– Что с тобой, Александра? Успокойся, девочка, шш-ш-ш… успокойся…
Но тут туман в голове сгустился еще больше и хлынул наружу словами.
– Ненавижу! – выкрикнула я. – Сволочь! Мразь! Пусть сдохнет! Сдохнет! Сдохнет…
– Шш-ш-ш… – шипел мне на ухо святой Сатурнин. – Шш-ш-ш… успокойся, милая… будет хорош-ш-шо… шш-ш-ш…
Он оглянулся на Ольгу, которая по-прежнему сидела в другом конце двора, задумчиво кроша в пальцах так и не закуренную сигарету.
– Что она тебе сказала? Как обидела?
Я глубоко вздохнула.
– Нет-нет, Сатек… Это не она. Она тут ни при чем. Пусти, я в порядке.
– Точно?
– Точно.
– Больше не полезешь на стену?
– Не полезу, Сатек. Пусти, хватит.
Он неохотно выпустил меня из своих объятий. Избегая встречаться взглядом с Ольгой, я вернулась на свое рабочее место. Она подошла спустя полминуты.
– Сань… ну, Сань…
Я повернулась и обняла ее как можно крепче.
– Прости меня, Олюня. Никакая ты не паскуда. Ты хорошая, чистая, а паскуды те, кто тебя топчет. Въезжаешь?
Она ответила вымученной улыбкой:
– Прости и ты меня, Санечка.
– За что же?
– За то, что гружу тебя своими проблемами. Но кого же мне еще грузить, как не тебя? – она быстро огляделась вокруг. – Хорошо, что его тут не было…
– Кого?
– Да гада этого, Миронова. А был бы, ты бы его точно кокнула…
– Это верно, – согласилась я. – Ладно, проехали…
Нет, не проехали. Комиссар отряда Миронов и в самом деле находился тогда на другом конце города, вместе с бригадой, занятой прокладкой ливневой канализации. Лоська и раньше рассказывал мне, что комиссар любит у них бывать. Этот ушлый жук изо всех сил стремился создать впечатление своего личного участия в работе – как видно, для того, чтобы претендовать не только на начальственную, но и на ударную премию. Миронов появлялся обычно под вечер, садился на краю траншеи и какое-то время наблюдал за рабочим процессом. Копали в основном экскаватором, но когда доходили до коммуникаций, приходилось вынимать землю вручную, лопатами, чтобы не повредить ковшом кабель или трубу.
Работа была тяжелая, грязная и небезопасная: глубина траншеи доходила к тому времени до четырех метров. К шести вечера движения землекопов замедлялись, колени начинали подрагивать, руки отказывались служить. Тут-то и вступал в дело Миронов. В какой-то момент он громко восклицал:
– Да кто ж так копает? А ну-ка, дай папе…
С этими словами он соскакивал вниз, в траншею и, подхватив самую большую лопату, принимался демонстрировать «как надо». Копать этот мерзавец действительно умел; со свежими силами он вгрызался в местный мягкий песок вдвое быстрей, чем уставшие за день рабочие. Полчаса спустя комиссар победно втыкал инструмент в землю и говорил:
– Поняли? То-то же… учитесь у папы…
На этом его непосредственное участие заканчивалось, но в школу Миронов возвращался вместе со всеми – таким же чумазым, как и они, с песком, скрипящим на зубах, грязью на комбинезоне и прочими признаками истинного работяги.
В тот день он пришел необычно рано. Лоська и его товарищи как раз укладывали в траншею очередную трубу – тяжеленную бетонную дурищу диаметром в один метр и длиной в десять. Двое ребят толкали подвешенный на стропах груз с широкого конца, третий направлял, стоя на предыдущей трубе.
Миронов подошел и встал, по своему обыкновению, у края траншеи.
– Коля, ты бы отошел, – сказал бригадир. – Мы как раз крепеж сняли – неровен час, обвалится.
Комиссар весело подмигнул. После удачной ночи у него весь день было превосходнейшее настроение.
