Действительно, Хулихан пришел первым, а его соперник пропал.
— А если этот болван выбежал не в ту дверь?
Мы ждали. Зрители разошлись.
Первым в опустевший вестибюль вошел Тималти.
— Дун? — позвал он.
Молчание.
— А может, он там?
Кто-то распахнул дверь мужского туалета:
— Дун?
Никакого отклика.
— А если он сломал ногу и лежит на спуске в проходе и корчится от боли?
— Ну конечно!
Все гурьбой понеслись сначала в одну сторону, потом шарахнулась и бросились в другую, к внутренней двери, влетели в зал и побежали вниз по проходу, а Снелл-Оркни с компанией и я — за ними по пятам.
— Дун!
Здесь нас дожидались Кланнери и Нолан. Они молча кивком указали вниз. Я дважды подпрыгнул, пытаясь разглядеть что-нибудь за головами. В огромном зале было темно. Я ничего не увидел.
— Дун!
Наконец мы все столпились в проходе у четвертого ряда. Я слышал их испуганные возгласы. Все глазели на Дуна.
Дун все еще сидел в четвертом ряду, со скрещенными руками и закрытыми глазами.
Неужели умер?
Нет.
Ему на щеку капнула слеза, крупная, блестящая и прекрасная. Вторая слеза, еще крупнее и не менее сверкающая, покатилась из другого глаза. Подбородок был влажным. Видно было, что плачет он уже давно.
Мы его обступили, склонились над ним, заглядывали в лицо.
— Дун, ты, часом, не заболел?
— Плохие новости?
— Боже мой! — всхлипнул Дун. Он замотал головой, чтобы обрести дар речи. — Боже мой, — наконец выдавил он, — поистине, она поет, как ангел.
— Ангел?
— Там, — кивнул Дун.
Все повернулись, уставившись на погасший серебристый экран.
— Ты это про Дину Дурбин?
Дун всхлипнул:
— Вернулся сладкий голос моей умершей бабушки…
— Бабушкин зад! — вскинулся на него Тималти. — Когда это у нее был такой голос!
— Кому знать, как не мне? — Дун высморкался и приложил к глазам платок.
— Что же, из-за этой девицы Дурбин ты отказался от забега?
— Так и есть! — воскликнул Дун. — Именно! Выскакивать из зала после такого пения — кощунство. Все равно что прыгать по алтарю во время венчания или вальсировать на похоронах.
— Ты же мог нас предупредить, что состязания не будет! — грозно посмотрел Тималти.
— Каким образом? Пение овладело мною как божественный недуг. Та ее финальная песня, «Прекрасный остров Иннишфри», скажи, Кланнери?
— Что еще она пела? — спросил Фогарти.
— Что еще она пела?! — возопил Тималти. — Мы только что лишились из-за него половины дневного заработка, а тебя интересует, что еще она там пела! Черт!
— Деньги, конечно, заставляют Землю вращаться, — согласился сидевший в кресле Дун, — зато музыка уменьшает трение.
— Что здесь происходит? — раздался чей-то голос сверху.
С балкона, попыхивая сигаретой, свесился человек.
— Вы чего шумите?
— Это киномеханик, — прошептал Тималти и громко сказал: — Привет, дружище Фил! Это же мы. Команда! У нас тут небольшая проблема, Фил, этическая, если не сказать — эстетическая. Мы вот подумали, а что, если ты еще раз прокрутишь нам гимн?
— Еще раз?
Послышался ропот выигравших, началась толкотня.
— Мудрая мысль, — сказал Дун.
— Угу, — съехидничал Тималти. — А то непреодолимая сила сковала Дуна по рукам и ногам.
— Заезженная лента тысяча девятьсот тридцать седьмого года вдавила его в кресло, — сказал Фогарти.
— Если все честь по чести… — Тут Тималти возвел свой просветленный взгляд к небесам. — Фил, старина, а последний ролик фильма с Диной Дурбин еще у тебя?
