Минул май, наступил июнь. Марций Турбон тоже выполнил задание, данное ему императором, — варваров он утихомирил и крепко запер границы, послевоенный беспредел сошел на нет. Оролеса не стало, а боязливый Тарб не высовывался из Пустыни гетов, радуясь тому, что правит один, без опасного буйного соперника.
В июньские ноны наместник призвал Сергия и его друзей, включая Тзану. Именно пятеро свидетелей должны были, по древнему обычаю, присутствовать при обряде усыновления. Марций Турбон, торжественный и очень серьезный, трижды ударил монеткой по весам, произнося: «Заявляю, что по квиритскому праву эти люди мои!»
Сыновья Тита Флавия Лонгина, длинные нескладные отроки в мальчишечьих тогах, стояли рядом и гордились — и тем, что их отец принял славную смерть, достойную римлянина, и тем, что их новый папа — такой важный человек, ходит в больших чинах и дружит с самим принцепсом. Верзон лишь крякал в сильном довольстве — у него не было сомнений, что судьба и младшенького Тита Флавия, сына Тита, из трибы Палатины Приска Галлония Фронтона Квинта Марция Турбона, и старшенького Тита Флавия, сына Тита, из трибы Палатины Лонгина Квинта Марция Турбона сложится самым замечательным образом.[78]
Усыновление произошло в среду, в день, посвященный Меркурию, а в четверг, в день Юпитера, в дверь дома, где поселился Сергий со товарищи, постучали. Лобанов открыл и увидел на пороге Гая Антония Скавра. Легат сиял.
— Сальве! — воскликнул он.
— Сальве, — ответил Сергий обрадованно. — Проходи!
Из экседры выглянул Эдик и невинно поинтересовался:
— Презид тебе ничего не оторвал?
— Он признался, что очень этого хотел, — жизнерадостно доложил Гай, — но на радостях передумал!
— О Луции ничего не слышно?
После этих слов улыбка патриция попригасла, и он проговорил неуверенно:
— Я думал, он погиб… там, с Оролесом.
— Нет, — покачал головой Лобанов, — среди убитых такой не числится.
— Ничего, — успокоил его Эдик, — такое дерьмо всегда выплывет.
— Да и ладно! Ты по делу, Гай, или так зашел?
— По делу! Важному. У меня к вам большая просьба.
— Выкладывай, — сказал Роксолан.
— В общем. Я жениться решил. И у меня завтра свадьба, и… В общем, завтра день Венеры, самый подходящий день самого подходящего месяца — в июне сама Юнона будет покровительствовать нам.
— А самый подходящий час какой? — перебил его Эдикус.
— Первый час дня, — смешался Гай Антоний, — и…
— Договаривай, договаривай, — подбодрил его Сергий.
Патриций собрался с духом и выпалил:
— И я хочу, чтобы вы все стали моими свидетелями!
— Все четверо? — уточнил Лобанов. — Или все пятеро?
— Все девятеро! Нужно, правда, десять свидетелей, но я уговорил Гету — это брат невесты.
Сергий оглядел друзей, улыбнулся Тзане, энергично кивающей ему — соглашайся, дескать! — и спросил:
— Ну что? Засвидетельствуем?
— Лично я согласен, — ответил Эдик.
— И я, — кивнул Искандер.
— Годится, — прогудел Гефестай.
— А мы — как прикажете! — ухмыльнулся Акун.
— Мы будем твоими свидетелями, — обернулся к Гаю Лобанов. — А кто хоть невеста?
— Она дакийка, и ее зовут Сасса, — проговорил патриций, и по тому, как он это сказал, стало ясно, что невесте повезло — ее любят. Очень.
— Ну, это дело надо обмыть! — засуетился Гефестай. — Уахенеб! Тащи фалерн! Кадмар, сообрази закуску!
Названные кинулись исполнять поручения, и Тзана быстренько накрыла стол.