– Не учи отца е…
Чему именно не следует учить отца Колю, потомки так и не узнали. Издав струнный изящный звон, стальная стропа вдруг лопнула и со свистом крутанулась вокруг крюка.
– Мать… – громко выругался крановщик.
– Мать… мать… – синхронно откликнулись из траншеи оба стропальщика, едва успевшие убрать ноги из-под внезапно осевшей трубы.
А сверху, пятная красным серую бетонную поверхность, скатилась к ним голова комиссара Миронова: светлые волосы, свинячьи глазки, разинутый в изумлении рот. Порвавшийся трос отделил ее от комиссарского тела с ловкостью бывалого палача. Само тело, фонтанируя кровью, лежало на краю траншеи.
– Аа-а! – завопил крановщик – его по чистой случайности тоже звали Колей – и так, продолжая вопить, соскочил с крана и бросился наутек, подобно сбежавшему из дурдома шизику, который вообразил себя «скорой помощью» с включенной сиреной. Все остальные сгрудились вокруг мертвого. С места не сдвинулся лишь очень бывалый бригадир Панин из здешнего СМУ, сидевший тут же в своей неизменной черно-белой, то есть некогда черной, а теперь выбеленной солнцем и потом рубашке. Он вынул изо рта самодельный мундштук с заряженной туда сигаретой «Прима», сплюнул и сказал, покачав головой:
– Всё. Накрылась премия.
Так или примерно так описывали случившееся за ужином очевидцы из ударной бригады. Расхождения, если и были, то касались лишь времени приезда милиции и местоположения скатившейся в траншею головы. Зато вопли крановщика и слова бригадира Панина почему-то помнили все, причем исключительно точно. Под конец ужина пришел серый от усталости и переживаний командир Валерка Купцов. Его состояние можно было понять. Наш интеротряд начинался так удачно, так мирно… И вот на тебе – такие неприятнейшие ЧП под самый конец.
– Ребята, – сказал Валерка. – Как вы знаете, сегодня погиб Коля Миронов, наш комиссар…
– Погиб! Сложил голову на трудовом посту! – вдруг крикнула Ольга, заходясь в истерическом смехе. – Слава герою!
Она продолжала выкрикивать эти слова между приступами неудержимого хохота и потом, когда мы вдвоем с Сатеком тащили ее из столовой наверх, чтобы напоить валерьянкой и уложить в постель. Под одеялом она неожиданно быстро успокоилась, блаженно зевнула и, поманив меня поближе, шепнула:
– Знаешь, о чем я жалею большего всего? Что не увижу его в открытом гробу. Я бы с таким удовольствием на него плюнула. Хотя, нет, нет. Я бы с таким удовольствием на него нас…
– Шш-ш, Олюня, – поспешно перебила я, зажимая ей рот. – Плевка, безусловно, хватило бы. Спи, подруга, спи…
В коридоре Сатек вдруг тронул меня за локоть.
– Погоди, Александра. Что это значит?
– О чем ты, Сатек?
– Это, с Мироновым и его головой…
– Ну, дорогой Сатурнин, – усмехнулась я, – тебе ли бояться отрубленных голов? Правда, башку этого подонка вряд ли выставят на форуме, как голову твоего прославленного тезки-узурпатора. Невелика фигура. На прощание в Колонном зале Дома союзов не наработал. Просто не успел. Хотя, если бы не этот порвавшийся трос… – как знать, как знать… – лет эдак через тридцать-сорок мог бы угодить и в Колонный. А так, видишь, даже в актовый зал школы не привезут…
Он схватил меня за плечи и развернул к себе.
– Ты мне зубы не говори, Александра! Такого, чтоб совпало, не бывает! Я все помню. И как ты кричала, и как мы с ним в столовке про голову не снести разговаривали…
Я спокойно смотрела в его требовательные, удивленные, испуганные глаза.
– Не кричи, Сатек, люди смотрят. Отпусти меня, а то как бы чего не подумали. Вот так.
– Ответь мне, – попросил он, взяв на два тона ниже, – пожалуйста. Скажи, что это не ты. Что не ты это сделала.
