Он помолчал со значением и набрал в грудь воздух, готовясь поделиться с нами своим тайным райкомовским знанием. И снова будто бы черт толкнул меня в бок.
– Наверно, чтобы огурцы не разбежались? – предположила я. – Они ведь несознательные, соленые, с водкой дружат.
Комиссар поперхнулся.
– Да что с тобой, Саня? – недоуменно проговорил Валерка Купцов. – Оставь ты уже эти шуточки…
– Вот! – воскликнул Миронов, снова беря инициативу в свои руки. – Именно поэтому. Потому что не все еще, к сожалению, осознают важность текущего момента.
Он укоризненно взглянул на меня и покачал головой.
– Саша, правильно? Вот взять хоть Сашу и ее явно несерьезный настрой. Нельзя так, товарищи. Нельзя. Это ведь не простой стройотряд. Вы ведь избраны представлять лицо советской молодежи. И не просто лицо, но лицо, обращенное, так сказать, в сторону внешнего мира. Который в последнее время норовит повернуться к нам не самым благоприятным образом. Вы и сами это прекрасно знаете, смотрите телевизор, читаете газеты. Всего два года тому назад с огромным успехом прошла Олимпиада в Москве. Все тут помнят, какие усилия пришлось затратить партии, правительству и всему советскому народу для того, чтобы преодолеть несправедливый бойкот, который затеяли наши недоброжелатели. Мы продолжаем оказывать братскую помощь народам Афганистана и Анголы, Ближнего Востока и Индокитая. Товарищи! Далеко не всем за рубежом это нравится. И это всегда нужно учитывать при общении с нашими зарубежными гостями.
Комиссар обвел взглядом притихший зал и остановился на мне.
– Это понятно?
– Вы у меня спрашиваете? – невинно переспросила я.
– Давай на «ты», – поправил меня он. – Мы ведь все-таки в стройотряде, а не на разборе, так сказать, персонального дела. Во всяком случае, пока… Да, я спрашиваю, в том числе, и у тебя. Это понятно?
– Нет, – ответила я твердо. – Непонятно. Сюда что, шпионы едут? Под видом зарубежных гостей. Так сказать. Они что, будут тут Олимпиаду бойкотировать? Поясните, пожалуйста, товарищ комиссар. Только не надо меня пугать персональным делом, а то я вот прямо сейчас в обморок бухнусь.
– Давай на «ты», – повторил Миронов. – Никто тебя не пугает. Я просто прошу большей серьезности. Шпионов тут, надеюсь, не будет. По нашим сведениям, приедет восемь немцев из ГДР, и четверо ребят из Чехословакии. Планировались еще восемь наших друзей из Болгарии и Румынии, но не получилось. Всего будет двенадцать человек иностранцев. Повторяю, никаких шпионов. Страны братские, социалистического лагеря. Но все же, так сказать… все же… будьте серьезны. Не надо допускать шуточек. Иностранцы со знанием русского, отобраны только такие. Но все равно, чтобы понимать юмор на чужом языке, этого знания недостаточно. Могут понять не так. Такие случаи уже были, я же не просто так говорю. Лучше не шутить вовсе. Общайтесь коротко, ясно, по работе – так лучше всего. Если будут вопросы – обращайтесь ко мне. Саша, теперь ясно?
Я кивнула:
– Теперь ясно. Языковой барьер.
– Именно! – просиял комиссар. – Языковой барьер. Они, хоть и братские, а все же не свои. Многого не поймут. И последнее… – он замялся. – Давайте, чтоб без международных любовей. Люди мы тут все молодые, горячие, работа нетрудная, так что лишней энергии будет, так сказать, много. Давайте и с этим тоже серьезней. Хорошо? Говорю заранее: в райкоме просили подчеркнуть, что таких связей активно не одобряют. Я понимаю, что сердцу не прикажешь. Не прикажешь, но объяснить можно. Вот и объясните, так сказать, сердцу, что, в случае осложнений, виновные будут, так сказать, исключаться из отряда.
