Ерунда, говорила она еще позже, это все ерунда, настоящая причина в тщеславии, чистое тщеславие и больше ничего, она хотела воскресить Патрика и вернуть ему счастье. Узнать, по силам ли ей это. Она не могла отказаться от возможности так испытать свои чары. Затем она объясняла, что заплатила за это сполна. Говорила, что они с Патриком прожили в браке десять лет, и за это время сцена первого разрыва и примирения периодически повторялась, причем Роза говорила Патрику все те же слова, что и в первый раз, и многое другое, что приходило ей в голову. Она надеется теперь, что не рассказывала собеседникам (но подозревает, что рассказывала) о своей привычке биться головой о столбик кровати и о том, как расколотила соусницу, швырнув ее сквозь окно столовой; о том, что она была так испугана содеянным, чувствовала такое отвращение к себе, что потом лежала в кровати, тряслась и просила и умоляла Патрика о прощении. Которое он ей даровал. Иногда она кидалась на него; иногда он бил ее. На следующее утро они вставали рано и готовили особый завтрак. Садились за стол, ели яичницу с беконом и пили фильтрованный кофе, измотанные, растерянные, пристыженно заботясь друг о друге.
«Как ты думаешь, что провоцирует эту реакцию?» — спрашивали они друг друга.
«Может, нам куда-нибудь поехать отдохнуть? Вместе?»
«Или по отдельности?»
Напрасная трата усилий, лицедейство, как выяснилось потом. Но тогда это помогало. Успокоившись, они говорили, что большинство женатых пар наверняка проходит через то же самое. И действительно, по-видимому, среди их знакомых такое бывало абсолютно у всех. Патрик и Роза не могли отделиться друг от друга, пока не ранят друг друга достаточно сильно, почти насмерть. И пока Роза не пойдет работать и не начнет сама зарабатывать деньги. Так что, возможно, главная причина их ссор была весьма банальной.
Иногда Роза думала, но никому никогда об этом не говорила, что причина была не в жалости, не в жадности, трусости или тщеславии, но в чем-то совершенно ином, в некой картине счастья, возникающей у нее в голове. После всего, что Роза открывала собеседникам, об этом она рассказать не могла. Что весьма странно, и Роза не в силах объяснить этот феномен. Она не имеет в виду, что в их браке были и обычные, мирные периоды, длинные, заполненные суетой отрезки домашнего ремонта, отпуска, семейных обедов, хождения по магазинам и беспокойства из-за болезни ребенка. Она имеет в виду, что иногда, без причины и без предупреждения, счастье или возможность такового заставали их врасплох. Как будто они оказывались в иной шкуре, хотя и точно такой же на вид, — словно в тени их обычных «я», едва заметные, существовали другой Патрик и другая Роза, лучезарно добрые и невинные. Может быть, именно этого Патрика Роза увидела, освободившись от него и незаметно заглянув в его закуток в библиотеке. Может быть. Нужно было там его и оставить.
* * *Она знала, что увидела именно этого Патрика; знает теперь, потому что это случилось еще раз. Она оказалась среди ночи в аэропорту Торонто. Они с Патриком уже лет девять как развелись. Роза к этому времени стала известной телеведущей, и бо́льшая часть населения страны знала ее в лицо. Она интервьюировала политиков, актеров, писателей, прочих знаменитостей и множество обычных людей, сердитых на правительство, полицию или профсоюз за какую-нибудь несправедливость. Иногда она беседовала со свидетелями странных явлений, с людьми, видевшими НЛО или морских чудовищ, с авторами необычных рекордов, владельцами необычных коллекций или с людьми, соблюдающими какой-нибудь причудливый старинный обычай.
В этот раз она была одна. Ее никто не встречал. Она прилетела из Йеллоунайфа, и ее самолет опоздал. Она была измученная и помятая. Она увидела Патрика — он стоял спиной к ней у прилавка в кофейне. На нем был плащ. Патрик отяжелел за эти годы, но Роза все равно его сразу узнала. И испытала все то же чувство — что с этим человеком ее что-то связывает, что, проделав некий магический, но вполне осуществимый трюк, они смогут найти друг друга и начать снова доверять друг другу и что она, Роза, может запустить это волшебство — нужно лишь подойти, коснуться его плеча, осыпать его внезапным счастьем.
Конечно, этого она делать не стала. Но все же остановилась. Она уже стояла, когда он развернулся, направляясь к одному из пластмассовых столиков с вогнутыми сиденьями — они располагались кучкой перед прилавком кофейни. Худоба и потрепанная одежда ученого, чопорно-авторитарный вид исчезли. Патрик как-то разгладился и наполнился — превратился в модно одетого, приятного, ответственного, чуть самодовольного мужчину. Родимое пятно выцвело. Роза подумала о том, какой измученной и потасканной выглядит сама — мятый плащ, длинные седеющие волосы свисают на лицо, под глазами размазана вчерашняя тушь.
