– Шел бы, да мимо прошел, – добавляла кума.
– Глядел бы, да проглядел, – поддакивала Олена.
– Знал бы, да не узнал, – не отставала Полька.
Приложив ладошку к пухлой щеке, она шепотом, словно хоронясь от самого нечистого, сообщала – пахнет тут бесами. А кума начинала пошмыгивать носом, словно была она в рыбной лавке и вынюхивала перед прилавком, свеж товар или нет.
Но ни слова эти, ни любопытные взгляды, ни девичьи хохотки не способны были отогнать Володимира от окна Стаси. К той поре Волосянка уже раскусила городского хлопца – было в его поведении много невнимательности и презрения к мнению сельчан. А волосянские – они ведь только с виду простаки. И то, что привыкли они спину гнуть на земле, совсем не означает, что замками и дорогими машинами их удивишь. Они, может, еще и не такое богатство видали. А если сами не видели, то слыхали о нем от соседей и родичей, которые тогда уже ездили наниматься на стройку в Москву. Впрочем, при упоминании столицы Российского государства, с которым Украина счастливо распрощалась, сельчане не забывали креститься, приговаривая: «Слава тебе Боже, що я – не москаль». Так вот стройка та началась сразу после распада Советов. Возвращаясь, украинцы рассказывали, что города российские хиреют, люди вполовину сытые ходят, а где-то на окраинах стройка велась – росли хоромы с золотыми дверными ручками, с голубыми бассейнами, с белыми колоннами. Обносятся они высокими заборами, и живут в них люди, которые руины Советов в золото сумели обратить. Времени с тех пор немало утекло – можно прямо от Светланкиной смерти отсчитывать. Хоромы меняли владельцев, но все равно росли и богатели изысками разными. И по сей день они стоят – еще богаче, еще шире, и каждый третий камень, если уж по правде говорить, заложен в них рабочими руками западных украинцев. А потому не стоит думать, что волосянские при виде замка на горе оробели. Ты скажи, хлопец, отчего с местными не здороваешься? И что тебе за охота пристала таращиться через окно на девку, с которой ни один местный на свидание не пойдет?
– Как есть околдованный, – судачили они.
Местным хлопцам не терпелось почесать кулаки о бока Господарева сына. Сделали бы они это давно и с немалым удовольствием, если б отцы некоторых из них не трудились на Господаря. А сын Луки Пилип, проходя за спиной Володимира, сжимал кулаки в карманах куртки так, что те костяшками выпирали из нее. Каждый раз, Пилип презрительно фыркал, но делал это, уже уйдя на расстояние, где его будет не слышно, ведь Лука с недавних пор был на побегушках не только у отца Ростислава, но и, бери выше, у самого Господаря.
Вот такой образовывался круговорот усмешек, фырчанья и хохотков, когда Володимир вставал у дома Стаси. А роза меж тем струила свой аромат из окна, через клумбу, через двор и через забор. Казалось, и сам воздух окрашивал он в те цвета, какие полоской ложатся на небо, когда солнце движется из-за горы.
Так бы и стоять Володимиру безмолвно на том самом месте, где безмолвствовал Богдан, но вот Стася уже сама идет со двора. Открывает калитку, выходит. И делается то – на глазах у всего села!
– Продай мне свою розу, – обращается к ней Господарев сын по-русски.
– Она не продается, – отвечает Стася по-украински.
– Я поставлю ее у себя в комнате и буду думать о тебе.
– Розу эту я и сама люблю.
– Ты ни слова не говоришь по-русски?
– Нет. На то я и не русская. Я – украинка.
– Тогда вышей мне рубаху с розами, – просит он. – Буду ее носить.
– Сорочку вышью. Приходи через восемь дней, она будет готова.
Сказав эти слова, Стася ушла в дом, а Володимир поехал на свою гору, забыв укрыть голову шлемом, и потому все село видело, как широко улыбался он, проезжая хаты. А в одном месте созорничал – прогромыхал по деревянному мостку, перекинутому через речку. Что тут скажешь? Только одно – ничто так не окрыляет, как благосклонно принятое чувство. А к этому добавим следующее: как хорошо, что мужчины в Волосянке нарождаются с добрыми руками и мостки кладут крепкие.