— Ну, совет вам да любовь! — сказал Эдик тоном деда Могамчери.
Гай Антоний Скавр, с улыбкой человека, избавленного богами ото всех проблем разом, посмотрел на Чанбу, стоящего у порога комнаты, поднял взгляд выше, и лицо его выразило безмерное удивление. Привстав, он выговорил:
— Отец?!
Сергий обернулся. В дверях стоял пожилой мужчина с обрюзглым холеным лицом, закутанный в тогу сенатора и порядком пропыленную лацину.
— Я шел следом от самого форума, сын, — проскрипел сенатор. — Кто это с тобой?
— Это не они со мной, — сдержанно ответил Гай, — а я у них. Это те самые преторианцы, отец. Знакомься: Сергий Корнелий Роксолан, кентурион-гастат претории!
Сергий отвесил четкий поклон и пригласил растерянного сенатора разделить с ними трапезу.
— Присоединяйтесь, сиятельный, — прогудел Гефестай добродушно, — тут на всех хватит!
Сенатор поджал губы.
— Так ты не выполнил моего задания? — надменно спросил он. — Почему?
— Странный вопрос, — пожал плечами Гай, сдерживаясь. — Потому, что не захотел пачкать имя. Потому что мне стало противно совершать подлый поступок. Потому что эти люди научили меня главному — дорожить своей честью!
У сенатора на лбу вздулись вены.
— Ты хоть понимаешь, что наделал? — еле выговорил он. — Мы разорены! У меня больше нет ни дома на Палатине, ни виллы в Байях! Я всё продал, чтобы расплатиться с долгами!
— Расплатился? — спросил сын с оттенком отчужденности.
— Да! — рявкнул отец.
— Тогда чего тебе еще не хватает?! — перешел Гай Антоний в атаку. — Ты же сенатор! Казна выплачивает тебе по шестьсот тысяч сестерциев в год! Тебе этого мало?
— Речь не обо мне! — взревел Элий Антоний. — Я свое отжил! А тебе скоро придет пора занять мое место в сенате! И на какие шиши ты собираешься жить? За что покупать чернь? Чем оплачивать достойные твоего звания обеды?!
— Отец! — сказал Гай проникновенно. — Да не хочу я мрамор протирать в курии, выслушивая сплетни и вздорные речи лощеных старцев в тогах с широкой каймой! Не хочу! Мне не нужно это, понимаешь? Это не мое, это скучно и мелко! Была бы хоть польза от того сената, так ведь нет ее! Или ты не знаешь, кто ныне правит? Принцепс Адриан, здоровья ему и долгих лет! А сенаторы — это так… дань традициям!
Сенатор несколько минут молчал, как будто его Юпитер молнией поразил.
— Собирайся! — резко сказал он. — Мы уезжаем!
— Куда? — спокойно поинтересовался Гай.
— В Рим! — рявкнул отец.
— Нет, — покачал головой сын, — никуда я с тобой не поеду.
— Что-о?! Мальчишка!
Сергию даже жалко стало старика — тот действительно не понимал, как такое может быть, чтобы сын сенатора сам, по доброй воле, отказывался от места в жизни, уготованного лучшим из лучших.
— Отец, — серьезно сказал Гай, — я знаю твое право. В твоей воле убить меня, но не забывай — ты не в Риме, ты в Дакии. Чуешь, чем здесь воздух пахнет? Свободой! Я прошел всю степь, отец, не позволив убить себя диким варварам, а уж тебе и подавно не позволю. Пойми, я стал другим. Я многое понял, многое увидел по-новому. Я встретил девушку, которую полюбил. И я не хочу кичиться патрицианством. Ну, то есть я горжусь тем, что я патриций, но всего в жизни буду добиваться сам! Я построю дом и введу в него… нет, лучше внесу на руках свою жену. Я куплю стадо и буду разводить коров. Скажешь, это позор для патриция? А мне нравится!
Сенатор растерялся.
