Ёдок. Рассказы - Виктор Мельников 23 стр.

– Выходит так, – говорит как-то Степан соседям, – всё наше деревенское благополучие на хромом петухе держится.

И, наверное, не стоило говорить об этом Степану, ибо на следующее утро он находит Игнатия в сарае бездыханного. Сглазил, получается. Ещё вечером здоровый петушок «боролся» с кем-то в углу, как часто бывало, а теперь всё. Угробила нечисть врага своего! И на некоторое время как будто затаилась.

Но только на время.

К слову сказать, не было у Степана газового отопления, и он, как некоторые соседи, за несколько дней до смерти Слепого Игнатия, покупает настольную газовую плитку и баллон к ней со сжиженным газом. Ставит в летней кухне – удобно, чисто, правда, приходится экономить. Все правила техники безопасности соблюдаются, Степан не из тех, кто курит и пьёт.

И всё-таки злополучный баллон взрывается. Пожар уничтожает всю живность в сарае, всей деревней идёт борьба с огнём.

Собаки лают, рвутся с цепи, женщины вопят. Дом не горит, только летняя кухня превращается в золу. Степан, свесив руки, смотрит на огонь. В его душе происходят перемены.

После этого ужаса все деревенские наседают на Степана:

– Съезжай с этого дома, пока никто не погиб.

– Но что я делаю не так? – вопрошает Степан. Мужчины обмениваются с ним понимающими взглядами. Женщины шушукаются между собой. – Я готов поверить в то, во что верите вы, чтобы жить спокойно. Но я не готов…

Его прерывают.

– Да не в тебе дело, милок, – говорит старушка. Ей, наверное, лет девяносто, думает Степан. – В доме этом цыгане жили. Сами его построили – решили стать оседлыми, да только жить с соседями мирно не хотели – воровали, хулиганили, шумели, могли собак отравить. Вот люди тогда собрались всем скопом и сказали: «Уезжайте, а то биты будете». Цыганская семья без поддержки табора решила на рожон не лезть и съехала, а нам всем сказала, что в их доме никто из чужаков русских жить не сможет. Проклятый дом – в этом убедились все – быстро избавляется от русского человека.

– Мы ждём не дождёмся, когда рухнет эта хата, – говорит другой сосед. – Её бы снести, да не хочется с цыганской чертовщиной дело иметь. Чёрными они были, злыми. И тут появляешься ты, трудяга, укрепляешь этот дом – до тебя один тут тоже жил, сбежал скоро.

Степан идёт в дом, не выходит оттуда два дня. Ему больно слышать слова сельчан. Но решение принято.

За изгородью с тихим журчанием течёт ручеёк, вода в нём холодная, можно пить. Степан набирает во фляжку воды, оборачивается, смотрит на хату и шагает твёрдым шагом прочь из деревни. За плечами видавший виды рюкзак.

Бездна

Есть ли дно у стакана? Для меня его не существует. И дело не в том, что в мой стакан ничего не нальёшь. Наоборот. Стакан полон до краёв, пей – не хочу. Это так, кажется, называется? А всё потому, что бывает такое стечение обстоятельств, которое трудно предвидеть, и человек запутывается. И вот тут, может вот так статься, у него открывается некий дар…

Стало быть, все смотрят на меня, рассматривают, а я всё пью и пью, не могу остановиться, жажду утоляю. Как только прозрачная, чистая жидкость заканчивается – тут же происходит материализация. И я снова с жадностью пью.

– Чудеса, – слышу я.

Мне часто кажется, что несколько человек, присутствующих на моём шоу (чаще всего это происходит на рынке где-нибудь или во дворе многоэтажного дома), друг с другом незнакомых, но связанных между собой одним и тем же священным желанием, готовы растерзать моё тело за визуальный обман, ибо они не верят глазам своим, а я не верю им, если честно, что они на это способны.

Опьянённый, я ухожу прочь. Не закусывая.

Пугливая молва утверждает, что я шарлатан. Мне вообще претит сплетнический тон, но так уж повелось – открылся дар, реализуй. Я могу его воплощать только в толпе, только с халявной водкой. И я не вру, не мошенничаю. Я так живу, или – выживаю.

Человеческому любопытству часто нет предела. Зрители требуют раскрыть секрет. Они рассматривают стакан, переворачивают его, трогают дно – не двойное ли? Но реквизит не мой, я использую чужую тару, часто засаленную множеством рук. И здесь не может быть обмана. Всё равно до конца не верят, хотя водка почти цела, грамм двести отлито. А я пьян, как от бутылки с ноль-пять содержимым. Секрета нет, а если он есть – я сам в неведении. Поэтому оправдываюсь:

– Это ровно ничего не значит! Правда, не понимаю, почему такое пустое обстоятельство вас так мучит…

И ретируюсь.