Валерка вдруг поднял голову.
– Да что ты, комиссар, все вокруг да около? – сердито проговорил он. – Скажи прямо, здесь все свои, поймут. Вот что, ребята, по-простому. Две вещи. Сухой закон – это раз! И никакого бардака – это два! Кого здесь, в здании школы, за этими делами поймаю, – друг, не друг – сразу билет на самолет в зубы и домой. Всё!
Купцов хлопнул ладонью по столу, словно ставя печать на резолюции.
– Именно! – радостно подхватил комиссар. – Никакого бардака! А международный бардак – это, так сказать, бардак в квадрате. Или даже в кубе. Так и будем расценивать, учтите. И еще учтите, товарищи: иностранцы тоже предупреждены о том же своими соответствующими, так сказать, инстанциями. В общем, серьезней, товарищи, серьезней. Это в ваших же интересах. Чтоб потом без персональных дел накануне диплома. И я пока никого не пугаю.
«Пока, – отметила я про себя. – Опять оно, это слово. Если бы этот гладкорылый райкомовец хотя бы примерно знал, что оно означает… У каждого тут есть только одно «пока»: пока жив. Пока кому-то – например, мне – не вздумалось прекратить этот весьма хрупкий процесс. Это ведь так же просто, как щелкнуть пальцами…»
Пока мы размещались по комнатам, снаружи стемнело. После ужина мы с Лоськой вышли на улицу, в южную черно-вельветовую ночь. Небо пестрело крупными звездами, четко очерченная половинка луны смотрела твердо, по-хозяйски. Предметы и люди выглядели здесь такими основательными, надежными, реально воплощенными в камне, в дереве, в теле, в луне, что мне вдруг стало неуютно. Где ты, белесая белая ночь моего привычного мира, где всё зыбко, всё текуче – даже линии тротуаров, даже карнизы домов, не говоря уже о воде каналов, о человеческих лицах, о словах и поступках…
Если бы не воздух, я бы совсем загрустила. Воздух был совершенно восхитителен: сухой и прохладный, он полнился смесью множества незнакомых запахов – хвойных, фруктовых, острых, горьких, сладковатых… Мы шли по тихим безлюдным улочкам, и я машинально запоминала направление, считала повороты – ведь искать дорогу назад предстояло именно мне: Лоська мог бы заблудиться даже в коридоре собственной квартиры.
– Саня, – вдруг сказал он, – зачем ты это…
– Это – что? – переспросила я, хотя прекрасно понимала, что он имеет в виду.
– Ну, это… с комиссаром. Зачем зря заводиться?
– Не знаю.
В самом деле, зачем? Раньше мне и в голову бы не пришло отпускать эти шуточки, возражать, вести себя вызывающе в ситуациях, которые вовсе не предполагали такого поведения. Мы все привыкли к определенной манере – так нас воспитала жизнь, родители, детсад, школа и улица. В нарушении этой манеры не было ровным счетом ничего хорошего – ведь тем самым нарушитель бросал вызов не какому-нибудь условному Миронову, а всем людям вокруг: ведь они-то продолжали жить по-прежнему. В этом и заключалась суть лоськиного вопроса «зачем?» Если все всё понимают, и тем не менее продолжают соблюдать согласованные правила игры, то зачем же впустую выпендриваться? Да, Миронов несет полнейшую хрень про «братскую помощь Афганистану» и про «зарубежных недоброжелателей», но эта хрень согласована. Причем, согласована не столько с его начальниками в райкоме, сколько со всеми нами: мы заранее согласны это слушать и кивать – вот в чем все дело. Это договор, подписанный всеми! И, значит, посмеиваясь над Мироновым, ты как бы обвиняешь в лживости и трусости всех остальных, а это уже не шутки.