– Сатек, тебе надо подучить русские поговорки, – усмехнулась я. – Во-первых, зубы не говорят, а заговаривают. Во-вторых, «голову не снести» – неправильно. Правильно – «головы не сносить». Запомнил?
– Запомнил… – проговорил он совсем уже упавшим голосом.
– Ну вот. А что касается сдохшего мерзавца, то он сам напросился. Кто первым про отрубленные головы заговорил, если не он? Ты ведь слышал тот разговор своими ушами. При чем же тут я?
– Ты этого хотела. Ты это говорила…
– Ну, говорила, – согласилась я. – Ну, хотела. Но от этого ведь люди не умирают, правда?
Он не отвечал и не кивал – просто смотрел на меня все тем же удивленно-испуганным взглядом.
– Перестань, Сатек, – сказала я, начиная сердиться. – Ну, чего ты от меня хочешь? Когда ему снесло голову, я была в нашем цеховом дворе. Более того, ты самолично держал меня обеими руками, причем, очень крепко. Не скажу, что это было неприятно, но, тем не менее, факт. Согласись, что убить кого-либо в таком положении, да еще и на расстоянии в несколько километров довольно-таки трудно. Согласен?
Сатек отвел глаза.
– Ладно, – вздохнул он. – Не хочешь, не говори. Но меня интересует это: откуда ты знаешь про время?
– Про какое такое время?
– Откуда ты знаешь, что он умер в точное время, когда я держал тебя своими руками?
Я прикусила язык: в самом деле, откуда мне было знать об этом? Этот святой Сатурнин определенно обладал талантами детектива.
– Не знаю… – пожала плечами я. – Просто так, предположила. А что?
– Я ведь тогда посмотрел в часы, – сказал Сатек. – Ты была с истерикой. Я подумал, что нужно брать тебя домой прямо тогда, и посмотрел, чтобы знать, сколько до конца рабочего времени. В часах было два часа восемь минут.
– Ну и что?
– А то, что я спросил у ребят, когда… когда порвался трос. Так вот. Они никто в часы не смотрели. Но был бригадир, который посмотрел и потом милиции говорил в протокол. Было два часа десять минут.
– Сатек, – устало проговорила я. – Зачем ты меня мучаешь? Ты прямо, как следователь на допросе. Десять минут… восемь минут… Какая разница?
– Какая разница? Разница в две минуты, – убежденно проговорил он. – Ты крикнула: «Сдохни!», и он сдох после двух минут. Или сразу, если часы бригадира идут немного вперед.
– Или до того, как я крикнула, если часы бригадира идут немного назад… – передразнила я. – Кончай, Сатек. Хватит.
Он поднял на меня умоляющий взгляд:
– Только скажи: это ведь не ты? Или ты?
И тогда мне просто всё надоело. Надоело отпираться. Я не хотела врать. По крайней мере, не ему – моему святому Сатурнину. Он заслуживал как минимум правды. Я подняла на него взгляд, глаза в глаза.
– Я. Я. Теперь доволен? Я убила его, – сказала я тихо. – И если бы могла, убила бы его еще десять раз. Такая мразь не должна ходить по земле и портить людям жизнь. Единственное, о чем я жалею, так это о том, что не сделала этого раньше. Точка, конец сообщения.
Сатек молчал. Выждав еще секунду-другую, я отстранила его рукой и пошла дальше по коридору, чувствуя его взгляд на своей спине. Пускай себе смотрит, не споткнусь.
«Будет печально, если нашей дружбе придет конец, – думала я. – Но ты сам виноват, парень: я не навязывала тебе эту правду. Ты самолично вытащил ее из меня клещами, вот теперь и живи с ней. Не смотри на смерть, если не можешь выдержать ее ответного взгляда».
В вестибюле у дверей дежурил Лоська. С момента той памятной ссоры во дворе мы практически не общались. Сначала общения избегали мы оба, затем он стал все чаще и чаще как бы невзначай попадаться мне на пути. Задергался, бедный плюшевый козлик. Ничего, пусть немного понервничает. Не то чтобы все это время я вовсе не думала о нем, но держать фасон было существенно легче, когда вокруг происходили такие события…
– Саня… – жалобно проблеял он, когда я проходила мимо. – Саня, подожди.