Хочется, конечно, понять, откуда он, этот дар, обращающий мою душу в некое маленькое, прозрачное существо? Ведь я не молод. И раньше никакими такими сверхъестественными способностями не обладал. Понятно одно, однако, что, став бомжем, я обрёл вместе со свободой умение выживать в экстремальных условиях. И этому способствовало открывшееся во мне дарование.

Я не беру деньги за представления. Если бы у меня были средства к существованию и этот бесценный подарок, данный неизвестно кем, богом или дьяволом, оставался при мне – я бы давно спился и помер на скамейке в парке. Полиция обнаружила бы труп, вряд ли опознала, сдала в морг, а оттуда, в свою очередь, моё тело перевезли б, наверное, в медицинский институт для изучения. Естественно, ничего нового учёные мужи не узнали бы – и труп отдали студентам. Так и сгинул бы. Канул в вечность.

Но пока я живу и удивляю. Даже самого себя. Этим и довольствуюсь, честно говоря.

Бывает грустно. Казалось бы, опьянённый своим шоу, я не должен впадать в такое состояние, должно быть весело! Но мне почему-то грустно. Это, наверно, потому, что напускное веселье при демонстрации превращается в особое состояние, подобное похмелью.

Да, всё так. Не иначе.

И я теперь иду, к примеру, в придорожное кафе. Захожу. Три или четыре посетителя – это зрители, для меня это даже много зрителей!

– Искусство всех искусств? А? – спрашиваю я. Надо как-то ж начинать.

Слышу тишину.

– Кинематограф, – и делаю пируэт, падаю, когда поднимаюсь – приплясываю. У меня плохо получается, конечно, с акробатикой, но я не теряюсь.

В подобных заведениях, где разномастность посетителей не совпадает с обилием меню, прицепленном прозрачным скотчем на стене, воздух пропитан словно радиацией – она проникает в межклеточное пространство, остаётся там, приводит к мутациям – и после меня может вывернуть наизнанку.

Слышу, один посетитель говорит тихо другому:

– Многие неурядицы объясняются очень просто. Вот тебе пример – отсутствие энного количества выпивки для опохмела, отсутствие денег в кармане и – нежелание работать.

– Пошёл вон! – кричит теперь он громко мне.

Я ему в ответ:

– Спел бы ты лучше, – слышу за спиной.

И я пою:

– Хватит, – говорит долговязый парень. – О футболе рассказывай.

Я зацепился, на меня обращают внимания, а футбол моя тема, и я провозглашаю:

– Кто болеет за «Динамо», тот нальёт мне полстакана. Кто болеет за «Спартак», тот нальёт мне просто так.

Всё идёт, как полагается, по накатанной дорожке.

– Подойди сюда, – слышу. Долговязый подзывает. Он наливает полный пластиковый стаканчик. У Лидочки, барменши (она меня знает), беру гранёный стакан, переливаю туда водку.

– А теперь – фокусы! – объявляю. – Трюк называется «бездонный стакан».

Боковым зрением вижу, что у некоторых раскрываются рты. Номер удаётся. Я глотаю водку, а она не исчезает. Пью до полного удовлетворения. Остаток оставляю долговязому на столике.

– Хороший ты парень, – говорю ему и ухожу.

– А закусить?

– Не закусываю!

Быстрое освобождение сцены приводит зрителей в некое недоумение. Они столбенеют, восхищаются. А в этом кроется часть успеха.

Но не всё так гладко, как кажется. Надо мной, бывает, измываются мелкие журналистики, корреспонденты с местных телеканальчиков. Измываются с диким сладострастием. Даже с таким гиком хулиганским. А что им делать? Вот именно – делать нечего. Полицейские, не стану врать, ночью частенько выцмыкивают где-нибудь в парке – развлекай их! В городе я личность известная. Вот поэтому так происходит. Пользуются мной и забывают.

Блюю я после часто. Желудочным соком.

А есть сочувствующие и сострадающие лица. Чаще это тёмные личности, считаю я.

Блюю я после часто. Желудочным соком.

А есть сочувствующие и сострадающие лица. Чаще это тёмные личности, считаю я.

– Ты кушаешь? – спрашивает милосердная тётка. Она знает обо мне, наверное, из выпусков местных газет и телевизионных выпусков. – Пьёшь, пьёшь, а совсем не ешь.

– А зачем? Не хочется.

– Да разве такое возможно? – лепечет она.

– Видно, да. Живой же.

