне, с зашитыми веками и двумя светлыми косами, — подошла к Шмелю и провела ладонью по его лицу.
Рот ее удивленно приоткрылся. Наверное, ее предупреждали, что у чужаков глаза на лице, и глаза открыты, но она не верила.
* * *За все время своих странствий Стократ ни разу не бывал в таком странном месте. И понимал, что вряд ли побывает. Даже если выберется из этой переделки живым.
Эти люди совсем недавно — может, вчера — пережили потрясение. Многих потеряли. Те, что сидели мертвыми за покаянным зельем, кого Стократ и Шмель видели сегодня, были чьими-то мужьями, сыновьями и братьями. Те, кто приговорил их к такому роду покаяния, — тоже.
Эти люди угрожали отравить колодцы и родники чужакам, живущим по соседству. Эти люди были охотниками и не боялись вида крови, но и душегубами они не были — это Стократ мог сказать с уверенностью.
Он разглядывал узоры на их лицах. Веки были зашиты у всех, причем, очевидно, с младенчества. Стократ видел, как, стоя рядом, они иногда проводили рукой по лицам друг друга, будто считывая важное сообщение.
И еще он видел, как некоторые, особенно молодые, смотрят на солнце. По тому, как они держали головы, как поворачивались вслед за светом, Стократ понял вдруг и удивился: они не слепые.
Не слепые! Была ли вначале болезнь, эпидемия, отобрала ли зрение у выживших, пришлось ли им закрывать глаза по необходимости, но теперь зашитые веки — всего лишь традиция. Сквозь узор на лице они видят свет. Но не пытаются смотреть. Зачем? У них есть Язык…
Стократ сжал губы, чтобы ничего не сболтнуть вслух. Нельзя было отвлекать Шмеля; к тому же кому и чем помогло бы сейчас это новое знание?
Мальчишка уселся за стол напротив старика. Старик, будто зрячий, плеснул воды из кувшина в свой кубок, двумя пальцами — указательным и средним — подхватил тончайшую трубку со стола, уронил в воду три красноватые капли. Руки его задвигались неуловимо и легко, подхватывая ингредиенты, смешивая, добавляя в воду. Спустя мгновение он подтолкнул кубок собеседнику через стол. И замер, с достоинством вперив в пространство зашитые глаза.
* * *Шмель дрожащей рукой поднес бокал к губам. Он боялся, что растеряется, что запутается сразу, но послание оказалось оскорбительно коротким и простым: «Молодой умеешь говорить вопрос».
Будто нацарапанное большими буквами, нарочито безграмотное — ради простоты — письмо. Слово к дурачку, который и такого-то обращения не заслуживает. Шмель внимательно посмотрел на неподвижного старика: что они мнят о себе, лесовики, люди без глаз и человеческой речи?!
Девушка, прислуживавшая за столом, поставила перед ним чистый кубок и кувшин с водой. Шмель подобрался.
Не спешить. Главное — не спешить. Он все знает, лишь бы не ошибиться в спешке. «Молодой» — сладковатый вкус, «причина» — сочетание соли и кислоты, «безъязыкий» — понятие с отрицанием, жидкость теряет цвет, а это вытяжка из ягоды лунь — сомнение…
«Молодость — не повод для немоты». Или так: «Разве молодой — значит безъязыкий?». Жидковатое, но грамматически точное питье. Если он не перепутал, конечно, дозировку порошка.
Старик принял послание. Понюхал. Пригубил. Лицо его не изменилось, но он сразу же отставил кубок, будто отказываясь пробовать дальше.
Шмель сжался на своем кресле. Обернулся к Стократу — тот держал ладонь на рукояти меча. Скверный признак.
Старик хлопнул в ладоши, требуя новый кубок. Руки его засновали, как лапы паука. Шмель отхлебнул воды — губы пересохли, и язык прилип к нёбу. Мастер говорил: «Чтобы понимать тонкие смыслы, ты должен отказаться от острой и соленой пищи, не прикасаться к вину, всегда носить с собой флягу и смачивать рот, не допуская жажды…».
Старик придвинул к нему новое питье. Шмель попробовал…
«Добро пожаловать, маленький брат».
Он поперхнулся. Едва удержал кашель. Снова выпил чистой воды; послание было составлено по высочайшим законам, с длинным шлейфом послевкусия.
— Стократ, — Шмель обернулся к спутнику со слезами облегчения на глазах. — Он вежливо приветствует нас в доме людей и просит тебя не прикасаться к оружию. Он говорит, что они пережили… потеряли… короче, смысл в том, что и так много народу убили, нас убивать не станут. Не трогай, пожалуйста, меч.