— Ну не в женском же туалете, — ответил Фил, не расставаясь с сигаретой.
— Каков остряк! Фил, может, прокрутишь нам «конец фильма»?
— Вы все этого хотите? — прокричал Фил.
Наступил тягостный момент нерешительности. Но уже сама идея повторного забега была слишком заманчива, чтобы от нее отказаться, хотя на кону стояли уже выигранные деньги. Все неубедительно закивали.
— Тогда я тоже с вами, — крикнул сверху киномеханик. — Ставлю шиллинг на Хулихана!
Выигравшие засмеялись и заулюлюкали в предвкушении новой удачи. Хулихан картинно помахал рукой. Проигравшие повернулись к своему бегуну.
— Слышишь, как над тобой издеваются, Дун! Парень, очнись!
— Только она запоет, заткни уши!
— По местам стоять! — Тималти протискивался сквозь толпу.
— А как же без зрителей, — сказал Хулихан. — Без них нет препятствий, нет истинного соревнования.
— А что, — Снелл-Оркни огляделся, — пусть все мы и будем зрителями.
— Снелл-Оркни, — сказал Тималти, — вы — гений!
Все просияли и расселись по креслам.
— Можно сделать еще лучше, — заявил Тималти, — почему бы нам не разбиться на команды! Дун и Хулихан. конечно, главные, но за каждого болельщика Дуна или Хулихана, который выберется из зала до гимна, начисляется дополнительное очко. Идет?
— Идет! — закричали все.
— Извините, — сказал я. — Кто судья на улице?
Все посмотрели на меня.
— А-а, — сказал Тималти. — Нолан — на выход!
И Нолан, чертыхаясь, поплелся по проходу.
Фил высунулся из аппаратной:
— Эй, вы, олухи, там, внизу, готовы?
— А девица с гимном?
И свет погас.
Я оказался рядом с Дуном, который зашептал как в горячке:
— Растолкай меня, не давай красотам оторвать меня от реальности, хорошо?
— Помолчи! — сказал кто-то. — Начинается таинство.
И действительно, то было таинство пения, творчества и жизни, если хотите. С экрана, отмеченного печатью времени, запела девушка.
— Не подведи нас, Дун, — прошептал я.
— Что? — ответил он. И кивнул с улыбкой на экран. — Ты только глянь, какая прелесть! Слышишь?
— Дун, у нас пари, — сказал я. — Приготовься.
— Ладно, — пробурчал он. — Дай размяться. А, черт, только не это!
— Что такое?
— Мне и в голову не приходило. Совсем отнялась. Правая нога. Пощупай. Нет, без толку. Омертвела!
— Онемела? — забеспокоился я.
— Онемела, омертвела, какая к черту разница. Мне крышка! Послушай, ты должен бежать вместо меня! Вот шарф и кепка!
— Твоя кепка?..
— Когда выиграешь, всем ее покажешь и мы расскажем, что ты побежал из-за моей дурацкой ноги!
Я натянул кепку и повязал шарф.
— Но как же так… — возмутился я.
— Ты справишься! Запомни: пока не появится «КОНЕЦ»! Песня почти допета. Ты в напряжении?
— А ты как думаешь!
— Побеждает слепая страсть, сынок. Лети очертя голову. Если кого-нибудь собьешь, не оглядывайся. На старт! — Дун поджал ноги, чтобы я смог выбраться. — Песня кончается. Они целуются…
— Конец фильма! — крикнул я.
И выскочил в проход.
Я несся вверх по уклону. «Первый! — подумал я. — Впереди никого! Дверь!»
Я толкнул дверь, и грянул гимн.
Влетаю в вестибюль. Самое страшное позади!
«Победил! — думал я. — Я стою, увенчанный кепкой и шарфом Дуна, словно лаврами триумфатора. Я принес выигрыш всей Команде!»