Он состроил ей рожу. Отвратительную рожу, лицо дикаря, объявляющее «не подходи»: выражение инфантильное, эгоистичное и при этом неслучайное. Точно рассчитанный по времени взрыв отвращения и ненависти. В это было трудно поверить. Но Роза все видела.
Иногда, беседуя с кем-нибудь перед телекамерой, Роза чувствовала, что собеседнику очень хочется скорчить рожу. Это проявлялось у самых разных людей — у ловких политиков, у красноречивых епископов с либеральными взглядами, у филантропов, увенчанных лаврами, у домашних хозяек, ставших свидетелями природных катастроф, у рабочих, которые кого-нибудь героически спасли или не получили положенной им пенсии по инвалидности. Они жаждали опозориться, состроить рожу или сказать непристойность. Может, они хотели бы скорчить именно такую гримасу, как Патрик? Чтобы кому-то показать? Чтобы всем показать? Впрочем, они ничего не показывали; не представлялось такой возможности. Нужны были особые обстоятельства. Мертвенное, словно потустороннее, место, глухая ночь, тяжкая, до невменяемости, усталость и внезапное, словно галлюцинация, появление твоего истинного врага.
Она поспешила прочь, по длинным пересекающимся разноцветно окрашенным коридорам. Ее трясло. Она видела Патрика; Патрик видел ее; он состроил эту рожу. Но у Розы не укладывалось в голове, что она может быть врагом. Разве мог кто-либо ее так сильно ненавидеть — в тот самый миг, когда она готова была подойти, исполненная доброй воли, улыбаясь и признаваясь, что совсем обессилена, окутанная облаком застенчивой веры в цивилизованное разрешение конфликтов?
О, Патрик мог. Еще как мог.
Баловство
Роза влюбилась в Клиффорда на вечеринке, где он и Джослин были хозяевами, а Роза с Патриком — гостями. Они к этому времени были женаты уже года три, а Клиффорд и Джослин примерно на год дольше.
Клиффорд и Джослин жили за пределами Западного Ванкувера, в летнем домике, кое-как утепленном для зимы (тогда такое часто встречалось). Эти домики стояли на коротких кривых улочках между скоростным шоссе и морем. Дело было в марте, мартовским темным дождливым вечером. Отправляясь в гости, Роза нервничала. Ее чуть не стошнило, пока они ехали через Западный Ванкувер. Она глядела, как неоновые вывески плачут в лужах на дороге, и слушала угрожающее тиканье дворников. Потом Роза часто вспоминала этот вечер и видела себя в машине рядом с Патриком: на ней была низко вырезанная черная блузка и черная бархатная юбка, и Роза надеялась, что этот наряд окажется уместным. Она жалела, что они вместо вечеринки не пошли попросту в кино. Она понятия не имела, что ее жизнь вот-вот изменится.
Патрик тоже нервничал, хотя и не признался бы в этом. Светская жизнь была непонятным и часто неприятным делом для них обоих. Они приехали в Ванкувер, никого там не зная. И теперь целенаправленно «разрабатывали» потенциальных знакомых. Роза не могла бы сказать, зачем они это делают: оттого ли, что в самом деле хотят иметь друзей, или из убеждения, что обязаны их иметь. Они нарядно одевались и ходили с визитами или же прибирались у себя в гостиной и ждали людей, которые должны были прийти к ним. Иногда возникали устойчивые графики обмена визитами. Когда приходили гости, сначала подавались напитки, а часов в одиннадцать или в полдвенадцатого — время ползло невыносимо медленно — Роза выходила на кухню, варила кофе и готовила какую-нибудь еду. Обычно квадратики поджаренного хлеба, на которые она клала ломтик помидора, сверху — ломтик сыра, потом кусочек бекона и все вместе подставляла на несколько минут под гриль и скрепляла зубочисткой. Ничего другого в плане угощения ей не удавалось придумать.
Им было проще завести дружбу с людьми, симпатичными Патрику, чем с людьми, симпатичными Розе, потому что Роза отлично умела приспосабливаться — то есть мастерски лицемерила, — а Патрик вообще не умел. Но Джослин и Клиффорд были друзьями Розы. Во всяком случае, Джослин была ее подругой. И Джослин, и Роза понимали, что подружиться домами им не удастся, лучше и не пробовать. Патрик уже заочно воспылал неприязнью к Клиффорду, потому что Клиффорд был скрипачом; без сомнения, и Клиффорд уже успел невзлюбить Патрика за то, что тот работал в сети универсальных магазинов, принадлежащей его семье. В те дни барьеры между людьми были еще прочны и незыблемы: между людьми искусства и бизнесменами, между мужчинами и женщинами.