Так что Лоська был совершенно прав в своем недоумении. Но что я могла ему ответить? Я и сама никак не ожидала, что стану откалывать эти крайне неуместные фортели. Я и сама до сих пор еще не поняла, с какого-такого перепугу из меня вдруг поперло то, чего никогда не замечалось за скромной и незаметной Сашей Романовой? Хотя… хотя, в принципе, можно было бы и догадаться. Свобода – вот причина. Я просто почувствовала себя свободной, только и всего. А свобода, как видно, не умеет врать, даже если хочется, даже если очень надо. Наверно, такова ее оборотная сторона: плевать она хотела на все и всяческие договоры, правила и согласования – и, в частности, согласования хрени. Ни в чем не повинный Миронов всего лишь случайно попал под раздачу – первым, но отнюдь не последним. Значит, теперь придется следить за собой в три глаза, держать язык на привязи, чтобы поселившаяся внутри меня свобода не ляпнула невзначай какую-нибудь очередную глупость…
– Ну, что ты молчишь? – настороженно проговорил Лоська. – Я что-то не так сделал?
– Все в порядке, милый, – успокоила его я. – Все пучком. Сама не знаю, что на меня нашло. Глупость какая-то. Не бери в голову. Ты лучше вот что скажи: на фига ты в эту ударно-стакановскую бригаду записался? Чтобы со мной вместе не работать, да?
От неожиданности Лоська встал столбом, так что мне пришлось возвращаться, чтобы лучше рассмотреть его обиженное лицо.
– Ты что?! – выпалил он. – Я наоборот! Чтоб деньги хоть какие-то были. Чтобы мы с тобой потом в Ригу поехали. Как Мишка с Катькой. Они-то каждый год ездят, а мы…
Я поскорее обняла его, своего бедного Лоську. Поднялась на цыпочки, обхватила за шею обеими руками, ткнулась носом в небритую щеку.
– Прости меня, милый, дуру непутевую. Конечно, ты прав. Поедем потом в Ригу, на взморье. Или даже в Палангу. Нужно же как-то легенду отработать, хоть постфактум.
– Ну да… – пробормотал он, мгновенно оттаивая из положения столба в свой привычный облик ласковой мягкой игрушки. – А видеться мы с тобой и так будем каждый вечер.
– Как сейчас, да? – я подставила ему губы и сразу перестала думать о свободе, а также о райкомовском комиссаре Николае Миронове, оперуполномоченном Павле Петровиче Знаменском, отставном уголовнике Алексее Ивановиче Плотникове и прочих малозначительных вещах.
Когда я на цыпочках, то и дело натыкаясь на разбросанные повсюду вещи, пробиралась к своей койке, мои соседки по комнате уже видели десятый сон. Во всяком случае, так это выглядело в темноте. Но стоило мне улечься и счастливо вздохнуть, как с ближней кровати послышался тихий настойчивый шепот:
– Саня… Саня…
– Оля? – удивилась я. – Ты почему не спишь?
– А ты почему?
Даже в темноте можно было понять, что она улыбается.
– Ну, у меня дела…
– Мне бы такие дела… – мечтательно прошелестела Олька. – Я в самолете дрыхла, теперь не заснуть.
– Я тоже.
– Пойдем, покурим?
Мы сунули ноги в тапки и вышли в коридор, к распахнутому в ночь торцовому окну.
– Завидую я тебе, Саня, – сказала Олька, выпуская дым через ноздри, как лошадка с рисунка в книжке «Русские сказки».
– Ты – мне? – фыркнула я. – Что за глупости… С твоими-то данными…
Ольга Костырева была известной в институте гуленой. Высокая, красивая, с пышной грудью и роскошной гривой – как та же сказочная лошадка – она постоянно пользовалась вниманием, как минимум, десятка разных кавалеров. Главная Ольгина проблема заключалась в том, что она никак не могла решить, кому из них отдать предпочтение, и поэтому благоволила ко всем одновременно. Нельзя сказать, что это способствовало выстраиванию мало-мальски пристойной репутации – даже в условиях студенческой свободы нравов. Сначала она лишь презрительно посмеивалась по этому поводу – сначала, но не сейчас, когда в преддверии распределения подружки стали одна за другой выскакивать замуж, в то время как продолжительность ее собственных романов все укорачивалась и укорачивалась. До стройотряда мы с ней близко не сталкивались, двух десятков слов не сказали, если не считать «привет-привет»: разные компании, разные интересы. А тут вдруг – соседние койки в одной комнате, один коридор, один подоконник, одна ночь на двоих.