– Ты это врёшь. Ты смеёшься над каждым, разыгрываешь.

– Всякому позволяется думать так, как ему хочется. Но не всем позволено говорить во всеуслышание.

– А вот пойдём ко мне, я накормлю тебя, фокусник.

– Спасибо! Я же сказал…

– Пойдём, милок. Ты воспитан, вижу, как и я сама. В те ещё времена. Мы найдём общий язык за чашкой чая.

Нет, я не воспитан и никогда таким не был, я закалён – улицей, я – добр ещё. Мне это известно. Но я не хочу, есть. И я не хочу жалости и сострадания. Создаётся впечатление, меня соблазняют, как когда-то в молодости пыталась соседка, лет пятнадцать мне было. Тогда я этого не понимал. Неприятно сейчас, обо теперь понимаю.

И я ухожу от тётки в ближайший двор многоэтажки… Прочь от неё, прочь!

И вот не слышно оваций из зрительного зала. Меня не хотят видеть. Этого следовало ожидать. Приелся я зрителям. В одном из дворов дома меня прогоняют. В другом дворе тоже гонят. Иду прочь. Не сам, как бывало. Так мне велят.

– Придумаешь что другое – тогда приходи, – слышу.

Прошу одного знакомого сторожа, Сергеичем зовут, чтобы он на трюк мой посмотрел.

– Водки у меня совсем нет, – говорит он.

Я иду дальше. Захожу в парк. Эти розы, эту зелень во всех незамысловатых вечерних преображениях я видел тысячу раз – не радует. Почувствую ли снова обжигающий вкус водки во рту, чтобы суметь выжить? Эта мысль пугает. Я ожидаю отрицательный ответ.

Я сам себе объявляю, что я счастлив. Конечно, в словах моих напускной тон. Несколько фантастических и чрезвычайно странных идей всплывают в голове. Я пытаюсь материализовать и сам стакан, и водку, чтобы снова заявить о себе, стать независимым – не получается.

Ранее я верил в великую идею бессмертия со своим даром, так как мог не только заниматься материализацией, но и не есть годами (не помню, когда еда была у меня во рту последний раз), теперь её приходится менять.

На что? Я не знаю.

Видимо, виновата преждевременная старость. Здесь я гадаю.

И вот я иду по парку и встречаю странного человека.

– Это – ты! – восклицает он радостно и в то же время как бы в величайшем удивлении. – Вообрази, мы с тобой на днях потерялись. Мы знали друг друга, были рядом, но никогда не виделись.

Передо мной стоит хорошо одетый незнакомец, у него длинные седые волосы, как у меня, но на этом наше сходство с ним заканчивается. Я его первый раз вижу. Он обращается ко мне, а я не ведаю, как его зовут и что ему отвечать.

– Мне врали, – продолжает он, – о тебе бог знает что. А ты такой, как все. Ничем не отличаешься. Я увезу тебя прямо сейчас туда, где мы бывали с тобой в детстве. Там тебя ждут. Родственники.

– Кто? – не понимаю я.

– Родственники, – повторяет он.

– У меня их нет.

– Они есть, ты не знаешь их, всё просто.

Это пухлое, холёное лицо незнакомца наводит смутные воспоминания, но я не помню, откуда он. Я и себя-то не помню толком последние десять лет скитаний.

Мои способности, моё тело – это со мной. Всё остальное рядом, не моё. Не говоря о каких-то там оставшихся родственниках.

Я ухмыляюсь, разворачиваюсь и ухожу прочь в обратную сторону, откуда шёл.

– Зря ты так поступаешь, – говорит он мне. Я его пытаюсь не слышать. – Сумасшедший!

…всё предсказуемо. Наступает час – и я не могу материализовать водку! Стакан имеет дно! Это настоящее открытие, которое приводит в ужас.

Меня везде прогоняют. И горькое, настоящее горькое слово говорю я после. Но не в адрес тех, кто не хочет меня видеть. Себе говорю, что мои неудачи – моя судьба. И я ощущаю настоящий голод. Восполнить его обычной едой я не могу. И чувствую горький привкус во рту. Это лишь память, я понимаю, об утраченной способности – жить.

Грязный поток

От автора

Эта история была многим известна. Она появилась в интернете почти сразу после событий в Крымске. Удивительное спасение отца и дочери, маленькая заметка. Прочитав её, я подумал тогда, а я ведь верю этому человеку, но не верю СМИ, не верю официальной информации. И, мне кажется, пусть существует страшная правда, чем грязная ложь. Не надо бояться.