Семь дней вышивала Стася розы на белой рубахе. Тонкие ее пальцы, словно птицы, летали над полотном, протыкая его иглой, за которой тянулась то алая нитка, то червленая, то малиновая, а то багряная. Вместе все они составляли такое богатство цвета, от какого горели глаза. Что ни говори, а не каждая девушка сумеет украсить полотно такими тонкими крестами, да так плотно подогнать их друг к дружке, да так сочетать цвета. И не из-под каждой руки выпорхнет красота, которая приходит только к мастерице и добровольно кладет себя на пяльцы под кресты. Что и говорить, а Стася показывала себя настоящей мастерицей, и тут господарский сын не промахнулся, когда заказал вышиванку ей. Но на что она ему была – богатому, городскому?
На восьмой день рубаха была готова и ждала своего владельца, который не замедлил за ней явиться. Ровно в полдень мотоцикл встал как вкопанный напротив Сергиева дома. Подоконник к тому времени опустел – как мы знаем, Стася снесла розу к Богдану, и теперь та благоухала у него на столе. Вскорости из окошка выглянула она сама, махнула рукой и через короткое время показалась у калитки.
Протянула Володимиру рубаху. Развернул он ее, а розы так и зажили на полотне, так и заиграли свежими красками. То смыкались они головками, то размыкались. А бутоны-то, бутоны! Вот-вот были готовы раскрыть свои нежные лепестки. Зажмурился Володимир, снова открыл глаза – розы замерли. Поглядел несколько секунд, и они опять задвигались, зарябили, а в нос ему ударил сладкий цветочный аромат. Что за наваждение? Отчего вышитые цветы смотрятся живее настоящих?
– Ты сама их вышила?
– А ты не меня просил?
– Я заплачу сколько скажешь.
– Это дарунок. За дарунки у нас грошей не берут.
– Хочу и я тебе сделать подарок. Чем порадовать тебя?
– Прокатай мене по селу.
– Садись.
– Ни. Не сегодня. Когда выпадет первый снег, приезжай за мной в моей вышиванке.
Оленька наведалась к бабке Леське. Ворон протаранил тучи. Пошел первый снег. Загорелись гирлянды на статуе Богородицы. Все это уже случилось, когда Володимир в первый раз надевал на себя вышиванку. В село он ворвался в расстегнутой кожаной куртке, из которой выглядывала рубаха, огнем горящая на груди. Снег вспыхивал перед ним, зажженный большой фарой мотоцикла.
Стася уже стояла у калитки, словно знала, что тот, кого она ждет, появится с минуты на минуту. Но вперед Володимира на дороге показался Пилип.
– Фу-ты ну-ты, – пробубнил он, увидев Стасю. Уши его были красны от мороза, а руки, лишенные рукавиц, и в этот раз кулаками выпирали из карманов. Почти во всем – и ростом, и весом – Пилип был повторением своего отца. Только лицо его заканчивалось не массивным подбородком, как у Луки, а женской почти округлостью, схваченной по бокам толстыми щеками, теперь бордовыми от мороза.
Стася была одета в голубое пальто, воротник которого украшал пышный хвост рыжей лисы. И разве что сельчане постарше могли припомнить, что уже видели это пальто – приобрела его Дарка, почти перед самой смертью. На ногах Стаси сидели новые сапожки с узкими носами и низкими каблучками. Голова была не покрыта, и снегопад уже успел украсить ее черные волосы тонкими нитями снежинок.
– Фу-ты ну-ты, – повторил Пилип, словно и не знал других слов. Он еще раз обмерил девушку маленькими глазками. – Или на свидание собралась? Нашелся такой, кто такую ворону позвал? – прогундосил он. Потопал ногами на одном месте, согреваясь. – Я тут подожду с тобою, – добавил он. – Хочу поглядеть, что за стрипездрик тебя позвал.
– Иди своей дорогой, Пилип, – отвечала Стася. – А то смотри, уши от мороза отвалятся.
– А ты меня не пугай. Я вот так крест на себя положу, – Пилип вынул правую руку из кармана, осенил себя крестом и быстро вернул руку в тепло, – и твоя черная магия меня не возьмет. Развелось в селе ворон, – притопнул он.