* * *Он ждал, молчал и смотрел, как ползут тени по вытоптанной бурой хвое.
Старик и мальчик беседовали. Несколько сотен вооруженных людей ждали, чем закончится этот разговор.
Шмель то казался уверенным, то вдруг бледнел и принимался быстро хлебать чистую воду из кружки. По расчетам Стократа, мальчишке давно пора было отойти по нужде, — но тот сидел, глотал и пил, возился с порошками и флаконами и поднимался только затем, чтобы дотянуться до редкого, затерявшегося в мешке ингредиента.
«Странно, — думал Стократ. — Я считал, что повидал на свете все — города и порты, горы и смерчи, пустыни и толпы. Я считал себя опытным. А теперь я беспомощен, как муха, и не знаю, чем ему помочь. Что им сказать? Откройте глаза, посмотрите на небо? Откройте рты, скажите друг другу слово, ваши языки не затем только, чтобы вкушать? Я, Стократ, низведен здесь до уровня немой скотины…»
А солнце склоняется. Близится время, назначенное князем. «Если не вернетесь через сутки, — пообещал он, — мы атакуем».
* * *«Мой учитель умер, отведав послание. Почему он умер?»
«Низость предваряет доблесть».
Вот так, просто, коротко, бессмысленно, сколько ни пробуй: «Сперва низость, потом доблесть». «Низость как условие доблести». И что это может значить, сучок вам в пасть?!
«Моего учителя нельзя оживить», — сообщил он осторожно.
И получил ответ:
«Те, кто его отравил, мертвы тоже».
Невесело. Но, по крайней мере, нельзя ошибиться с прочтением.
«Вы грозили отравить нашу воду. Зачем?»
«Они грозили. Воля бунтовщиков. Они хотели войны».
Шмель перевел дыхание: «Люди… чужаки беспокоятся. Они боятся…» Выплеснул на землю незаконченное послание. «Боятся» — так нельзя. Надо по-другому. Он хлопнул в ладоши, повторяя жест старика, требуя чистый кубок; заметался, перебирая свои флаконы и порошки, вдруг растерявшись, почувствовав себя беспомощным.
Старик тем временем составил новое послание:
«Те, кто хотел войны, были благородны в своих намерениях. Но высокий правитель погиб. Знак войны».
Шмель, горько подумал, что он уже догадывался об этом. Еще и высокий правитель… Кто его убил — бунтовщики?
«Как погиб высокий правитель?»
«Ты знаешь. Он получил отравленное послание. Мой племянник (непонятно) породить войну. Правитель умер от послания, это преступление. Война (непонятно) доблесть молодых. Мой племянник виновен в преступлении и его (непонятно) заговор».
Шмель всмотрелся в неподвижное лицо старика. Вышивка на его висках и скулах складывалась в узор со звездами, стрелами, зубчатыми колесами.
— Что он говорит? — напряженно спросил Стократ.
— Он говорит… Вроде бы у них часть народа сговорилась и убила какого-то высокого правителя, чтобы начать войну. Все этого хотели, но это было противозаконно. Поэтому другая половина назвала тех, первых, бунтовщиками и казнила.
— Что за высокий правитель?
— Не знаю… Сейчас…
Капельки пота бежали по спине Шмеля, догоняя одна другую, когда он торопливо составлял послание:
«Высокий правитель был… лесовик? человек?»
Кажется, лицо старика впервые дрогнуло, когда он коснулся губами питья. Руки его задвигались еще быстрее, наполняя чашу смыслом:
«Высокий правитель — чужак, составлявший нам послания. Разве ты не знаешь его?»
— Мастер, — прошептал Шмель. — Учитель…
Ну конечно. Для лесовиков правитель — тот, кто владеет Языком, ведь Язык — искусство высокородных. Тот, кто составляет питье от имени князя, и есть князь, это совершенно ясно всякому, кто способен отличить на вкус «войну» от «торговли»…
— Стократ! Они думают, что убили нашего правителя! Что убили князя!
— Переубеди их, — коротко велел Стократ. — Скажи им…
— Погоди! Сейчас!
Серебряные спицы колотились в воде, вспенивая питье: «Люди в моем селении…». Не так. «Я не хочу, чтобы война…» Не так. Он закусил губу и крепко зажмурился, пытаясь представить себя лесовиком, слепым, вся жизнь — на кончике языка, вот так…
— Переубеди их, — коротко велел Стократ. — Скажи им…
— Погоди! Сейчас!
Серебряные спицы колотились в воде, вспенивая питье: «Люди в моем селении…». Не так. «Я не хочу, чтобы война…» Не так. Он закусил губу и крепко зажмурился, пытаясь представить себя лесовиком, слепым, вся жизнь — на кончике языка, вот так…
«Те, кто хотел войны, мертвы?»