1

С яркого июльского солнца Анатолий резко въехал в сумрак. Показалось, что чёрные тучи скрыли светило в траурный абажур. Пошёл дождь. Затем – ливень. День катился к концу, но, казалось, природа проигнорировала вечер – сразу наступила ночь.

Дворники «Mercedes 310 bus» 1994 года выпуска не успевали убирать воду с лобового стекла. Анатолий снизил скорость, посмотрел на дочь. Ника забавлялась сотовым телефоном. Дочке семь лет. В этом году пойдёт в школу.

Анатолий улыбнулся, Ника была его единственным ребёнком. Анна не сможет больше родить. Так вышло. А хотелось ещё мальчика. И дело не в том, что за второго ребёнка давали материнский капитал. Нет, дело не в деньгах. Просто желали второго ребёнка. И обязательно мальчика.

– Не устала, Ник?

– Не, пап.

Сверкнула молния, ударил гром. Девочка оставила телефон в покое, всё её внимание теперь было направлено туда, где громыхнуло.

– Испугалась?

– Не, пап.

Ника часто так говорила.

Анатолий сказал:

– Надо говорить, нет, папа.

– Хорошо, пап, – она не отрывала взгляд от дороги.

– Плохой с меня учитель. В школу пойдёшь – быстрей научат.

– Да, пап.

Дождь усилился. Анатолий снизил скорость «буса» до сорока. Ехать быстро было невозможно.

– Не замёрзла? – на девочке были одеты шорты и лёгкая белоснежная футболка.

– Не, пап.

– Ладно, – сдался Анатолий, – «не, пап» твоё любимое словосочетание. Потому что ты любишь меня?

– Да, пап, – девочка снова включила телефон.

За окном автомобиля происходило светопреставление. Мигали молнии, гром гремел – да так, что оглушал как будто взрывной волной. Дождь лил сплошной стеной. Девочка как будто ничего этого не слышала. Анатолий подумал, так, видимо, лучше, пусть играет в свою игру.

А вообще, Ника у него была ребёнком с железным характером. Спокойная и уравновешенная. Её как будто ничего не трогало. Вся в маму. Та тоже такая. Непоколебимая. Уверенность в себе – залог будущего успеха. Вначале ей может быть любопытно, а после она переведёт всё своё внимание на более интересный для неё предмет. Сейчас это был телефон.

В поле зрение попал полицейский автомобиль. Он стоял с включенной мигалкой перед въездом в Нижний Абакан. Менты, видимо, не хотели мочиться. И это понятно… Мимо них проходили легковушки, фуры и автобусы. Трасса перегружена. Курортный сезон в самом разгаре.

За несколько десятков метров до въезда в Нижний Абакан, где горы образуют узкую горловину, перед самым выездом на равнину, дождь усилился. Воды, как показалось Анатолию, здесь было сантиметров тридцать.

Гроза почти прекратилась, но это не говорило совсем, что перестанет идти дождь.

Ника снова отложила телефон в сторону, спросила неожиданно:

– Папа, тебе не страшно? Не видно асфальта и дороги.

То, как сказала дочь слово «папа», насторожила Анатолия. Ребёнок чувствовал испуг. Она очень редко называла его «папа». Чаще – по принуждению мамы. Мол, сколько тебе повторять, Ника, папа, скажи – па-па… И она повторяла: па-па. Но тут же могла сказать, пап, я пойду, погуляю.

– Нет, милая, – ответил Анатолий. – Это – большая лужа.

– Лужа? Или потоп?

– Да брось ты, доча. Даже если так – МЧС России лучшее в мире, по телевизору – видела? Они кошек и собак спасают.

Анатолий общался с дочерью по-детски. Каким бы она умным дитём не была – она оставалась ещё совсем ребёнком, маленькой и наивной девочкой.

Образовывалась пробка, скорость упала до двадцати километров в час, как показывал спидометр.

Движения у воды как будто не было, но тут о «бус» слегка ударилась легковушка. Дочь была права: её отец не видел дороги и стоял прямо посредине потока. Ника испугалась, прижалась к нему. Он остановился совсем. И тут тридцатисантиметровая лужа, казалось, превратилась в метровый вал. Дочь заметила раньше то, что он увидел позже.

– Не бойся, я с тобой, – сказал он Нике, – армия пригонит лодки, понадобится – танки пригонит, нас обязательно спасут. А пока – всё в норме, – успокаивал ребёнка Анатолий. Девочка чувствовала голос, и её папа снова превращался в «пап».

– Да, пап.

– Вот и прекрасно.

Анатолий стоял на месте. Двигаться вперёд не имело смысла. Отдельные фуры продолжали движение, но вскоре останавливались тоже.