Но Алексей не сдавался. Сжав зубы, он повторял движения снова и снова. Пульс зашкаливал, давление поднималось, Надельсон ругался и топал ногами, но пациент не обращал на это никакого внимания.
И Аркадию Натановичу пришлось в очередной раз применить на практике старую, перемотанную изолентой, но по-прежнему актуальную истину: «Не можешь изменить ситуацию – измени свое отношение к ней».
Изменить пациента он не мог, да и не хотел, этот искалеченный, изолированный от всех и вся, но не сломленный человек внушал Надельсону все больше уважения. И вот тогда-то доктор, обложившись специальной литературой, приступил к разработке системы реабилитации Алексея Майорова, которую обещал закончить к Новому году, чтобы с первого января приступить к началу процесса.
Он и закончил, о чем радостно сообщил Алексею накануне отъезда. Если честно, доктор вообще не должен был никуда отлучаться от тяжелого пациента, но дома его с нетерпением ждал обожаемый Женечка, а что может случиться за ночь?
Надельсон собирался вколоть Алексею снотворное, чтобы ночь прошла незаметно, но тот отказался категорически. Во всяком случае, мычал и таращил глаза Майоров весьма экспансивно. И никакие аргументы в пользу такого способа вхождения в следующий год не помогли. Спать Алексей не собирался.
И, как оказалось, напрасно. Впрочем – с какой стороны посмотреть. Не случись такой ночи – открытия безграничных запасов терпения могло и не произойти.
За окном пьяно орали охранники, в доме им вторили Ирочка с Андрюшкой. Празднование, начавшееся, судя по разговорам, с романтического ужина при свечах возле таинственно поблескивающей шарами елки, довольно быстро переросло в банальную оргию.
Визг, крики, хохот не особенно докучали Алексею, он умел отключаться от постороннего шума. Вид за окном, щемяще-прекрасный, был для него сейчас лучше любой телепрограммы. С погодой в эту ночь повезло, липкая метель, превращавшая все вокруг в серую неразборчивую слякоть, прекратилась, небо прояснилось, ветер утих. И деревья, дрожавшие от холода под ударами вьюги, гордо выпрямились, укутались в пушистые белоснежные шубы и надели все фамильные драгоценности.
Мороз при виде такого великолепия решил приударить, и лес засверкал, запереливался радужными искрами. И это было так…
Где-то далеко, в неизвестном Алексею месте, встречали Новый год два его самых близких, самых родных человечка: жена и дочь. Душа тянулась туда, но оторваться от вериг тела не могла. Как они, что они? Как прожил зайцерыб эти месяцы без него? Проклинает ли она своего кретинского мужа, из-за собственного гадства ставшего бывшим, или хоть чуть-чуть еще любит его? Есть ли у него шанс вернуть семью? И… И как выглядит, на кого похожа его дочь?
Родившаяся поздним вечером двадцать первого декабря, Алексей знал это совершенно точно. И каким-то непонятным, невероятным образом нашедшая его, согревшая и поддержавшая. Удержавшая на краю пропасти.
Солнечное теплое «папа!» по-прежнему прилетало из ниоткуда, иногда один раз в день, иногда чаще. Больше ничего, только это, причем не само слово, а его смысл, пушистый комочек счастья и любви, дающий силы, дающий желание жить.
И оно прилетело снова, за пять минут до наступления будущего. И оставалось с ним вплоть до боя курантов, согревая отца, гладя пушистыми ладошками его мокрые от слез щеки…
А потом загрохотал фейерверк за окном, радостно заорали все обитатели дома-тюрьмы, и облачко растаяло.
Минут через двадцать топот и невнятный мат на лестнице предупредили о приближении Ирины с сожителем. Конечная цель их путешествия пряталась в тумане, причем в тумане от выхлопа проспиртованных мозгов. Но Алексей все же счел нужным подготовиться к возможному визиту. Тем более что сделать это в мгновение ока он не мог, око замоталось бы мигать, пока господин Майоров поднял тяжеленную ручищу, доволок ее до лица, раза три промахнувшись при этом, и вытер щеки от слез.
Он едва успел проделать все это и закрыть глаза, как дверь распахнулась, причем, судя по звуку, получив при этом пинок в копчик.
Алексей максимально сконцентрировался и попытался снова отключить звук. Но в этот раз не получилось, орали слишком громко и слишком близко, практически в судорожно зажмурившееся ухо. Тогда концентрация была с сопением перенесена на поиски залежей терпения. Иначе выдержать происходящее вряд ли удалось бы.
Комната моментально заполнилась разнообразнейшими запахами, не имеющими никакого отношения к благородным ароматам лучших парфюмеров Франции. Слух и обоняние оставались в гордом одиночестве совсем недолго, расслабившееся было осязание вскоре кубарем вкатилось в их компанию, потому что Ирулька, судя по всему, не смогла разминуться со стоящим у кровати стулом, споткнулась и кулем свалилась прямо на ноги Майорова.