В это время сюда донесся рык мотоцикла. Приближаясь, он сбавлял скорость. Пилип опасливо отодвинулся подальше от дороги. Когда же мотоцикл совсем остановился, сын Луки отчетливо разглядел восседавшего на нем Господарева сына, одетого в вышиванку, пестрящую розами. На секунду Пилип онемел, словно мороз сковал ему и язык. А когда вернулся к нему дар речи, он все равно промолчал, рассудив, что и фырчать теперь небезопасно, а здороваться – неприлично. Однако же язык его уже чесался, предвкушая долгую молотьбу о том, как эта ворона Стася вырядилась в лисье пальто и к ней с горы спустился Господарев сын в вышиванке. То-то Волосянка посудачит, то-то перемоет им косточки, не успеют они еще круг по селу дать.
Пилип задохнулся холодным воздухом, когда увидел, как Стася, ухватившись за протянутую ездоком руку, уселась на мотоцикл, обхватив Володимира руками. Тот обернулся и нахлобучил ей на голову шлем – такой же круглый и блестящий, как у него самого. Мотоцикл гаркнул и сорвался с места, бросая в сторону Пилипа комья чистого снега. Пилип недолго поглядел им вслед, а потом и сам сорвался с места, почти побежал к дому, чувствуя, как язык его разогрелся и разомкнулся, уже готовый молоть.
– Ах ты, ворона, – приговаривал он, скрипя снегом. – Хозяйкой замка стать задумала! Не бывать тому! Еще обнимается при честных людях. Курва такая. Недаром батько говорив – поганая девочка эта Стася.
А мотоцикл тем временем летел по селу, из-под колес его разбрызгивался фонтан девственно чистых снежинок. Пролетел он мосток, объехал церковь, оставив после себя ровный круг и словно так защитив ее от злых духов, которые спутники любого праздника и как раз в праздник церкви не боятся. Встретил огни, роящиеся вокруг Девы, окунулся в них. Понесся дальше, взлетая с холма на холм и ныряя из оврага в овраг. А снегопад так замел возвышенности и низины, положил такое ровное полотно на землю, что теперь вся она казалась ровной. А потому и мотоцикл, покоряющий вершину за вершиной, словно летал по воздуху, высоко отрываясь от земли. Стася смеялась. Длинные ее волосы, украшенные снежинками, взметались за спиной. Чем громче смеялась она, тем горячей становилось в груди у Володимира – то ли мороз ее обжигал, а то ли розы ли, или же руки мастерицы, обнимающие его? Подумалось Володимиру, что ни в жизнь ему не было так тепло, как в эту ночь. А когда Стася, наклонившись к его уху, спросила: «А ты сможешь стоять со мною в огне?» – Володимир, сочтя ее слова за метафору, такую же красивую, как эта ночь, не задумываясь, ответил: «Да. Смогу».
Как огнем пекло в этот час и куму. К ней уже наведалась Олена, у которой успел побывать Лука, слово в слово передавший рассказ Пилипа. Теперь Олена, хватаясь за щеку, словно у нее разболелись зубы, рассказывала куме о свидании Господарева сына со Стасей. Кума требовала новых подробностей, для чего задавала уточняющие вопросы, и на все Олена давала подробнейший ответ, словно то не Пилип, а она сама была свидетельницей встречи влюбленных у дома Сергия. Кума раскраснелась, плоская ее грудь раздулась, будто в ней заработали кузнечные мехи.
– Пойдем до Польки. Расскажем ей. И проветримся заодно, – обратилась она к Олене, натягивая на ноги полудохлые сапоги.
– Пойдем, – согласилась та.
Выйдя за порог, схватила кума морозного воздуха и закашлялась. Заскрипела снежком в спешке да в нетерпячке. Олена едва поспевала за ней, а когда поспела, прихватила куму под руку и почувствовала, как ту бьет дрожь.
– Ты не замерзла, кума? – спросила она.
– Куда там! – отвечала та. – Жарко мне!
В одном переулке они встретили Луку, и он махнул им рукой, на ходу доложивши, что спешит к отцу Ростиславу.