А кто пришел вторым, третьим, четвертым?
Я смотрел на дверь, пока она не захлопнулась.
Тут только я услышал крики из зала.
Боже мой! Сразу шестеро ломились не в ту дверь, кто-то споткнулся, упал. остальные — на него. А как еще объяснить, что я — первый и единственный? Там в эту секунду развернулась настоящая потасовка, обе команды вцепились друг в друга мертвой хваткой, кто стоя в полный рост. кто растянувшись на полу, в креслах и под креслами. Вот что там сейчас происходит!
Мне хотелось закричать: «Я победил!» — чтобы драка прекратилась.
Я отворил дверь.
Вперился в черную бездну зала, где все застыло в неподвижности.
Подошел Нолан и выглянул из-за моего плеча.
Полюбуйся на ирландцев, — сказал он, кивая. — Служение музам ставят выше спринта.
В темноте раздались крики:
— Еще! Снова! Последнюю песню! Фил!
— Не шевелитесь. Я на верху блаженства. Дун, как же ты был прав!
Нолан миновал меня и уселся в кресло.
Я долго стоял, глядя на ряды, где сидели команды спринтеров, не шелохнувшись, смахивая слезы.
— Фил, друг! — крикнул Тималти откуда-то с передних рядов.
— Готово! — прокричал в ответ Фил.
— И на этот раз, — добавил Тималти, — без гимна.
Аплодисменты.
Погасли тусклые огни. Экран засветился, как огромный теплый камин.
Я оглянулся и посмотрел на ослепительный, здравый, трезвый мир Графтон-стрит, на паб, гостиницы, магазины, прохожих-полуночников. Меня терзали сомнения.
А потом, под музыку «Прекрасного острова Иннишфри», я стянул кепку и шарф, запрятал свои лавры под кресло и медленно, с вожделением, безо всякой суеты и спешки, прошел мимо Снелла-Оркни с его канареечной компанией и тихо погрузился в кресло…
Глава 30
Время расставания наступило незаметно.
— Но, ей-богу, — сказал Тималти, — вы же только что приехали!
— Мы нашли то, за чем пришли, сказали свое слово и посмотрели на ваш потрясающий спринтерский забег, за что премного вам благодарны. Нам ни к чему задерживаться дольше, — заявил высокий грустный счастливый пожилой юноша. — Цветам пора в теплицу… а то увянут за ночь. Мы всегда летим, несемся вприпрыжку, скачем. Мы в вечном движении.
Аэропорт потонул в тумане, и канарейкам ничего не оставалось, как заточить себя в клетку парома «Дан-Лэри», отходившего вечером в Англию, а я и постояльцы Финнова паба остались на пристани и смотрели, как те отплывают. Вон они все шестеро, на верхней палубе, машут нам ручками, а вот мы — Тималти, Нолан, Гэррити и остальные — машем снизу. А когда паром прогудел и отвалил, Главный Птичник кивнул, всплеснул правой рукой, и все запели: «Я шел по городу Дублину, двенадцать пробили часы, И видел, как дева, дивной красы, расплетает косу при свечах».
— Боже мой, — сказал Тималти, — вы слышите?
— Они же все до единого сопрано! Сопрано! — воскликнул Нолан.
— Не ирландские, а истинные, настоящие сопрано, — сказал Келли. — Черт, что же они раньше не сказали? Если б мы знали, то могли бы их слушать целый час до отхода.
Тималти кивнул и добавил, слушая, как мелодия плывет над волнами:
— Непостижимо. Невероятно. Как мне не хочется, чтобы они уезжали. Подумать только. Сто лет, если не больше, люди твердят, что они все исчезли. А теперь вернулись, пусть даже совсем ненадолго!
— Кто исчез? — спросил Гэррити. — Кто вернулся?
