Это сработало: ни у кого не было сил, времени и желания проверять мое алиби. Когда автобус с отрядом наконец отвалил, я выбралась из своего убежища, не торопясь, приняла душ и уселась на кровати, размышляя, куда девать такую уйму свободного времени. Мне вдруг пришло в голову, что я никогда еще не оказывалась в такой ситуации – наедине с собой, совсем без других – близких и дальних, родных и чужих, милых и неприятных, сочувственных и равнодушных. Без других, от которых мне чего-то было бы нужно и которым чего-то было бы нужно от меня. Без дел – срочных и не очень, важных и незначительных. Без уроков, домашних заданий, лекций и экзаменов. Без ожиданий, без планов и надежд – во всяком случае, на ближайшие три дня.
Это было странно до неловкости. Что с ней теперь делать, с этой свободой? Опустевшее здание школы испытывало, похоже, такое же странное чувство. Синдром старого дома, внезапно покинутого всеми жильцами. Нет уже ни слитного гула многих голосов, ни стука каблучков по ступеням, ни детского топотка по паркету, ни скрипа подошв по кухонному линолеуму. Никто не шарахнет кулаком по столу, не вскрикнет, ударившись коленкой, не скрипнет, укладываясь спать, пружинами кровати… Где они теперь – вздохи влюбленных и охи стариков, вопли младенцев и тихое воркование матерей? Что ему остается, старому дому, как не обращаться к помощи призраков, как не вызывать их из небытия, чтобы хоть как-то заполнить образовавшуюся пустоту? Пускай теперь хотя бы они вздыхают и охают, шаркают и скрипят в гулком пространстве покинутого жилья.
Звуков и в самом деле хватало: по-видимому, старая школа прямо-таки кишела самыми разнообразными призраками. Я вдруг почувствовала себя как-то неуютно. Свобода свободой, но зачем же сразу так много? Этак ведь и захлебнуться недолго с непривычки. Да и не надо мне ее, если разобраться, этой свободы. Что я тут, за свободу боролась, что ли? Нет, конечно, я ж не Куба какая-нибудь. Я боролась за покой, вот за что. А что получила? Призраков! И как с ними, спрашивается, бороться, с призраками? Что делать, если сейчас, скажем, снова послышится скрип, и прямо вот из этой стены вылезет, стуча хребтиной, какой-нибудь здоровенный скелетище? Тут уже даже мой таинственный дар не поможет. Тут уже бесполезно кричать «Сдохни!», поскольку бывший обладатель скелета давно уже помер. Мне вдруг показалось, что кто-то поднимается по лестнице из вестибюля.
А если это не просто абы какой призрак, а вполне конкретный?! Допустим, дед из квартиры № 31… – как его?.. – Алексей Иванович, вот как. Или лысый Димыч с булькающим, разваленным надвое горлом. Или, еще того хуже – сволочь Миронов с отрубленной головой в руках: свинячьи глазки, гнусная ухмылка. Меня передернуло от внезапно нахлынувшего отвращения. Я уже не сомневалась, что на лестнице действительно кто-то есть – кто-то неторопливый, осторожный, словно бы сомневающийся, стоит ли ему идти дальше. Хорошо бы, чтоб это оказался просто случайный вор. Случайному вору нужны вещи, а не люди. А если все-таки призрак? Призраку вещи вовсе ни к чему, зато я очень даже сгожусь… Но откуда ему знать, что из всех комнат здания именно эта обитаема? Если затаиться и не издавать ни звука, есть шанс, что призрак пройдет мимо. Или вообще минует мой этаж… Почти не дыша, я вжалась в спинку кровати.
Нет! Он выбрал именно третий этаж! Он идет по коридору! Шаги звучат все ближе и ближе… Боже, милосердный Боже, сделай так, чтобы он прошел мимо! Моя психика не вынесет еще одного свидания с Мироновым или Знаменским… Звук шагов постепенно замедлился и наконец смолк прямо перед моей дверью. Я почувствовала, что волосы шевелятся у меня на голове, как змеи Медузы горгоны. Стук. Это в дверь? Да, это в дверь! Призрак постучал в дверь. А призраки вообще стучатся? А черт их знает, может, и стучатся – у них ведь костяшки всегда наготове. Что делать? Ответить? И если ответить, то как? «Не входите, я неодета?» Нет-нет, лучше молчать…
Стук повторился – теперь более настойчивый. Расширенными от ужаса глазами я смотрела на ручку, которая начала медленно поворачиваться. Дверь приоткрылась.
– Александра? Ты здесь?
На пороге стоял Сатек. Не призрак деда Алексея Ивановича, а мой любимый святой Сатурнин во плоти и крови. Меня словно подбросило: я вскочила с кровати и с разбега кинулась ему на шею. Я ведь ждала именно его – только его из всего многомиллионного населения планеты Земля: это стало исчерпывающе ясно, как только я увидела его лицо. Теперь мне уже казалось, что я не поехала в экскурсию с единственной целью, с единственной надеждой – пусть даже и не осознанной мною самой – что он поймет, что он останется тоже… что нам наконец удастся… что у нас наконец получится…
– Александра, – пробормотал он. – Я к тебе…
Я закрыла ему рот поцелуем.