Роза не была знакома ни с кем из друзей Джослин, но знала, что это музыканты, журналисты, университетские преподаватели и даже одна писательница, из чьей пьесы сделали радиопостановку. Розе казалось, что все время, пока они с Патриком сидят в гостиных — нанося визиты или принимая визитеров у себя, — по-настоящему остроумные, интеллигентные люди, не без основания презирающие их, ведут беспорядочный образ жизни и веселятся на приемах где-то в других местах. Теперь ей представился шанс увидеть этих людей, но ее желудок бунтовал и ладони потели.
* * *Джослин и Роза познакомились в родильном отделении центральной больницы Северного Ванкувера. После того как родилась Анна, Розу отвезли обратно в палату, и первым человеком, которого она там увидела, была Джослин. Джослин сидела в постели и читала дневники Андре Жида. Роза узнала книгу по цветовой гамме обложки — она до этого видела ее на полках в универсальных магазинах. Андре Жид был в списке литераторов, чьи произведения она собиралась изучить. В то время она читала только великих писателей.
У Джослин была одна черта, которая немедленно поразила и ободрила Розу. Джослин выглядела совершенно как студентка, и даже атмосфера палаты в родильном отделении на нее никак не подействовала. У Джослин были длинные черные косы, тяжелое бледное лицо, очки с толстыми стеклами и полное отсутствие миловидности, а по лицу было видно, что ей удобно и она полностью поглощена книгой.
Женщина в кровати рядом с Джослин рассказывала о своей системе расположения продуктов в кухонных шкафчиках. Иногда она пропускала что-нибудь — например, рис или коричневый сахар — и тогда начинала с самого начала, предварительно убедившись, что слушатели находятся с ней на одной волне: «Помните самую верхнюю полку справа от плиты, где я держу суп в пакетиках, но не консервированный суп, тот у меня стоит внизу с консервами, так вот, прямо на соседней с ней полке…»
Другие женщины пытались тоже вставить словечко и рассказать, где какие продукты лежат у них, но у них ничего не получалось, или их вскоре перебивали. Джослин сидела, читала и крутила пальцами кончик косы, словно в библиотеке, в университете, словно занималась изысканиями для научного труда и мир других женщин ее не поймал. Розе очень хотелось быть такой же.
Она была еще оглушена родами. Закрывая глаза, она каждый раз видела солнечное затмение — огромный черный шар с огненной каемкой. Это была голова младенца, окруженная кольцом боли, как раз перед тем, как Роза вытолкнула ее наружу. На эту картину раздражающими волнами наплывали кухонные полки неутомимой рассказчицы, просевшие под тяжестью консервных банок и пакетов. Но тогда Роза могла, открыв глаза, увидеть Джослин, черно-белую, с косами, падающими на казенную ночную рубашку. Джослин была единственным в поле зрения Розы человеком с достаточно серьезным и спокойным видом, подобающим случаю.
Скоро Джослин вылезла из кровати, продемонстрировав длинные белые ноги, небритые, и живот, еще растянутый после беременности. Она накинула полосатый купальный халат. Вместо пояса она подвязала его мужским галстуком. И пошлепала босиком по больничному линолеуму. Прибежала медсестра и велела ей надеть тапочки.
— У меня нет тапочек.
— Но какая-то обувь у вас есть? — ядовито спросила медсестра.
— О да, у меня есть обувь.
Джослин вернулась к своей кровати, полезла в стоящий рядом металлический шкафчик и достала пару больших, грязных, разношенных мокасин. И пошла, так же нахально шлепая ступнями, как раньше.
Розе ужасно захотелось с ней познакомиться.
На следующий день и у Розы уже было что читать — «Последнего пуританина» Джорджа Сантаяны. К несчастью, книга была библиотечная, и заглавие на обложке вытерлось и выцвело, так что Джослин вряд ли восхитилась бы Розиным выбором литературы, как раньше Роза — выбором Джослин. Роза не знала, как заговорить с соседкой.
Женщина, которая вчера объясняла им про свои кухонные шкафчики, сегодня рассказывала о том, как пользуется пылесосом. Она заявила, что очень важно использовать все насадки, потому что у каждой из них свое назначение и, в конце концов, за них деньги плачены. Многие люди используют не все насадки. Она описала, как чистит пылесосом шторы в гостиной. Другая женщина сказала, что тоже пробовала это делать, но у нее материя сбивается комом. Первая объяснила: это потому, что вторая все делает неправильно.
