Мама закрыла лицо руками, я поскорее обняла ее, и мы вместе всласть поплакали, дабы подвести черту под всей этой неприятной историей. Бимуля, сочувственно позевывая, повизгивая и подвывая, в меру своих сил и таланта помогала нам с коврика. В принципе, на этом можно было бы считать объяснение законченным, но я знала, что мама вряд ли успокоится: слишком много вопросов вызвал у нее мой короткий и, что греха таить, странноватый рассказ. Поэтому остаток воскресенья и весь понедельник я усиленно изображала полный флотский порядочек. Настолько усиленно, что поверила в него сама – насчет мамы я не уверена. Тем не менее, простые заботы по укладыванию рюкзака сделали свое дело: к моменту моего отъезда мамино давление пришло в норму.
Автобус в аэропорт уходил от нового здания института в девять утра; мама и Бимуля проводили меня до трамвая. Но чем ближе было время отлета, тем сильнее одолевало меня чувство тревоги. Я ждала подвоха буквально отовсюду: вот сейчас сломается трамвай, обрушится дом, разверзнется мостовая, упадет американская атомная бомба. Вот сейчас выяснится, что водитель автобуса в запое, что отменен авиарейс, что обледенела – это в июне-то! – взлетно-посадочная полоса. Вот сейчас мне скажут, что Лоська не приедет, что у него несчастье дома – мамаша имитировала инфаркт, или папаша удавился на своем флотском ремне, или еще какая-либо чума. Вот сейчас, вот сейчас, вот сейчас…
Но секунды напряженно отстукивали минуту за минутой, час за часом, сейчас за сейчасом, а всё шло своим чередом, без подвохов и катастроф. Трамвай не только не сломался, но привез меня к институту быстрее ожидаемого и отбыл, бодро прозвенев пожелание удачи. Стены домов стояли, хотя и ощутимо покачивались под моим подозрительным взглядом. Мостовая держала, водитель автобуса сиял трезвостью, как стекла отмытых от зимы майских окон, а американские империалисты на время отложили бомбежку Города-трех-революций. Потом приехал Лоська и на мой тревожный вопрос, все ли в порядке, ответил утвердительно и даже несколько недоуменно, как будто иначе и быть не могло. До Пулково мы доехали также без происшествий. Оставалось лишь преодолеть предполагаемое июньское обледенение взлетно-посадочной, что и было, к моему радостному изумлению, с легкостью проделано доблестными работниками аэродромных служб. Мы даже взлетели без опоздания!
– Что с тобой такое? – спросил Лоська.
Он сидел со мной рядом – в точности так, как я рисовала себе в мечтах все это время. Мы летели на Кавказ, чтобы провести вместе целых два месяца. Мы долго шли к этому моменту, преодолевая множество препятствий, которые многим показались бы непреодолимыми. Монструозная мамаша, сессия, необходимость повседневного вранья, а под конец еще и милицейское следствие. И вот – мы рядом в самолетных креслах!
– Со мной? – переспросила я. – Со мной ничего. Полный флотский порядочек. А что?
Лоська пожал плечами:
– Не знаю. Какая-то ты… не такая.
– Устала. Переволновалась. Ты лучше скажи, как Валентина Андреевна? Неужели так ничего не заподозрила?
– После стольких-то проверок… – усмехнулся Лоська и погладил меня по руке. – А ты поспи, Саня. Устала, так поспи. Лететь еще долго.
Я послушно откинула спинку кресла и смежила веки. Сна у меня не было ни в одном глазу, но еще меньше хотелось давать объяснения. В последнее время я только и делала, что давала объяснения.
Я закрыла глаза, и вот тут-то меня и накрыло. Как видно, все тревоги последних двух суток, реальные и надуманные, были всего лишь способом занять, загрузить, оглушить голову – чем угодно и как угодно, только бы не оставаться наедине с пугающими вопросами о себе самой. Что я наделала? Кто я теперь? Что все это значит? Два дня я всеми силами отодвигала мысли об этом, прятала их за действительным беспокойством о маме, за болтовней с Бимулей, за вовсе уж глупыми фантазиями о сломавшемся трамвае и еще черт знает где. Отодвигала и прятала, но проклятые мысли никуда не уходили, не испарялись, а напротив, сжимались в пружину, копили энергию и ждали своего часа. И вот теперь, когда тревожиться стало уже не о чем, когда осталось расслабиться и насладиться сбывшейся мечтой, они разом хлынули в мою опустевшую беззащитную черепушку и затопили ее по самую маковку.
Неужели это я склонялась над умирающим человеком, хладнокровно шарила по карманам, шептала на ухо издевательские слова? Неужели это я убила его – убила намеренно, прекрасно осознавая это свое намерение? Неужели это я испытала то странное чувство, от воспоминания о котором у меня и сейчас перехватывает дух и непроизвольно напрягаются мышцы, – чувство радости, чувство охотничьего торжества, счастье удачливого убийцы? Неужели это была я, Саша Романова?