— Ну как же, — сказал Тималти, — эльфы с феями, конечно; они когда-то населяли Ирландию, а теперь их не осталось. Они заглянули к нам сегодня, и у нас изменилась погода. И вот снова покидают нас, а некогда обитали здесь всегда.
— Помолчи! — прикрикнул Килпатрик. — Лучше слушай!
И мы, девять мужчин на краю причала, слушали, а паром уходил все дальше, пели голоса, и стелился туман. Мы решились уйти, только когда паром отошел совсем далеко и голоса растворились во мгле, как благоухание папайи.
Ко времени нашего возвращения в «Четыре провинции» повалил снег, который вскоре превратился в дождь.
Глава 31
Ночь длинных ножей.
Точнее, одного — гильотины.
«Если б я только знал», — как говорили герои приключенческих романов.
Когда все было кончено, мне напомнили об Илие, стоящем на сходнях, или — как я покупаю карманного Мелвилла в книжном магазине на Беверли-Хиллз и слышу, как та странная женщина пророчит беду:
— Не отправляйтесь в это путешествие.
И мой наивный ответ:
— Он никогда не встречал никого подобного мне. Может, в этом разница.
Да. Конечно. Вся разница в том, что понадобилось чуть больше времени, чтобы подготовить кабанью голову для молота, бритву для горла и крюк для подвешивания.
Ленин подобных мне простофиль называл «полезные идиоты».
Взять хотя бы образ Чаплина. Помните? Он переходит улицу, мимо проезжает грузовик с бревнами и роняет сигнальный красный флаг. Чаплин его подбирает и бежит за грузовиком предупредить, что они обронили флаг. Тотчас же из-за угла выбегает толпа большевиков, невидимая Чаплину, а он стоит и размахивает флагом вслед грузовику. Появляются полицейские. Тут же скручивают Чаплина, топчут красный флаг, а его колошматят перед тем, как бросить в каталажку. Толпа, естественно, разбегается. Вот так-то…
Я в Дублине. Размахиваю красным флагом перед Джоном. Или я на площади Согласия, куда съезжаются колымаги из Бастилии, предлагаю помощь ребятам на подмостках гильотины. Только когда я стою наверху, понимаю, куда попал. Паника. Я оказываюсь внизу, в двух экземплярах.
Такова жизнь наивных или тех, кто разыгрывает из себя невинного. Как однажды кто-то сказал мне: «Давай не будем чересчур наивными, ладно?»
Жаль, что я не прислушался к этому совету и не последовал ему однажды ночью в китайском ресторане, затерянном в туманах и дождях Дублина.
Это был один из тех вечеров, когда пророк Илия не помешал мне — как и я не помешал самому себе — слишком много выпить и наговорить Джейку Викерсу, его парижанке и еще трем-четырем гостям из Нью-Йорка и Голливуда.
То был один из тех вечеров, когда казалось: что бы ты ни делал, все безупречно. Один из вечеров, когда все сказанное тобой блестяще, отточенно, предельно остроумно, когда любое вставленное слово взрывает все вокруг, когда окружающие хватаются за бока от хохота, дожидаясь твоего следующего выстрела, и ты не заставляешь себя ждать, пока все не окунутся в теплую ванну веселья и вот-вот грохнутся на пол, корчась от твоей гениальности, накаленного до предела несусветного юмора.
Я сидел и слушал, как мой язык болтает, прицеливается и стреляет, и был ужасно доволен своим комическим даром. Все смотрели на меня и на мой язык, подмоченный алкоголем. Даже на Джона действовали мои дикие вылазки в область дружеского издевательства и осмеяния. У меня были припасены перлы для каждого сотрапезника, и, подобно специалистам по почерку, иногда встречающимися в жизни, которые по нашей линии волос, бровям, подергиванию ушей, выпуклости ноздрей и кривизне зубов узнают больше, чем написано в наших горациевых звездах или на грифельной доске. Если мы не выдаем себя своим почерком, одеждой или запахом алкоголя, наше дыхание выдает нас, или малейший кивок, или покачивание головы, когда специалист по почерку вынюхивает, чем мы полоскали рот или выйдет ли из нас гений. Итак, выстроив своих друзей у стенки, я расстреливал остротами их привычки, позерство, претензии, возлюбленных, творческие достижения, недостаток вкуса, непунктуальность, ненаблюдательность. Я надеялся, что все делается мягко и в дальнейшем обойдется без шрамов и ссадин. Так что я сверлил дыры в масках и личинах, насыпал туда серу и поджигал. После взрыва оставались чумазые физиономии, но обходилось без оторванных пальцев. В какой-то момент Джейк возопил:
— Остановите его, кто-нибудь!