В данной ситуации Алексей был даже рад тому, что управление телом давалось пока с трудом, иначе ему вряд ли удалось бы сохранить безжизненное выражение лица.
– …! – Ирина икнула и визгливо захохотала. – Глянь ты, как меня к этому полену тянет!
– Осторожнее, дура! – Андрей веселья подруги не поддержал. – Повер… поври… короче, сломаешь Буратину, че делать будем? Слезай с него!
– А может, не хочу! – копошение и возня на ногах Майорова продолжались, причем передвинулись выше. – Может, мне тут нравится! Знаешь, Андрюха, ик! а ведь этот парнишка кое-что умеет делать гораздо лучше тебя.
– Вот же…! Тварь! А ну, слазь! Слазь, кому говорю!
– Не хочу! Его хочу!
– Ах ты…! – похоже, Гнус окончательно взбесился, следом за дурным ревом ногам резко стало легко и свободно, а со стороны пола прилетел глухой тяжелый звук шлепка, следом – визг Ирины:
– Ты чего, совсем…? Чуть руку не выдернул! Я же пошутила! Ты самый лучший, ты. Иди ко мне, ик! любимый! А помнишь, как мы смеялись, когда этот кретин повелся, ик! Так уж трясся над своей женушкой, так уж, ик! любил, а стоило подкинуть ему фотки, и где та любовь? Ну иди же ко мне, иди! Рядом с ним мы еще не…, это, ик! так возбуждает! Да, да, ик! да!
Запасы терпения Алексей нашел, и очень быстро.
Глава 19
Второго февраля, посоветовавшись с Надельсоном, Алексей решил выпасть из комы. Или все же торжественно выйти? Хотя нет, торжественный выход сучковатого, хорошо просушенного полена – картинка довольно сюрреалистичная. Полено может только выпасть: из рук, из поленницы, из машины, из комы.
Соответствующее дереву выражение лица Алексей оттачивал достаточно долго и усердно. Сдув последние опилки и отполировав маску тряпочкой, Майоров утром второго февраля выдохнул и нацепил ее на себя. Поначалу маска села кривовато, но Аркадий Натанович заботливо поправил камуфляж и для надежности прибил его ко лбу пациента гвоздиком сантиметров так на десять:
– Будете халтурить, Лешечка, доктор Надельсон не сможет вас выцарапать из похотливых лапок Ирочки. Оно вам надо?
Алексей отрицательно покачал головой, нашел на потолке небольшую трещинку и выбрал ее в качестве центра Вселенной. Глаза слегка закосили, загоняя проблески мыслей за переносицу. Для целостности образа пришлось пустить слюну.
Надельсон критически осмотрел пациента, удовлетворенно кивнул и направился к двери, звучно оповещая своих работодателей:
– Ирочка, Андрюшечка, таки боже ж мой, радость какая! Алексей Викторович очнулся! Вышел из комы, вышел!
В коридоре хлопнула дверь, послышался топот ног, и в комнату ворвались, толкая друг друга, Ирочка с Андрюшечкой.
Они топтались где-то на периферии зрения, вытоптав ее, периферию, до состояния танцплощадки санатория «Шахтерские зори». Алексей видел только силуэты. Силуэты сосредоточенно сопели, рассматривая явление Майорова народу.
Похоже, явление народ не очень впечатлило:
– Аркадий Натанович, – в голосе Ирины дребезжало раздражение, – и чему вы так радуетесь? Он же, по-моему, стал полнейшим овощем. Вон слюней напустил сколько, фу!
– Ирочка не играйте мне и себе на нервах, они не струны! Поверьте доктору Надельсону: то, что Алексей Викторович пришел в себя, – огромное счастье. Люди находятся в таком состоянии – я говорю за кому – годами, подчеркиваю, годами! А тут – какой-то жалкий месяц!
– Мда? – раздражение, шипя, уползло, но восторг сменить его не спешил. – И что теперь, как скоро его можно будет показывать людям? А то его друзья меня телефонными звонками просто достали! Я уже и номер менять пробовала – бесполезно, от ФСБ не скрыться.
– ФСБ? – аж привизгнул доктор. – А при чем тут ФСБ? Вы мне ничего за ФСБ не говорили! Мне не нужны неприятности!
– Успокойтесь, что вы так разнервничались? Просто папаша одного из приятелей Майорова – генерал ФСБ.
– И вы таки хотите, чтобы доктор Надельсон не нервничал! Генерал ФСБ! И он недоволен!
– Да, между прочим, – судя по голосу, Ирина оживилась, – генерал очень недоволен! Он хочет навестить вашего пациента, а что тут навещать?