После бойни в квартире № 31 я еще могла уговорить себя, еще могла поверить в то, что эти смерти не связаны напрямую со мной. Или, точнее, что алкашей убила не я. Да, я скомандовала этим троим сдохнуть, и они немедленно сдохли, но «после» еще не значит «из-за». Допустим, я скомандую солнцу скрыться вечером за горизонтом – что же, это делает меня причиной заката? Нет, объяснение происшедшему следовало искать совсем в другом месте – более естественном и простом. Люди не умирают от того, что кто-то мысленно приказал им умереть – такого не бывает даже в самых фантастических сказках. Хватит, довольно глупостей!
– Хватит! – говорила тогда я-умная своей глуповатой двойняшке. – Прекрати уже приписывать себе какие-то сверхъестественные способности. Глянь в зеркало: кого ты там видишь? Кругленькое личико в кудряшках, нос картошкой, в глуповатых карих глазах – растерянность и страх. Эта физиономия, по-твоему, похожа на облик могущественной ведьмы-колдуньи? Эти зрачки способны кого-то загипнотизировать? Этот голос способен командовать кем-то? Да твоих команд даже Бима не слушается, если они не подкреплены колбасой! А тут даже колбасы не было – вернее, бутылки. За бутылку-то эти ханыги еще, может, что-то сделали бы, но так, задарма…
– Отчего же они тогда умерли? – следовал робкий вопрос от меня-глуповатой. – Почти как в сказке: жили несчастливо и умерли в один день…
– Вот видишь?! – выходила из себя я-умная. – Видишь?! Ты ведь понятия не имеешь, как они жили. Не умеешь, а судишь: несчастливо! А может, они как раз были очень даже счастливы. Ну, по-своему, по-ханыжному… Не суди о том, чего не знаешь – слыхала о таком правиле? Вот и тут не суди. Отчего они умерли… Милиция разберется! У милиции сыщики, у милиции эксперты, как по телевизору. Следствие ведут знатоки. Ты, может, знаток? Да из тебя знаток, как из козы зебра. Вот и не лезь рассуждать о причинах. Поняла, дура?!
– Поняла.
Что ж, в этих доводах и в самом деле было много логики, так что неудивительно, что они меня убедили. Тем более, что вскоре мне стало не до того – в голове завертелись иные мысли, иные заботы: Кавказ, Лоська, сессия… Да-да, сейчас трудно представить, но в те дни я почти начисто забыла о квартире № 31. Даже первая встреча с Павлом Петровичем Знаменским не слишком сбила с меня эту странную забывчивость. Хотя, почему странную? Это ведь так естественно, что мне не хотелось возвращаться к тем событиям, заново переживать тот ужас… Вполне возможно, что если бы не последний допрос, я так бы ни разу и не вспомнила об этом. И вот… и вот случилось то, что случилось.
В то воскресное утро накануне отъезда на Кавказ оперуполномоченный Знаменский в пух и прах разбил мои «умные» доводы. Милиция таки разобралась – в точности, как я и предполагала. Были опрошены свидетели, призваны на помощь эксперты, подняты старые дела, составлены версии. Вот только результат оказался иным – не таким, какой мне хотелось бы видеть. Как там сказал покойный капитан? «Семидесятитрехлетний старик-сердечник с дрожащими руками и больной печенью, да еще и в состоянии алкогольного опьянения, не мог провернуть такую высокопрофессиональную ликвидацию…» – что-то в этом духе. Иными словами, у милиции не было того естественного и простого объяснения, на которое я рассчитывала. Но тогда какое же объяснение оставалось, помимо сверхъестественного? Никакого.
По сути, Знаменский доказал мне это, как дважды два. Вы и убили, Александра Родионовна, вы, и некому больше… Я, и некому больше.
Когда он сказал это, меня как громом ударило. Не потому, что я испугалась последствий, а потому, что теперь это было произнесено вслух, обозначено словами, а не текучей, неуловимой, ускользающей мыслью. А правда, обозначенная словами, становится фактом. Я – убийца.
Сейчас, сидя в самолетном кресле, я вновь и вновь прокручивала в памяти тот момент. Помню, я огрызалась в ответ на обвинения, которые продолжал выдвигать оперуполномоченный, даже, по-моему, хамила. Но я делала это, скорее, машинально, ведь моя голова была занята совсем другими мыслями. Помню, что какая-то моя часть – по-видимому, глупая – немало удивлялась тому равнодушию, с которым известие о моей преступной сущности было воспринято другой моей частью – по-видимому, умной.
– Я убийца? – недоуменно вопрошала я-глупая.