– А, Лоська, как жизнь? – приветствовала его я. – Всё копаем, а? Главное, не стой под стрелой. Говорят, это опасно для головы.
– Ты мне будешь рассказывать… – важно кивнул он, радуясь подвернувшейся возможности. – Я это своими глазами видел. Он стоял примерно вон там, где колонна, а я…
– Неважно, Лоська, – прервала его я довольно бесцеремонно. – Я слышала этот рассказ как минимум трижды. Во всех подробностях. Бывай.
Он в панике схватил меня за плечо.
– Подожди, куда ты?
– Гулять, – сказала я. – Люблю гулять теплыми августовскими вечерами. Вишня, увы, отошла. Была и забыта. Нынче в ходу абрикосы. И пожалуйста, отпусти мое плечо.
– Абрикосы… – кивнул он. – Как же, слышал, слышал. Чешские…
– А хоть бы и чешские! – беспечно воскликнула я. – Мы ведь тут интернационалисты, нам любой абрикос по вкусу, без различия веры, национальности и цвета кожурки. Главное, чтоб не кислый. Попробуй и ты, мой тебе совет. Здесь всякие деревья имеются – пониже, повыше…
– Не нужны мне эти Пониже и Повыше, – мрачно ответствовал Лоська. – Мне ты нужна. Я без тебя не могу.
– Вот что, Константин, – мне стоило некоторого труда состроить по-настоящему серьезную мину. – Я девушка занятая, ответственная. Если ты хочешь сказать мне что-то очень важное, говори, выслушаю с интересом. Но только чтоб действительно важное, без этих вот глупостей. Без этих вот «нужна»… «не могу»… и так далее. Чтоб это было что-нибудь конкретно новенькое, чего я еще не слыхала. А пока таких текстов не звучит, нам с тобой и говорить-то не о чем. Вот так. А теперь извини, мне пора. Время абрикосы кушать. Мне мама велела больше фруктов потреблять. А маму слушать надо. Девок-то вокруг много, а вот мама у нас одна. Правда, Константин? Ну вот. А ты все-таки попробуй чешские абрикосы. За неимением вишни. Начни с той, которая пониже. На нее, наверно, и залезать легче. Бывай, дружок.
И я промаршировала мимо него в ночь, бодрая и веселая, как рота церемониальных барабанщиков по дороге в войсковой бордель. Что сказать? Этот день начинался плохо, но в итоге определенно удался. Конечно, жаль, что я не видела своими глазами, как башка этого подонка слетела в канализационную канаву – это зрелище наверняка доставило бы мне немалое удовольствие. Но, с другой стороны, совершенно неожиданно выяснилось, что мой таинственный дар действует даже на расстоянии.
Далее, подруга Олька теперь спасена от насильника-шантажиста и может безмятежно дрыхнуть в своей постели, не опасаясь, что ее вновь дернут в кабинет для комиссарских утех. Объяснение с Сатеком… – это тоже следует зачислить скорее в актив, чем в пассив. Даже если он ни разу больше не подойдет ко мне – все равно хорошо сознавать, что у тебя есть кто-то, кому можно сказать правду. Что, более того, правда сказана.
Но неужели он действительно будет избегать меня? И почему эта мысль настолько мне неприятна? До возвращения в Питер, а значит, и до прощания с Сатеком осталось всего ничего. Мы все равно больше никогда не увидимся – так о чем сейчас сожалеть? Наверно, меня напрягает что-то другое: не чувства конкретного святого Сатурнина, а отношение людей вообще. Их гипотетическое отношение к тому, что я сделала и, возможно, сделаю еще не раз в будущем. Ведь я убийца. Да-да, я убиваю людей, причем, не только откровенных подонков типа Миронова. Я убиваю людей в своих сугубо личных интересах, как, например, капитана Знаменского. Хуже того: убив опера, я получила удовольствие, подобно какому-нибудь психопату. Что испытывают, глядя на убийцу-психопата, другие, нормальные люди? Страх? Отвращение? Будет очень обидно, если Сатек думает сейчас обо мне со страхом и отвращением.