Ибо следующей жертвой я наметил самого Джона.
Я повременил, чтобы собраться с духом. Все приглушили свой взрывной смех и уставились горящими глазами на меня, требуя продолжения. Настал черед Джона. Гвозди его!
И вот я наедине с моим героем, моей любовью, моим замечательным, добрым, отменным, утонченным другом, и вот я неожиданно хватаю его за руки.
— Джон, ты знал, что я тоже один из величайших в мире гипнотизеров?
— Неужели, малыш? — засмеялся Джон.
— Э-э! — закричали все.
— Да, — сказал я. — Гипнотизер. Величайший в мире. Кто-нибудь, наполните мой стакан.
Джейк Викерс налил мне джину.
— Пей до дна! — завопили все.
— Пью, — сказал я.
«Нет», — прошептал кто-то внутри меня.
Я сжал кисти рук Джона.
— Я собираюсь загипнотизировать тебя. Не бойся!
— Тебе не напугать меня, малыш, — сказал Джон.
— Я собираюсь помочь тебе решить одну проблему.
— Какую же это, малыш?
— Твоя проблема… — Я внимательно посмотрел на его лицо и напряг мозги. — А, вот в чем твоя проблема.
У меня сорвалось с языка, я выпалил:
— Я не боюсь лететь в Лондон, Джон. Я не боюсь. Боишься ты. Ты боишься.
— Чего же я боюсь, Г. У.?
— Ты боишься парома «Дан-Лэри», который ходит ночью по Ирландскому морю по огромным волнам в мрачные шторма. Ты этого боишься, Джон, поэтому говоришь, что я боюсь летать, а на самом деле это ты боишься моря, судов, штормов и длинных ночных рейсов. Так, Джон?
— Ну, раз ты говоришь, малыш, — ответил Джон, натянуто улыбаясь.
— Ты хочешь, чтобы я помог тебе с твоей проблемой, Джон?
— Помоги ему, помоги, — сказали все хором.
— Считай, что тебе помогли. Расслабься, Джон. Расслабься. Не бери в голову. Спи, Джон, тебе уже хочется спать? — бормотал я, и шептал, и возвещал.
— Ну, если ты так говоришь, малыш, — сказал Джон. Его голос не был весел, ну, может, вполовину, глаза бдительны, сжатые мною кисти рук напряжены.
— Стукните его по голове кто-нибудь! — воскликнул Джейк.
— Нет-нет, — засмеялся Джон. — Пусть продолжает. Давай, малыш, гипнотизируй меня.
— Ты уже в трансе, Джон?
— На полпути, сынок.
— Дальше, Джон. Повторяй за мной: «Это не Г. У. боится летать».
— Это не Г. У. боится летать…
— Повторяй: «Это Джон боится треклятого непроглядного ночного моря и тумана на пароме из Дан-Лэри в Фолькстоун!»
— Согласен, малыш, так и есть, так и есть.
— Джон, ты в трансе?
— Глубже, малыш.
— Когда проснешься, ничего не будешь помнить, кроме того, что ты отныне не боишься моря и перестанешь летать самолетом, Джон.
— Я не запомню ничего. — Джон закрыл глаза, но мне было видно, как под веками дергаются его глазные яблоки.