– А что данные? – возразила она. – Парни не на данных женятся, а на… – а черт их знает, на ком они женятся. По крайней мере, у тебя вот есть этот твой Лоська, а у меня – шиш. Стадо одноразовых козлов… Слушай, а почему его Лоськой зовут?
– Потому что здоровый, как лось, – отшутилась я. – Но вообще-то, ты зря идеализируешь. Лоси такие же парнокопытные, как и козлы.
Мы обе засмеялись, глуша смех в ладонях.
– Все равно, хорошо тебе, – сказала Ольга.
– А ты что, одна приехала, без никого?
Она серьезно кивнула.
– Конечно. Я ведь сюда специально записалась, чтобы подальше от всего этого кобеляжа. В городе на лето не останешься – тоскливо. Да и телефон не отключишь. А куда-нибудь отдыхать тоже не поедешь – козлы прохода не дают.
– О-хо-хо… как трудно быть красивой. У меня прямо сердце от жалости разрывается… – поддела ее я.
Ольга усмехнулась:
– Ты вот смеешься, а зря. Лучше быть смелой. Если бы можно было выбирать, я бы это выбрала. Ты вот смелая. Валерка же ясно сказал: никаких романов. А ты – Лоську под мышку, и – ну скамейку искать…
– Валерка сказал: «в здании школы», – напомнила я. – Насчет скамеек речи не шло. Да если бы и шло… Еще будут они мне указывать, когда любить можно, а когда нет!
– Вот видишь, ты не боишься… – она вздохнула. – А я вот боюсь. Если меня еще и отсюда за аморалку вышлют, тогда вообще кранты.
– Да кто тебя вышлет? Валерка – свой парень.
– Валерка-то свой, – покачала головой Ольга, – а вот комиссар – тот еще кобелина. Нехороший он, из подленьких, попомни мое слово. Я таких козлов за версту чую. К несчастью, и они меня тоже. Сразу прилип своими глазками сальными, будто щупает, раздевает… тьфу, пакость!
Рука ее дернулась к груди, словно Ольке вдруг хотелось стряхнуть с себя грязные следы, оставленные глазами Миронова. Она глубоко затянулась сигаретой.
– Как это у тебя получается, Саня?
– Что?
– Ну, это… быть смелой? Я как-то раньше за тобой такого не замечала, просто не приходилось. А тут вдруг заметила. Ты ведь не боишься, да? Никого не боишься, по глазам видно.
– Точно, не боюсь, – улыбнулась я. – А чего их бояться? Пусть лучше они боятся.
– С чего это вдруг им тебя бояться? – усомнилась Ольга. – Взять хоть того же Миронова. Кто ты – и кто он… чего ты ему сделаешь?
– Убью, – ответила я, улыбнувшись еще шире. – Я их просто убиваю. А смерти каждый боится.
В разговоре по душам, когда хочешь обмануть, говори только чистую правду. Потому что, если юлить и уклоняться, то это сразу чувствуется. Услышав фальшь, собеседник обязательно решит, что ты что-то скрываешь, и запомнит это надолго. Зато чистой открытой правде не верят столь же чисто и открыто, а потому тут же забывают сказанное.
– Ну, разве что… – задумчиво кивнула Ольга, стряхивая пепел за подоконник. – Ах, подруга, подруга… Может, ты просто еще непуганая, оттого и не боишься? Хотя, кто у нас до таких лет непуганым доходит? Это за границей, говорят, край непуганых идиотов, а у нас вот даже идиоты запуганы.
– Интересно, какие они?
– Кто, идиоты?
– Нет, – засмеялась я, – иностранцы. В жизни не общалась с иностранцем. А ты?