– Да, между прочим, – судя по голосу, Ирина оживилась, – генерал очень недоволен! Он хочет навестить вашего пациента, а что тут навещать?
– Ну и при чем тут доктор Надельсон? Я и так делал и делаю все, что только возможно в таких условиях…
– И, между прочим, неплохо за это получаете!
– Ой, не говорите мне за деньги! Что, деньги вам Господь Бог? Они могут поставить на ноги почти безнадежного больного? Так надо было везти его в дорогую клинику и не трогать доктора Надельсона!
– Все-все, Аркадий Натанович, не обижайтесь, мы довольны вашей работой, очень довольны. Но, сами понимаете, нам очень нужен результат.
– А что, мне не нужен результат? Господину Майорову не нужен результат? Всем нужен результат! Будет вам результат, теперь я могу за это говорить уверенно. Алексей Викторович очнулся, и это главное. Полегоньку, потихоньку начнет вставать на ножки, потом – ходить.
– А соображать хоть что-то он будет? А говорить?
– Насчет соображать – не знаю. Нет, если под «хоть что-то» вы держите способность себя обслуживать, то тогда – да, соображать будет скоро. Насчет способности мыслить…
– Это необязательно.
– Что вы имеете в виду? Вы таки хотите показать генералу ФСБ вместо его знакомого идиота? И думаете, генерал будет просто счастлив через это?
– Нет, идиота мне не надо. Мне надо, чтобы он стал таким, каким был до комы.
– Постараюсь сделать все, что от меня зависит. Но сразу хочу говорить за одно условие: не мешать мне, не торопить и не влезать в процесс.
– Обещаем. И когда можно ждать первых подвижек?
– А я знаю? Может, два месяца, может, пять, а может, – целый год.
– Лучше бы через два, Аркадий Натанович, для вас лучше, – прошипел Гнус.
– Или я чего-то не понял, или мне тут угрожают?
– Нет-нет, что вы, – залебезила Ирина, – вам показалось, да, Андрей? Ты же ничего такого в виду не имел?
– Угу.
– Работайте, мы мешать не будем.
Шаги, звук захлопнувшейся двери.
– Лешечка, не увлекайтесь, вы таки промочили подушку насквозь! И откуда у вас столько слюны? Вы что, шашлычок под коньячок представили? Ладно-ладно, можете не отвечать. Но глазки открывайте, да. Ой, что я говорю! Они ж открыты, хотя, конечно, так сразу и не скажешь.
Алексей криво улыбнулся (ровнее пока не получалось, левая и правая половины тела никак не могли достичь консенсуса и потому действовали вразнобой) и с трудом оторвался от созерцания внутреннего мира трещины на потолке.
Надельсон попытался вытереть ему лицо, но, наткнувшись на мрачный взгляд пациента, упреждающе поднял руки вверх:
– Все, Лешечка, все, я понял! Вы сами справитесь. Значит, договоримся так. Из комнаты вы начнете выходить недельки так через две. И не возражайте! Не забывайте выглядеть полным, пардон, кабачком. Тогда мне легче будет отбивать атаки вашей любимой женщины. Ой, не надо так смотреть, а то от доктора Надельсона останется неаппетитная куча пепла. Так, я сейчас запру дверь, и можете вставать. С полчасика позанимаемся физкультурой, а потом переключимся на речь.
Вот только очень плохо переключалось на речь, практически совсем не переключалось. Возможно, коровы мычание господина Майорова и поняли бы, с людьми же было гораздо сложнее. И это мучило Алексея больше всего. Ведь если бы он смог полноценно общаться с окружающими! Но ничего, кроме еле заметных кивков и покачиваний головой, Майоров изобразить пока не мог.
Хотя лично он считал, что этого вполне достаточно для встречи с друзьями. Артур, Виктор, Сергей Львович – они поймут. И будут задавать вопросы. А он сможет отвечать «да» или «нет».
Но Аркадий Натанович, очень боявшийся упустить свою выгоду, связаться с друзьями Алексея не спешил. Мало ли что! Рисковать тепленьким местечком и ежемесячной весьма внушительной суммой без стопроцентной гарантии Надельсон не собирался. К тому же… Майоров, в порядочности которого доктор не сомневался ни секунды, все равно вручит Аркадию Натановичу большой мешок денежек после выздоровления, так и зачем спешить? Если Надельсон позвонит сейчас, он получит-таки этот мешок сейчас, но лишится ежемесячных бонусов. А дотянув до более-менее нормального состояния пациента, мудрый Аркадий Натанович получит и бонусы, и мешок.
Поэтому доктор вытряхивал на Алексея целый ворох аргументов, пыль от которых поначалу заставляла Майорова чихать без остановки и вследствие этого не вникать в суть вещей и верить своему доктору.