– Так, так, – притопнула ногой кума. – Это мудро ты, Лука, решил.
Тетка Полька аж руками всплеснула, когда к ней на веранду вошли раскрасневшаяся донельзя кума под руку с Оленой.
– Слухай… – задыхаясь, начала Олена.
– Дай я скажу, – остановила ее кума, и так, перебивая друг дружку, они поведали Польке о новом происшествии.
На этот раз кума добавила подробностей и от себя. Рассказ рос, как снежный ком, подталкиваемый их жадными языками Польке в уши.
Полька же охала, приседала, прикладывала руки к груди, но и не забывала загонять под крышку дрожжевое тесто, которое уже лезло из кастрюли.
– Ты на что тесто поставила? – прервала рассказ любопытная кума.
– На пирог с вареньем, – отвечала Полька.
А в это время Олена подошла к окну и пригляделась хорошенько.
– Да вы поглядите, что делается! – воскликнула она.
Забыв о тесте, кумушки подлетели к окну. Вдалеке за церковью на холмах резвился мотоцикл.
– Плохо видно, – пожаловалась Олена, сощуривая глаза.
– Ничего не разглядеть, – поддакнула кума и снова схватилась за свой сапог.
Кумушки высыпали из дома, встали у тына, опершись о его острые колышки, и смотрели вдаль – туда, где мотоцикл продолжал выделывать всякие прыжки и прочие карусели.
– Ты погляди, как летает… – прошептала Полька.
– Все равно что на метле… – добавила Олена.
– Стаська хлопца на метлу посадила, – заключила кума.
А в это время на небо выплыла полная луна. Снег прекратился, и в воздухе повисла белесая дымка, словно следы, оставленные снежинками, которыми в миллионном количестве сегодня одарило землю небо. По луне проходили темные пятна, и отсюда, снизу, она казалась не объектом, а его отсутствием, то есть ровно-круглой дырой, проделанной в небе. И дыра эта как будто открывала вид на то, что делается за его темными покровами. Уж не в ад ли то приоткрылся вид? Не из его ль белесого тумана выходили сейчас в этот мир тени мертвых? Не их ли эфемерные тела рисовали в темном воздухе странные узоры? Притихли кумушки, примолкли. Заспешили в хату. Да и тетка Полька вовремя вспомнила о непослушном тесте. Так что и не заметили они темной тени у тусклого окна бабки Леськи. За кем она сейчас наблюдала – за Стасей и Володимиром, за тремя кумушками или за полной луной? Не прознать. Черная душа ведьмы – еще те потемки. Впрочем, может статься, что выпуклыми своими глазами, которые не имели выражения, даже сейчас, когда бабка была в хате одна, она видела в воздухе то, чего по справедливости не дано видеть нам – добрым христианам. Бабка Леська кивала, приветствуя кого-то и провожая взглядом то к хатам, то к церкви, а то к кладбищу.
С той ночи у кумы появились и кашель, и одышка. И немудрено, ведь выскочила она из дому без шапки и шарфа и, как, есть сунула горячую голову в мороз, да и пальтишко свое худое не застегнула, поспешила подставить грудь снегу.
Ждала ее Полька на пирог, начиненный грушевым вареньем и украшенный косой из теста, сплетенной так же аккуратно, как ее собственная. Не дождавшись, отрезала Полька от пирога большой кусок, завернула его в рушник, добавив к пирогу два холодных яблока, и, похрамывая, отправилась к куме сама.
Полные сутки прошли с тех пор, как пошел снег, а он уже стаял. Такова судьба первого снега – жизнь его скоротечна, а предназначенье одно – отделить осень от зимы не по в календарях писанному, а по Божьему соизволению. Ведь только Господь наш один и решает, когда закончиться осени и когда прийти зиме. Но зато ни второй, ни третий – и так до самого последнего – снегопад не дарит миру такой красоты, как самый первый.
Теперь снег напоминал о себе только кучками, лежащими под стенами домов, и широкими белыми лоскутами в низинах. На дорогах же земля съела его весь и теперь стояла жирная и скользкая. Куда ни ступи – везде останется глубокий след. А как снова подморозит, надолго украсится дорога следами сельчан. И еще неделю всю, а то и больше, можно будет по дороге прочесть, кто и куда по ней ходил.