— Не понимаю, — затряс он головой, — не понимаю! Чего ты хочешь, объясни!
Гай улыбнулся:
— Я хочу выходить по утрам, глядеть на горы — и знать, что ничего не может случиться слишком уж плохого, пока есть на свете такая красота. Я рассчитываю прожить свою жизнь именно здесь, где я могу слышать, как бежит вода, и видеть, как листья осин становятся золотыми осенью и снова зеленеют весной. Я хочу, проснувшись утром, видеть, как мой собственный скот пасется на лугу, и слышать, как лошади переступают с ноги на ногу в своих стойлах. У меня в жизни много было возможностей учиться по свиткам, но всё здесь — вроде свитка, который может читать каждый, кто молча постоит на месте. Это — Дакия, и я пришел домой.
Сенатор медленно присел на ложе и сгорбился.
— Не печальтесь так, сиятельный, — негромко проговорил Сергий, — просто ваш сын вырос и принял свое решение. Или вы думаете, что он теперь бросится головой в навоз? Отнюдь нет! Дакии нужны энергичные умные люди, магистратов тут нехватка. И не томных хлыщей из Рима, а своих, проверенных людей! Вот увидите — пройдет не так много времени, и Гаю самому захочется попробовать себя в политике. И он придет в сенат. Но не папенькиным сынком, а знающим себе цену, уверенным человеком с закаленной душой и твердым сердцем!
— Как говорит мой дед Могамчери, — серьезно сказал Эдик, — когда гниение и разврат приходят во грады человека, его все еще ждут пустыни и горы.
Сенатор скорбно усмехнулся, вздохнул и сказал:
— Налейте мне вина, что ли…
Гефестай щедро ливанул фалерна, спросив деловито:
— Подскифить или развести?
— Вода мне не поможет, — отмахнулся сенатор и поднял кубок: — На здоровье тебе, сын. — Выпив до дна, он промокнул губы салфеткой и философски добавил: — Что ж.…«Брак в июне хорош для мужчин и счастлив для женщин!» А дом я тебе куплю сам, в Сармизегетузе они дешевы…
Еще не начался день, когда в двери дома жениха застучали пучки прутьев — это пришел фламин, главный жрец местного храма Юпитера Феретрия.
— Первый час дня — лучший для обручения, — объявил он.
— А я думал, — зашептал Эдик, — Гай просто так сказал.
— О святом, — сурово поправил его Искандер, — здесь просто так не говорят.
Чанба забурчал что-то о занудстве некоторых присутствующих.
А присутствовали многие — весь перистиль был забит народом. Соседи, бывшие сослуживцы Гая, знатные горожане. В толпе гостей Сергий заметил и Верзона с Тиберием Клавдием.
Веселый гомон собравшихся стих — Гай Антоний достал гладкое железное кольцо и надел его невесте на безымянный палец левой руки — считалось, что особый нерв соединяет его с сердцем.
Общий вздох озвучил обручение.
Фламин прошествовал в сакрариум, и уж туда попали лишь избранные — жених с невестой, свидетели, отец жениха.
Гай и Сасса, прехорошенькая худенькая девушка с букетом белых лилий, уселись в биселлу, покрытую шкурой овцы, принесенной в жертву.
Гета, тощий жилистый парень, стоящий рядом с Сергием, гулко вздохнул.
— Жена да будет приобщена к имуществу мужа и к его святыням, — произнес жрец.
Белая овца, предназначенная Юноне, супруге Юпитера, покровительнице брака и защитнице женщин, не упиралась, когда ее вели к алтарю, и фламин расслабился. Если бы жертву пришлось тащить силой, это бы означало, что боги не принимают ее. Но нет, всё шло гладко. Корова, посвященная Юпитеру, мычала, но тоже не сопротивлялась.
Помощник фламина — мальчик в белой одежде — поставил на стол дорогой ларец для фимиама и сосуд для вина, достал длинный жреческий нож с круглой рукоятью и протянул его, восклицая:
— Делай свое дело!