Ну и, наконец, Лоська. На этом фронте явно настала пора решительных действий. Я понимала, что если за оставшуюся до отъезда неделю у меня не получится добиться от него формального предложения о замужестве, то не получится уже никогда. Что ж, судя по нашему последнему разговору, клиент, что называется, созрел. Раньше в такой ситуации я непременно взяла бы его под уздцы, то есть хитростью и силой выманила бы нужные слова, причем так, что сам он пребывал бы в полной уверенности, что инициатива принадлежит исключительно ему, мужчине. Мужчине с большой буквы М.
Однако сейчас мне почему-то не хотелось заниматься этой простой, но в чем-то и унизительной процедурой. Если он не совсем плюшевый козел, то пусть пройдет эти несколько метров самостоятельно, без кнута и без пряника. А вдруг не пройдет? Неужели я сознательно оставлю столь важное дело на волю случая? Пожалуй, что так. И, между прочим, чей это голос: меня-умной или меня-глупой? Непонятно… Похоже, это был тот редкий случай, когда голосование дуры и умницы практически совпало. И, хотя мотивы их были наверняка разными, этот факт все же настораживал. Да хочу ли я на самом деле выходить за него замуж? Конечно, хочу. Я ведь за этим сюда приехала, разве нет?
Так, мучимая сомнениями и подбадриваемая радостью побед, я в одиночку то брела, то маршировала по спящим улицам Минеральных Вод – от угла к углу, от сомнения к радости, от радости к сомнению. Абрикосов, кстати, было в избытке, но я к ним не притрагивалась. Немытые фрукты опасны для живота.
На следующий день было объявлено о прекращении всех работ до приезда следственной комиссии – то ли из ВЛКСМ, то ли из ВЦСПС, то ли из какого-то другого цеце-цапцарап. Практически это означало, что отряд закончился на неделю раньше запланированного. Нас отправили бы домой немедленно, но, как видно, не нашлось такого количества свободных билетов. Чтобы как-то занять людей, а может, просто желая вывезти нас подальше из зоны ЧП, зональный штаб решил наградить отряд трехдневной экскурсией в Домбай и Теберду. Немцы и чехи должны были улетать сразу по возвращении оттуда; остальных отправляли в Питер спустя еще два дня. Кончилось лето.
Я знала Домбай только из песен Визбора, и в иных обстоятельствах с радостью поехала бы туда. Но только не сейчас, не с такими соседями. Мне, мягко говоря, не улыбалось сидеть в одном автобусе с Лоськой, который будет молча поедать меня глазами, и с Сатеком, который, напротив, будет всеми силами избегать любой возможности встретиться со мной взглядом. Меня тошнило от мысли, что придется хором исполнять «Вместе весело шагать по просторам» с теми, кто избивал Райнеке по приказу Миронова. Поэтому утром, когда пришла пора садиться в автобус, я без особых усилий сымитировала непреодолимый приступ тошноты.
– Скажи Валерке, что я остаюсь, – наказала я Ольге, когда та пришла вытаскивать меня из туалетной кабинки. – Жалко, конечно, но не ехать же по горным дорогам, когда тебя несет и выворачивает наизнанку. Наверно, переела абрикосов.
Это сработало: ни у кого не было сил, времени и желания проверять мое алиби. Когда автобус с отрядом наконец отвалил, я выбралась из своего убежища, не торопясь, приняла душ и уселась на кровати, размышляя, куда девать такую уйму свободного времени. Мне вдруг пришло в голову, что я никогда еще не оказывалась в такой ситуации – наедине с собой, совсем без других – близких и дальних, родных и чужих, милых и неприятных, сочувственных и равнодушных. Без других, от которых мне чего-то было бы нужно и которым чего-то было бы нужно от меня. Без дел – срочных и не очень, важных и незначительных. Без уроков, домашних заданий, лекций и экзаменов. Без ожиданий, без планов и надежд – во всяком случае, на ближайшие три дня.