– Так я и знала, – приговаривала Полька, выкладывая на стол перед кумой гостинцы. – Раз кума ко мне носа не кажет, значит, хвороба на нее напала.
– Мороз мне грудь подморозил, – отвечала кума, кутая острые плечи в теплую шаль.
– Одеваться нужно теплесенько, кума, – наставляла ее Полька.
– Да как тут о себе думать, когда в селе такие дела творятся, – кума потянула руку за желтым яблоком, тонкая кожица которого уже начала морщиться. Втянула носом кума его аромат и сразу зашлась хриплым кашлем. – Вот что, – заговорила она, успокоившись, – нельзя сидеть сложа руки. Нужно что-то делать.
– А что? – полюбопытствовала Полька.
– Нужно поговорить с этим хлопцем, – решительно заявила кума. – Стаська приворожила его. Он молодой, неопытный, не знает наших ведьм. Если на то пошло, и я до отца его доберусь. Нельзя позволять ведьмам победу над нами взять.
– Стаське только гроши его нужны, – вставила свое слово Полька.
– А то, – кивнула кума.
– У таких, как она, одни черные мысли в голове.
– Также и в сердце у них – одна чернота.
– А потом сведет она его в могилу с помощью Леськи, сама останется при грошах. Почему на свете творится такая несправедливость? – спросила Полька, откусывая от своего же пирога. – Ну почему? – переспросила с набитым ртом.
– Не бывать такому! – вспыхнула кума, пододвигая к себе тарелку и вонзая в пирог крепкие зубы.
Угрозу свою кума выполнила как полагается и не откладывая – на другой же день после того, как ей в груди полегчало. Помогло ей то обстоятельство, что семья господарская перед Рождеством прочно обосновалась в замке. А вместе с ними туда понаехали люди важные – кто из Львова, а кто из самого Киева. Было и двое таможенников из Равы Русской – городка, расположенного отсюда в двух часах езды, если ехать на хорошем автомобиле. Стоит он на самой границе с Польшей, и вот оттуда через границу гоняют туда-сюда разные товары с наценкой. А пускать ли эти товары в одну сторону и в другую, решает таможенная служба, потому у ее работников карманы всегда набиты, особенно у тех, кто в голове той службы поставлен. Гости Господаря такими и были – из самых верхних. Волосянские мужики, нанявшиеся ему в хозяйство, говорили, что такие машины, на каких приехали эти толстосумы, не каждый день во Львове увидишь. Да что там во Львове, и в Киеве на такую обернешься. Что они забыли на горе, спросите? Почему не подались к морям жарким, раз средства на такой отдых у них вполне имелися? А то и забыли, что в последние годы, когда Украина начала вставать с колен и свобода от русского брата начала идти ей не во вред, а на пользу, в моду по всей стране вошло все украинское любить. И те, кто до этих пор по старой привычке по-русски говорил, начали переучиваться, мове предпочтение отдавая. И отдыхать украинцы полюбили у себя дома, признавая – нигде так не хорошо, как на родной земле. Правда, для отдыха, какой Господарь предлагал, требовались карманы, так туго набитые, как у равских таможенников и чиновников столичных. Баню он отстроил такую, что все село в ней бы свободно разместилось. А средств на ее мраморные полы, голубые бассейны, белые колонны и настенную мозаику ушло столько, что если бы вся Волосянка зараз скинулась, а потом еще бы скидывалась каждый год в течение десяти лет, то не собралось бы такой суммы, какую Господарь на одну баню спустил. А посчитайте луга, которые он оприходовал под беседки, да крыивки – но последние для декоративности только, а не чтоб по прямому назначению их употреблять. Затем посчитайте леса, которые все, что вокруг горы, принадлежали ему. В них проложены были меж деревьев дорожки, а те деревья, которые Господарь счел лишними, тут же выкорчевывались. А это тоже денег стоит. И не забудьте приплюсовать сюда канатные мостки, через речки и горки протянутые. Да еще прибавьте ко всему этому лесничих, рабочих и горничных из местных, и у вас в оконцовке выйдет сумма, равная целому состоянию.