«Да».
«Те, кто нанес нам оскорбление, казнены?»
«Да. Мы просим того, кто ведет войска, не начинать войну сегодня».
Шмель долго сидел, держа во рту быстро теплеющую жидкость.
«Я могу передать тому, кто ведет войска, ваши извинения».
Старик долго медлил, прежде чем сложить очередное послание.
«Мы не можем извиняться. Мы казнили тех, кто хотел войны. Хотя мы понимаем, что они были правы… Язык умирает. Но мы просим не начинать войну сегодня».
«Война, — от волнения Шмель стал составлять простые, лишенные баланса послания. — Зачем?»
Старик пододвинул к нему новый кубок:
«С войной расцветает Язык. Молодые не говорят, безъязыкие, как звери. Война (непонятно) путь Языку. Война делает их людьми».
«Почему?»
«О войне слагают песни. Песни дают жизнь Языку. Война оживляет Язык».
Шмель глубоко вдохнул и склонился над своим кубком:
«Я не знаю войну и не хочу. Разве я безъязыкий?»
Старик сидел, не двигаясь, и по его лицу Шмель понял: собеседник не знает, что ответить.
* * *Пир начался сразу после заката. Стократ сидел за столом рядом со Шмелем, сидел вместе со всеми — и был единственным, кто мог только смотреть и слушать.
Не вкушать.
Сперва подали зелень под прозрачным соусом.
Лесовики ели бесшумно — ни хруста, ни чавканья, ни чмоканья не было слышно за столом. Звук бегущей воды придавал действу естественный ритм.
Шмель ел, зажмурив глаза, — наверное, чтобы лучше понимать. Чтобы стать наравне с лесовиками. Стократ временами вздрагивал, присматриваясь к его лицу: казалось, глаза мальчишки зашиты невидимой шелковой ниткой.
Зелень была солоноватой и странной, ни до, ни после Стократу не случалось ощущать такого вкуса. Потом подали жидкую теплую кашу; затем снова зелень, но под белым соусом. Порции были крохотные: их не ели, их вкушали.
Подали странно приготовленную свеклу. Стократ давно потерял аппетит, он почти не касался кушаний, разнообразно-странных и не особенно вкусных. Он вглядывался в лица.
Поначалу они выражали глубокое внимание. Потом — беспокойство. Потом — напряжение. А потом сидящие начали покачиваться, не видя друг друга, но чувствуя. Казалось, столы плывут в неспокойном море.
Их дыхание участилось. Затем сделалось очень тяжелым, даже шумным. Подавали мясо, овощи, снова кашу, снова зелень и еще что-то, чему Стократ не знал названия.
Люди вокруг дышали в такт, а потому у девушки со светлыми косами, сидевшей напротив Стократа, выпала из-под зашитых век и прокатилась по щеке слеза.
Стемнело. Пир продолжался. Шмель, очень бледный, едва шевелил губами и дышал, как после долгого бега.
А потом подали сладкий напиток, и над столом будто пронеслась волна облегчения. Люди брали друг друга за руки, обнимались, раскачиваясь, и дыхание их сделалось умиротворенным, глубоким, как у спящих.
Стократ тихонько выбрался из-за стола и положил руку на плечо Шмелю; мальчишка открыл глаза, будто проснулся.
— Нам пора, — сказал ему на ухо Стократ. — Если мы не вернемся до рассвета, князь атакует, ты ведь помнишь?
И они отправились обратно. Взошла луна, высветив лес, и Стократ не мог отделаться от мысли, что Шмель идет во сне. Он шагал, о чем-то думая, почти не касаясь ногами хвои — казалось, сейчас взлетит…
Потом запахло дымом, и оба ускорили шаги. Лошадь заржала — и впереди, за деревьями, заржали другие кони.
— О чем они пировали? — тихо спросил Стократ.
— Не могу объяснить.
Стократ неприятно поразился — ему показалось в первый момент, что мальчишка высокомерен. Но Шмель повернул голову и посмотрел на него искренне и совершенно беспомощно:
— Я думаю, что они пировали о свете. Но у них в языке нет слова «свет» и нет понятия «видеть». Мне показалось, это их мучит…
Стократ открыл рот, чтобы сообщить ему важное, но в этот момент навстречу им выехали вооруженные всадники, и Шмель, забыв обо всем, кинулся им навстречу:
— Уберите луки! Войны не будет! Стойте!
Во всаднике, ехавшем впереди, Стократ узнал князя и прибавил шагу.