– И я… – Ольга отщелкнула окурок, и тот описал в темноте огненную дугу. – А что там может быть такого особенного? Такие же козлы, вот увидишь… Ну что, айда спать?
8
Работа на консервном заводике была чиста, незамысловата и даже в чем-то приятна. Шесть девушек, включая меня и Ольгу, устилали дно трехлитровых банок листьями петрушки и веточками укропа, набивали их – сколько войдет – свежими огурцами, бросали туда же несколько долек чесноку и ставили на конвейерную ленту. Далее банки поступали в распоряжение чешской бригады. Чехов приехало четверо: две плечистых блондинки с одинаковым именем Юта и два парня – молчаливый флегматик Йонаш и его полная противоположность, весельчак и балагур, которого звали Сатек. Ольга, далеко не сразу избавившаяся от подозрительного отношения к зарубежным коллегам, поставила одноименных чешек перед собой, придирчиво осмотрела и постановила:
– Значит так. Чтобы не путать Юту с Ютой, придется дать вам удобные погоняла. Ты вот пониже, значит, так тебе и зваться – Пониже. Ну, а ты, соответственно, Повыше. Нет возражений?
Чешки, здоровенные, кровь с молоком, девахи непонимающе моргали и улыбались; как выяснилось, по-русски приехавшие иностранцы понимали совсем немного, а более-менее сносно разговаривать могли только Сатек и еще одна немка по имени Труди.
– Сань, ты только глянь на эти улыбки… – сердито проговорила Олька. – Ведь ни бельмеса не понимают!
Она шлепнула одну из Ют по мускулистой спине:
– Эй, Пониже! Ты теперь Пониже, ферштейн? Пониже! Я – Оля. А ты – Пониже!
– Пониже, – радостно закивала чешка. – Ты Оля, а я – Пониже…
– Ну, слава богу, врубилась… – Олька повернулась ко второй, еще более мускулистой Юте: – А ты – Повыше. Я Оля, она Пониже, а ты – Повыше.
– Повыше, Повыше…
Прозвища быстро прижились. Повыше и Пониже подставляли полученные от нас банки под краны с горячим рассолом, а потом запечатывали их, дергая за рычаг крышечного автомата. Сатек и Йонаш загружали уже готовый продукт в специальные металлические сетки, которые затем опускались в автоклав для последней термообработки.
Противоположный конец технологической цепочки, то есть подготовка банок и исходных ингредиентов, был прочно оккупирован немцами. Сначала в этой бригаде работали и наши, но уже на второй день Валерка Купцов счел за благо не смешивать принципиально разные подходы к социалистическому труду. Я сама слышала, как он ругался по этому поводу с местным бригадиром Копыловым.
– Они же сумасшедшие! – кричал Копылов. – Они же скребут щеткой каждый листик петрушки! А для банок им требуется непременно мыло и кипяток! Нет, чтоб сполоснуть теплой водичкой, как все люди… Скажи им, Валера! Меня эти фрицы не слушают, только глаза таращат.
– Во-первых, ты эти прозвища оставь! – хмурился Валерка. – Фрицы все под Сталинградом полегли. А здесь ты работаешь с представителями братского народа…
– Вот и скажи этим представителям, что они слишком много из себя представляют!
– Во-вторых, – не уступал командир, – чем они тебе мешают? Возьми газету – там что на первой странице написано, на самом верху? «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Вот и соединяйся. Пускай себе скребут эти листики. Что, у них производительность ниже?
Копылов в ответ лишь разевал рот – яростно, но беззвучно. Даже со всеми этими щетками и кипятком производительность немцев нисколько не уступала тому, что вырабатывали наши, советские, которые мыли овощи путем однократного окунания в тазик, а банки лишь слегка ополаскивали мутной грязноватой водичкой. Объяснялось это и задержками в подвозе огурцов, и перебоями в поставке зелени, но, главным образом, тем, что тупые немцы принципиально отказывались понимать глубинное значение исконно русского слова «перекур».