Фламин торжественно омыл руки в тазу с морской водой и сжал нож.
— Юпитер Всеблагой! — грянул он хорошо поставленным басом. — Мужчина ты или женщина, бог или богиня, прими жертву и благослови брак Гая Антония Скавра и Сассы дочери Сасига! Даруй им долгую жизнь и здоровых детей, пусть их обойдут беды и несчастья, болезни и ссоры!
Он возложил на алтарь каравай хлеба из полбяной муки, а затем быстрым, заученным движением поразил буренку в сердце. Оставалось совершить самое простое — выбрать печень, кишки, легкие, сварить все это и возложить на алтарь.
— На тебе, боже, что мне негоже, — шепотом прокомментировал Эдик.
— Цыц! — сказал Сергий с улыбкой.
А жрец тем временем подвел овцу к алтарю Юноны. Одним метким ударом он умертвил животное. И тут же вырезал печень.
— Пусть всякие огорчения будут изгнаны из супружества Гая и Сассы, — сказал фламин, бросая печенку к алтарю.
Помощник живо наполнил одну чашу вином с медом, а другую — молоком и передал жрецу. Тот опрокинул оба сосуда на алтарь, четко проговаривая:
— Прими, благосклонная Юнона, это вино и это молоко, которые я тебе подношу!
Повернувшись к толпе, жрец воскликнул:
— Боги приняли жертвы!
…Сасса всю ночь не спала. Она жила в доме, снятом Сергием, где ей выделили всю женскую половину. Сассу не отпускали вечные переживания девушки перед замужеством, она прощалась с прошлым, будто советуясь с тенью отца, молилась богам, мечтала о будущем. Она лежала с широко открытыми глазами и смотрела в потолок. Смутные картины представлялись ей — спокойные, стыдные, радостные, печальные. Что ей уготовила судьба? Что припасли боги, какие испытания? Смертные не ведают грядущих дней, им остается лишь верить и надеяться. И еще любить.
Накануне, подчиняясь римскому обычаю, Сасса сняла свое платье и принесла его в жертву ларам. Хихикающие и пересмеивающиеся девушки, живущие по соседству, повязали ей на голову красный платок и надели белую тунику-ректу, прямую и длинную, перехваченную белым поясом из овечьей шерсти, — «как шерсть остригают пучками, плотно соединенными между собой, так и муж да составит с женой одно целое». Пояс завязали сложным «геракловым» узлом, защищающим от колдовства.
Волосы невесте разделили на шесть прядей, уложили вокруг головы, а сверху нацепили венок из цветов вербены и майорана, собранных Сассой.
К жениху Сасса вышла в тунике, накидке-фламмеуме ярко-оранжевого цвета.
Искандер толкнул Сергия в бок:
— Припоминаешь?
Лобанов хмыкнул только, а Эдик захихикал — был случай, когда Сергий, по незнанию, переоделся в оранжевую тунику. Ох и всыпали ему тогда разгневанные матроны, чтоб не издевался над чистотой древних обычаев!
— Гулять когда будем? — поинтересовался Гефестай.
— Кому что, — вздохнул Эдик, — а этому лишь бы привес обеспечить!
— Сейчас будут ауспиции, — строго сказал Искандер.
— А если по-русски?
— Гадание!
Сухонький жрец, постоянно жующий губами, вывалил на каменную плиту парящие внутренности только что убитой свиньи. Долго копался в ливере, делая умное лицо, и возвестил:
— Знамения благополучны!
— Попробовал бы он несчастье сыскать, — проворчал Гефестай. — За пять-то ауреусов!
— Тише вы! — прошипел Искандер.
Преторианцы-свидетели по очереди подписали брачный договор в двух экземплярах — один ляжет на полку государственного архива-табулярия, а копия будет храниться в таблинуме супружеского дома.