А с другой стороны – что ему оставалось? Ведь Надельсон – его единственный союзник, он же – шанс на спасение. И пусть даже маленький бизнес доктора довольно быстро очистился от пыли аргументов и стал виден четко и ясно, но… и что?
Вот и приходилось Майорову делать вид, что он согласен с доводами Аркадия Натановича, и работать, работать над собой. До изнеможения, до вздувшихся от неимоверных усилий вен. До истерики. Истерики доктора Надельсона, справедливо опасавшегося за состояние сердечно-сосудистой системы пациента.
К середине марта внешний вид и некоторые восстановленные навыки Алексея, в целом выглядевшие довольно убого, Ирина сочла вполне приемлемым для презентации господина Майорова журналистам.
Но только журналистам, попытки друзей Алексея принять участие в заявленной презентации были подвергнуты обструкции за возможное деструктивное влияние на едва наметившиеся конструктивные подвижки. Разволнуется еще, перевозбудится от радости, и все лечение – насмарку. Или к насморку?
В общем, нечего тут сопли распускать.
Говорить к этому времени Алексей по-прежнему не мог. И хотя реальный прогресс в его состоянии был гораздо больше показываемого, но это касалось только физических возможностей. Причем тех, которые относились к двигательным навыкам и самообслуживанию. Алексей ходил уже вполне уверенно, освоил вело– и гребной тренажеры. Комплекс его ежедневных упражнений становился все сложнее и сложнее. Но ощущение здорового, послушного и тренированного тела все еще маячило на горизонте, кривляясь и дразнясь.
Майоров ненавидел собственное физическое убожество, ненависть являлась его вечным двигателем, гнала на тренажеры, выматывала до донышка. Но не могла заставить корявые пальцы удержать ручку и написать хотя бы одно слово. А еще – выговорить это слово. Да что там слово – слог. Мычание, гудение, хрип, вой – зоопарк в одном разбитом и кое-как перемотанном скотчем флаконе.
Если бы у него был доступ к компьютеру! Минут хотя бы на пять, он успел бы. Но увы… В комнату Ирины, где находился единственный в доме компьютер, Алексей проникать не решался. Да и не выходил он без сопровождения, по роли положено. А на время своего отсутствия мадам Гайдамак комнату запирала.
Но зато у Алексея было его солнышко, его окошко в мир любви и тепла, в утраченный мир семьи. Его дочь.
Малышка росла, ей исполнилось уже три месяца, и вместе с ней росла необъяснимая способность девочки общаться с отцом на расстоянии.
Теперь до Алексея долетало не только пушистое «папа!». Появились радость, удивление, жалость, и – любовь, и – тоска по отцу…
И – нежный образ мамы.
Глава 20
Это произошло около недели назад. Вечером, когда Алексей уже почти заснул, а может, и не почти. Вдруг стало необычно светло. Прямо на потолке завертелся странный круговорот, который постепенно увеличивался, сияя все сильнее. Пока…
Пока не появилось изображение. А еще – звук.
Похоже, это была ванная комната, причем, судя по виду – в богатом доме. Прямо над Алексеем склонилось улыбающееся, до краешков полное нежности лицо Анны:
– Любишь купаться, да, доча? Ну-ка, закрой глазки, я тебе водичку на макушку полью. Шампунь смоем, волосики заблестят, будут пушистые, кудрявые, как у папы. Как же ты на него похожа, лапа моя родная! – она говорила еще что-то, но Алексей уже не слышал: сердце бухало в груди так, что заглушало все звуки.
А потом картинка исчезла. И стало темно. Так темно, как бывает, когда после яркого солнечного дня попадаешь в подвал без окон. И так же пусто…
Был ли это сон? Или явь? Но, господи, как изменилась хомка! Похудевшее, осунувшееся лицо, заострившиеся черты, скорбные морщинки у крыльев носа, а еще – боль и тоска, пусть и хорошо спрятанные, но след их в глазах остался.
Что, что произошло за эти проклятые месяцы?!
Вдруг вспомнилась непонятная маета накануне аварии. Сердце тогда трепыхалось обезумевшим мотыльком, пытаясь вырваться на волю и лететь, мчаться. Куда? Алексей не знал, он вообще не мог понять, что происходит. Но виски стали гонгом, в который гремело: «беда, беда, беда!!!» Происходило что-то страшное, что-то непоправимое. А потом были авария, кома, заключение в личной тюрьме-коконе.
А потом родилась его дочь.
Что же происходило тогда? Какой кошмар спровоцировал своим кретинизмом господин Майоров? Может, лучше не знать, иначе можно сойти с ума? Ведь все теперь нормально, зайцерыб почти в порядке, пусть и выглядит, словно после тяжелой болезни. Но ведь после, после, а не до. И живет хорошо, в деньгах не нуждается. И, скорее всего, в нем, Алексее, тоже больше не нуждается.