* * *— Все их проклятый язык. Мастер составлял послания от имени правителя, и они верили, что ты, светлейший, — тот самый человек, с которым они беседуют. В их представлениях человек, владеющий языком, — благородный, занимающий высокое положение.
— Проклятый язык, — сквозь зубы повторил князь.
Он стоял на холме, держа под уздцы лошадь, и глаза его были красными от бессонной ночи. Шмель поразился, как приятно смотреть на человека с незашитыми, живыми глазами.
— Радуйся, что они не убили тебя, светлейший, — сказал Стократ. — И держись подальше от заставы. Стреляют они отменно.
Князь хмыкнул. Перевел взгляд на Шмеля.
— Мальчишка, считай, спас вас всех, — заговорил Стократ, на этот раз вполголоса. — От большой заварухи. А может, от смерти. Подумай об этом, светлейший.
Шмель потупился.
— Дом языковеда твой, — холодно, отстраненно молвил князь. — Работа тоже твоя. Но если будешь врать в посланиях, что ты великий маг и наследник Солнца на земле…
— Я забыл, — Шмель заторопился. — Вот.
Он вытащил из кармана смятую бумажку, на одной стороне которой еще рукой мастера был записан какой-то рецепт. А на другой стороне Шмель вывел обломком карандаша, случайно затерявшимся в сумке: «Свекла — 46 лев. Наг. Вырубки под реку, север, три, пятьдесят, и от горелого места».
— Это что они хотят за вырубки. Ну и где рубить, — Шмель протянул бумагу князю, но тот брезгливо отстранился:
— Нормально запиши, пером, на хорошем листе, и отдай не мне, а Глаза-и-Уши… Ты, чужак, идешь или нет?
— Иду, — отозвался Стократ. — Сегодня же выхожу.
— Ну… скатертью дорога.
Князь вскочил верхом, крикнул своим людям, и они умчались. Ополченцы, стянутые было к заставе, ушли раньше: остались кострища да брошенный кое-где мусор.
— Ты правда уходишь сегодня? — спросил Шмель.
— Конечно. Я и так у вас застрял.
Шмель не нашелся, что сказать.
Они шли рядом. Лошадь, которую никто не вел, держалась следом, как привязанная. В который раз все, что случилось в последние часы, казалось Шмелю наваждением. Сном.
— Значит, они тоскуют о свете? — тихо спросил Стократ.
— Как можно тосковать о том, для чего даже слова нет?
Молча прошли несколько десятков шагов.
— Вождь сказал, что среди их молодежи нет таких, как я, — признался Шмель. — Вождь сказал…
— Он просил тебя остаться?
— Нет, но, — Шмель запнулся. — Да, просил. Но я же не могу зашить себе глаза, правда?
Лошадь отстала, чтобы пощипать траву на зеленой обочине. Шмель тоже задержался, сорвал пышную метелочку:
— Вот стрельник, он кислый, из его сока готовят «быстро». Чем больше сока вольешь, тем быстрее движение, о котором вкушаешь… Слушай, Стократ, иногда мне кажется, что я начинаю думать, как они.
— Соленый как воля, сладкий как степень, кислый как движение, горький как время?
— Ты запомнил, да?
— Шмель, — сказал Стократ. — Пообещай мне, что сразу же возьмешь ученика.
— Я? — Шмель пригляделся, пытаясь увидеть улыбку в глазах или краешках губ, но его спутник смотрел серьезно. — Но я же… сам пока глупый, ты понимаешь, как я могу кого-то учить?!
— Просто пообещай, — Стократ по-прежнему не улыбался. — Ну?
ЭПИЛОГНа повороте он остановился, чтобы в последний раз посмотреть вниз. Все, кто бывал в этих местах, в один голос твердили: нет ничего красивее лесов из розовой сосны, особенно если глядеть сверху, с Белой дороги.
Он смотрел на лесопильню, на реку с портом. На раскиданные в рощах дома Правой и Левой Руки. На блестящие крыши Макухи. Там еле слышно бил барабан — хоронили несчастливого торговца Сходню. И Шмель, вероятно, был на похоронах, — а где же еще?
— Хоть бы он успел повзрослеть, прежде чем все начнется, — сказал Стократ вслух.
Дети лесовиков в конце концов прозреют. Перестанут зашивать себе глаза, посмотрят на свет; однажды попробуют сказать друг другу слово или нарисовать картинку на гладкой стене. И тогда Язык умрет, умрет высокое искусство, способное заставить человека рыдать, смеяться и чувствовать себя ближе к небу…
Язык, возникший по недоразумению. Язык, который скоро сделается не нужным никому.
— Храни его, Шмель, — сказал Стократ негромко.
И пошел в гору, не оглядываясь.