Сасса подошла к Гаю и громко, ясно сказала древнюю формулу верности:
— Где ты, Гай, там и я — Гайя!
— Будьте счастливы! — воскликнули присутствующие вразнобой.
Фламин тепло улыбнулся и вложил правую руку Сассы в правую руку Гая.
Толпа взревела одобрительно.
— А вот сейчас будет пир! — перекричал разноголосицу Искандер.
Гефестай мигом оживился и потер руки.
Пир устроили «по знакомству» — в резиденции наместника, в большом триклинии. Столы ломились от закусок и яств, да таких, что даже записные гурманы Сармизегетузы не знали названий блюд. В составлении меню поучаствовали и даки, и римляне, и эллины, и сарматы. Даже нумидийцы и арабы приложили к нему руку. А сенатор Элий Антоний Этерналий купил на последние деньги целую коллекцию вин — александрийского, хиосского, родосского, кипрского, абидосского, фалернского.
Гостям пришлось пировать сидя, ибо на всех приглашенных просто не хватило бы лож. Прокуратор принципария собрал по знакомым почти сотню дифров — табуретов с резными ножками — и расставил вокруг невысоких столиков. И пошло веселье! Тон гулянке задал Эдик. Он встал и громко, с выражением продекламировал, переводя с русского:
— Чтоб было счастье молодым, давайте все упьемся!
— Ио! Ио! — заорали гости, единогласно поддерживая призыв.
Сергий сидел рядом с невестой, пил, закусывал и поглядывал на Тзану, сидящую напротив. Сарматка смотрела на него испытующе, и Сергий подмигнул ей, словно обещая. Девушка ответила ему улыбкой, сладкой и ласковой.
Ближе к вечеру Сергий пришел к выводу, что надо меньше пить. Раб-виночерпий угодливо склонился, готовый подлить, но Лобанов отодвинул чашу — пить вредно. Однако раб не отходил.
— Там спрашивают Сергия Роксолана, — шепнул он.
— Кто? — удивился Лобанов.
— Не знаю, женщина какая-то.
— Где?
— А наверху, в малой трапезной!
Сергий покинул застолье и выбрался в обширный атрий с маленьким бассейном-имплювием. Из атрия в верхние помещения вела деревянная лестница с точеными балясинами перил. Напевая «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…», Сергий поднялся по лестнице, рукой отводя ножны с акинаком, чтоб те не шлепали по бедру.
Малая трапезная была пуста. Или нет?
— Вот мы и встретились! — раздался голос из темного угла. В голосе звучало злое торжество.
Сергий неспешно обернулся, хотя сердце резко участило пульс. Солнце клонилось к закату, но света хватало — пластины гипса, вставленные в рамы окон, ярко светились, заливая трапезную мягким сиянием. Поджидавший его Луций Эльвий вышел из тени, мутный солнечный зайчик отразился от лезвия гладиуса.
— Вот оно, выплыло! — усмехнулся Сергий, вынимая акинак из ножен. — Где ж ты шлялся столько времени? Я уж думал, тебя суслики съели!
— А я несъедобный! — ухмыльнулся Змей.
— А, да, я и забыл. Повезло сусликам! А то б околели, вкусив такого дерьма.
— Хватит болтать! — озлился Луций. — Я пришел убить тебя! Молись!
Сергий скривился от такого пафоса — и почувствовал прилив ярости, давней, но не потухшей.
— Паяц… — выговорил он. — На арене тебе самое место!
— Будешь моим пятидесятым! — прошипел Луций и кинулся в атаку.
Напал он бешено, искусно вертя мечом, нанося по три удара за один толчок сердца. Лобанов не переходил в контратаку, блокируя выпады и пробуя защиту Змея. Гладиатор был самоуверен, он настолько привык к боям в амфитеатрах, что применял тамошние навыки. Вот только реальный бой обходится без эффектных красивостей, ибо в нем нет зрителей, а есть только победитель и побежденный.