– Да, а что? – отвечала я-умница.
– Но почему тогда ты так убийственно спокойна?
– Почему убийственно? – ухмылялась она. – Потому, что мы с тобой убийцы…
– Ты что, все время знала об этом? Знала и молчала?
– Конечно. Не хотела пугать тебя, дурочку…
Но в том-то и дело, что я не чувствовала тогда никакого испуга, только удивление. Возможно, я удивлялась самой себе, тому, что только теперь осознала столь очевидную вещь: я – убийца. Если кто и испугался в той полуподвальной комнате, так это, наверно, Знаменский. Видимо, он рассчитывал потрясти меня этой фронтальной атакой, сбить с толку, вынудить к признанию. Меньше всего он ожидал, что я отвечу ему этим рассеянным хамством, почти невниманием. Хотя, если вдуматься – можно ли было ожидать иного? Охотник приложил массу усилий, чтобы доказать смертельно опасному зверю, что тот обнаружен. И вот зверь, признав доказательство верным, выбирается из своего укрытия и, не обращая внимания на охотника, начинает отряхиваться, разминаться, вытаскивать колючки из страшных своих лап. И тут охотник вдруг осознает, что роли поменялись. Что теперь охотником стал зверь, а он, со всеми своими папками и милицейскими «газиками» – жертва. Что пока на него еще не обратили внимания, но ключевое слово тут «пока»…
Думаю, поэтому Павел Петрович так спешно свернул допрос, убрал папки в портфель и стал уходить с моим паспортом в кармане. Он инстинктивно почувствовал исходящую от меня угрозу. Он убегал, спасался, хотя и не мог признаться в этом даже себе самому. Это его и сгубило – инерция прежнего статуса. Бедняга никак не мог смириться с тем, что теперь он уже не хозяин положения. Скорее всего, о паспорте он просто забыл, а иначе отдал бы его мне по своей инициативе. Но когда я бросилась за ним, когда стала упрашивать его, всем своим видом демонстрируя критическую важность этой своей просьбы, Знаменский забыл об опасности. Я снова была униженным просителем, жертвой, полусумасшедшим студентом Раскольниковым, а он – облеченным властью чиновником, охотником, царственным Порфирием Петровичем. Он видел в моем несчастном паспорте даже не паспорт, а шанс – шанс вернуть нас обоих в прежнюю, такую удобную для него ситуацию.
Ох, с каким низкопробным садистическим наслаждением смотрел он тогда на мое умоляющее лицо! Смотрел, не понимая, что я прошу не за себя, а за него. Что на весы брошена не моя, а его жизнь. На весы? На какие весы? Я и не думала ничего взвешивать. Мне ведь только что доказали, что я – убийца. Можно ли было рассчитывать на иной исход?
Наверно, Знаменский полагал, что всё будет, как в том школьном романе Достоевского. Не зря ведь он приволок меня именно в это старое здание… как его?.. Съезжий дом… Вероятно рассчитывал, что я, если и не признаюсь сразу, то уж точно прибегу потом на Сенную с повинной, как тот несчастный студентик из романа. Вот только меня не мучили никакие угрызения совести. Напротив, чем дальше я думала о случившемся, тем больше росло во мне ощущение силы и спокойной уверенности.
Перед тем, как закончить допрос, Знаменский проговорился. Как видно, покойный следователь казался странным не только мне, но и своим коллегам. Всем известно, что у милиции уйма дел, причем часть из них так и остаются нераскрытыми «висяками». Ну кто станет в такой ситуации тратить время на пьяное убийство, в котором исчерпывающим образом установлены и убийца, и способ, и орудие преступления? Кто станет докапываться до причины инфаркта, настигшего хозяина квартиры сразу после того, как тот зарезал двух своих собутыльников? Достаточно того, что причина смерти неопровержимо установлена при вскрытии. Акт подписан? Подписан. Чего же еще искать? Мотивов? Ах, оставьте. Мотивами пьяного уголовника пусть занимаются те, кому делать нечего…
По всему выходило, что после нелепой смерти Знаменского дело об убийстве в квартире № 31 просто закроют. Я – убийца, но абсолютно безнаказанная. Меня невозможно поймать, ведь я убиваю не топором, не ножом и не пулей. Я убиваю командой, произнесенной шепотом, а то и вовсе неслышно, не раскрывая губ. Я всесильна. Я могу убить, кого хочу. Вот, кто я такая. Со мной лучше не связываться, не вставать на моем пути. Точка, конец сообщения.
Мне вдруг остро захотелось Лоську. Захотелось почувствовать его в себе, прижаться животом к его животу, губами к губам. Я нащупала его руку и потянула к себе.