Роза поймала взгляд Джослин над краем книги.
— Надеюсь, дорогая, вы полируете ручки своей кухонной плиты, — тихо сказала она.
— Разумеется, дорогая, — ответила Джослин.
— Вы полируете их каждый день?
— Раньше я полировала их два раза в день, но теперь, когда у меня прибавление в семействе, я даже не знаю, найду ли на это время.
— Вы используете специальную пасту для полировки ручек плиты?
— Конечно! И специальные салфетки для полировки ручек плиты, которые продаются в особых упаковках.
— Это хорошо. Многие люди их не используют.
— Многие люди пользуются чем попало.
— Старыми посудными полотенцами.
— Старыми засопливленными носовыми платками.
— Старыми соплями!
Их дружба расцвела мгновенно. Такая роскошная духовная близость часто возникает в казенных заведениях: школах, лагерях, тюрьмах. Они прогуливались по коридорам, нарушая приказы медсестер. Они раздражали других женщин, которые их не понимали. Они читали друг другу вслух и хохотали навзрыд, как девчонки. Читали они не Жида и Сантаяну, но бульварные романы про любовь, найденные в комнате ожидания.
— Здесь написано, что можно купить фальшивые икры, — сказала Роза. — Правда, не понимаю, как их можно скрыть. Наверно, их крепят ремешками к ногам. А может, просто запихивают в чулки, но ведь, наверно, их сразу видно снаружи?
— К ногам? — переспросила Джослин. — Ремешками к ногам? Ах, икры! Фальшивые икры! Я подумала про фальшивую икру. Фальшивые рыбьи яйца!
Этого было достаточно, чтобы обе покатились со смеху:
— Фальшивые рыбьи яйца!
— Фальшивые сиськи, фальшивые попы, фальшивые рыбьи яйца!
— Чего только не придумают!
Женщина с пылесосом сказала, что они вечно перебивают и портят разговор другим и вообще она не видит, что такого смешного в неприличных словах. Она сказала, что, если они не перестанут так себя вести, у них испортится молоко.
— Я вот думаю, может, мое уже прокисло, — сказала Джослин. — Оно какого-то очень противного цвета.
— Какого? — спросила Роза.
— Ну… какого-то синеватого.
— Господи! Может, у тебя там чернила!
Женщина с пылесосом пообещала рассказать медсестре, что они поминают имя Господа всуе. Она сказала, что она не ханжа, но… Она вопросила, достойны ли они быть матерями. Как Джослин будет стирать пеленки, если она и халат свой явно ни разу не стирала?
Джослин ответила, что она индеанка и будет пользоваться мхом.
— Похоже на то, — заметила женщина.
После этого Джослин и Роза часто начинали фразы с «Я не ханжа, но…».
— Я не ханжа, но посмотри на этот пудинг!
— Я не ханжа, но у этого ребенка, по-моему, полный набор зубов!
Медсестра спросила, не пора ли им повзрослеть.
На прогулках по коридорам Джослин рассказала, что ей двадцать пять лет, что сына она назовет Адам, что у нее уже есть двухлетний мальчик по имени Джером, что ее мужа зовут Клиффорд и что он профессиональный скрипач. Джослин была родом из Массачусетса и окончила Уэллсли[7]. Ее отец был психиатром, а мать — педиатром. Роза в ответ рассказала, что она родом из маленького городка в Онтарио, а Патрик — с острова Ванкувер и что его родители не одобряют их брака.
— В городке, откуда я родом, — рассказывала Роза, несколько преувеличивая, — все говорят «хочете». «Чего вы хочете кушать?»
— «Хочете»?
— Да. Это множественное число второго лица от глагола «хотеть».
— А. Как в Бруклине. И как у Джеймса Джойса. А где работает Патрик?
— В семейном магазине. Его семья владеет магазином.
— Так ты вышла замуж в богатую семью? А чего ты тогда рожаешь в больнице?
— Мы только что потратили все деньги на такой дом, какой хотелось Патрику.
— А тебе не хотелось?
— Не так, как ему.
Она еще ни разу не произносила этого вслух.
Они пустились в дальнейшие беспорядочные откровения.
Джослин ненавидела свою мать. Мать заставляла ее спать в комнате с кисейными занавесками и поощряла коллекционирование уток. К тринадцати годам у Джослин собралась, наверно, самая большая в мире коллекция уток — резиновых, глиняных, деревянных, нарисованных и вышитых. Кроме этого, Джослин написала омерзительно вундеркиндовскую, как она выразилась, историю под названием «Удивительные и жуткие приключения Великого Селезня Оливера», которую ее мать «реально отпечатала и разослала друзьям и родственникам на Рождество».