– Лоська, – сказала я, не раскрывая глаз. – Поцелуй меня, Лоська. Поцелуй меня в губы, взасос. Или лучше пойдем вдвоем в туалет. Я где-то слышала, что так делают.
– Что ты… – испуганно пролепетал он. – Что ты… тут такого нельзя… подожди до вечера… Я ж говорю, какая-то ты сегодня не такая.
Я сделала глубокий вдох и отвернулась к окну. Жаль, что он тоже не убийца. Лоська есть Лоська.
Из аэропорта Минеральные Воды нас доставили в город экскурсионным «Икарусом». Кресла в автобусе были такие же, как в самолете, и уже одно это навевало мысли о заграничных курортах и всякой немыслимой роскоши.
– Этак мы, чего доброго, привыкнем к красивой жизни, – пошутила я, глядя в широченное окно на кипарисы, близкую горную цепь и прочие южные красоты. – Совместимо ли это со званием советского инженера?
Моя смешливая соседка Олька Костырева с оптико-механического фыркнула, а сидевший впереди светловолосый парень в стройотрядовской куртке с множеством нашивок и значков обернулся.
– Отчего же не совместимо? – поинтересовался он, быстро ощупав взглядом весь мой немудреный облик. – Тебя как зовут?
– Саша.
– А фамилия?
– Романова.
– Миронов Николай, – церемонно представился парень. – Коля.
– Что-то не припомню тебя, Миронов-Николай-Коля, – прищурилась я. – Ты с какого факультета?
Миронов отвел глаза и загадочно покачал головой.
– Всему свое время.
– Это ж комиссар, – шепнула мне на ухо Олька. – Он вообще не из института. Прикомандирован от райкома. Ты с ним это… осторожней. Валерка-то свой, а этот… Пока еще непонятно, что за фрукт.
Жить предстояло в здании школы, недалеко от вокзала. Валерка Купцов собрал нас в актовом зале. Вид у него был озабоченный, как и положено командиру.
– Вот мы и на месте, с чем всех и поздравляю – сказал он. – Ребята, которые приехали до нас, подготовили комнаты. Койки собраны, матрацы лежат. Распределяйтесь сами: в большие классы по шесть, в маленькие – по четыре. Весь третий этаж наш. Второй для иностранцев. Их должны привезти послезавтра.
– Под конвоем?
Сама не знаю, почему я выпалила это. Обычно-то я всегда веду себя тихо-мирно, без шуточек и выкриков с мест. Но в тот момент меня еще не покинуло самолетное настроение, привезенное мною сюда в самолетных креслах «Икаруса». Я чувствовала себя так, будто продолжаю полет – как-то особенно весело, отвязно, свободно. Мне хотелось шутить и смеяться. Я ничего не боялась. Такие, как я, не боятся никого и ничего.
– Под каким конвоем, Саня? – оторопело переспросил Валерка. – Ты чего?
– Ну, ты сказал «привезут», – пояснила я, – как будто они арестованы.
Вместо ответа Валерка устало вздохнул и вытащил из кармана листок бумаги.
– Теперь по поводу работы. Как и предполагалось, почти все будут работать на консервном заводе, включая иностранцев, когда их… – он покосился в мою сторону и поправился: – когда они приедут. Будем закатывать огурцы в банки.
– Соленые? – спросил кто-то.
Валерка сморщился:
– Соленые, маринованные, какая разница? Работка не бей лежачего. Но и платят за нее, само собой, копейки. Вот… – командир отряда смущенно развел руками. – Что есть, то есть. Но если кто-то хочет еще и заработать, такая возможность имеется. В городе прокладывают ливневую канализацию. Платят неплохо, но и лопатой придется махать с утра до вечера по десять-двенадцать часов. Нужна бригада в шесть человек. Есть желающие?
Несколько парней – и среди них, к моему немалому удивлению, Лоська – подняли руки.
– Хорошо, – кивнул Валерка. – Потом подойдете ко мне. А сейчас слово имеет комиссар отряда Николай Миронов. Давай, Коля.
К столу подошел уже знакомый мне светловолосый парень.
– Товарищи! – Миронов говорил звучным хорошо поставленным голосом. – Многие тут меня не знают. И это неспроста, потому что я не из вашего института. Я прикомандирован к отряду по линии райкома комсомола. Почему райком решил именно так? Ведь можно было бы выбрать комиссара из ваших, так сказать, рядов. Вы все люди взрослые, без пяти минут инженеры, будущие командиры и комиссары производства. И тем не менее на райкоме было решено усилить, так сказать, по кадровой линии. Почему?
Он помолчал со значением и набрал в грудь воздух, готовясь поделиться с нами своим тайным райкомовским знанием. И снова будто бы черт толкнул меня в бок.
– Наверно, чтобы огурцы не разбежались? – предположила я. – Они ведь несознательные, соленые, с водкой дружат.