Мы были одни в целом свете – все соглядатаи и свидетели, из которых, увы, преимущественно состоит этот мир, укатили прочь, неосмотрительно оставив нас наедине, и этот редкий восхитительный шанс нельзя было не использовать на всю катушку. Мы бросили на пол несколько матрасов, чтобы любить друг друга с удобствами. Нам принадлежали теперь не только все матрасы, но и все подоконники, все столы и кровати. Мы не стеснялись орать, когда хотелось орать, и смеяться, когда хотелось смеяться. Школа была нашим необитаемым островом, нашими джунглями, нашим шалашом, нашей голубой лагуной. Призраки? Ха! Чихать мы хотели на призраков – ведь они тоже слиняли на Домбай.
Сначала мы объяснялись только междометиями и смешками, и этого хватало с избытком. Слова вернулись лишь под вечер, когда, выйдя в город, мы накупили на ужин всякой сладкой всячины, бутылку кислого болгарского вина и ведро абрикосов. Я твердо намеревалась наесться абрикосами на всю оставшуюся жизнь. Тогда-то я и поинтересовалась у святого Сатурнина, как и почему он, собственно, возник на моем девичьем пороге. Надеюсь, мой вопрос прозвучал достаточно невинно. Сатек пожал плечами:
– Я не быстро понял, что ты не поехала. А потом…
Потом он стал требовать, чтобы его немедленно выпустили. Валерка Купцов не хотел останавливать «Икарус», и тогда Сатек сорвал пломбу с молоточка, которым надлежало пользоваться в случае пожара, и пригрозил, что перебьет все стекла. Он кричал, что не может уезжать из городка, потому что ждет срочную телеграмму, о которой вспомнил только сейчас. Что от этого зависит вся его жизнь и светлое будущее всего человечества. Что пожарным молоточком можно бить не только стекла, но и головы тех, кто осмелится встать на его пути. Последний аргумент убедил Валерку: еще одно ЧП прикончило бы его окончательно. Автобус остановили, и Сатек сошел. К тому времени они уже успели выехать за окраину, так что обратная дорога до школы, которую Сатек проделал пешком, оказалась достаточно долгой.
– Когда я выходил, твой Лыско так на меня смотрел… – сказал Сатек.
– Не Лыско, а Лоська, – поправила я.
– Он не годен для тебя. Он… как это?.. – никчемужество. Зачем тебе такой?
– Заткнись, – сказала я. – Мы не будем говорить о Лыско. Давай лучше есть абрикосы.
– Ой-ой-ой! – он схватился за сердце, изображая испуг. – С тобой шутить плохо. Ты ведь у нас убийца.
– Ага.
Мы сидели по-турецки на матрасах в чем мать родила и лопали абрикосы, запивая их кислым вином и заедая халвой.
– Сатек, я думала, ты ко мне больше не подойдешь.
– Почему?
– Я ведь у нас убийца.
– Ты убийца, которую я…
– Шш-ш! – остановила его я. – Не говори этого слова. Ты уезжаешь через два дня, и мы больше не увидимся никогда.
– Хорошо, – кивнул он, – не буду.
– На фига я вообще тебе сдалась? Тут все удивляются. Почему я? Почему не Ольга Костырева – она красивая, намного лучше меня. Почему не Пониже или Повыше?
Сатек рассмеялся:
– Пониже – Повыше не годится. Ты разве не поняла? Они парнями не интересуются.
– Как это? – изумилась я. – А чем же они интересуются? Учебой?
Он упал на матрас и хохотал минуты две без передыху.
– Чем-чем… Другом-другом… – сказал Сатек, отсмеявшись. – Все-таки, дикий вы народ, русские. Как Александер Блок говорил – скифо-сарматы. Хотя, нет: скифо-сарматы, на крайнем мере, знали, что такое амазонки. А вы и того не знаете…
Я вытаращила глаза:
– Погоди-погоди… ты хочешь сказать, что Пониже и Повыше живут друг с дружкой?
– Конечно. Они затем сюда и приехали. Дома родители мешают. А тут никто не мешает.
– А ты Сатек? Зачем приехал ты?
– Знаю говорить по-русски. Вообще-то многие знают. Но сюда не каждый хотел. Я хотел, вот и послали. Долго думали, сомневались, но другого не было.
– Почему сомневались?
– Я был диссидент, – Сатек усмехнулся. – Это у нас почти как убийца.
– Ты? Диссидент? Это как?
– Да вот… Так вышло. Сегодня какое число? Двадцать первое? Ровно четырнадцать лет назад…
Ровно четырнадцать лет назад Сатек стоял вместе с другими подростками на обочине шоссе и смотрел на грузовики с солдатами и на танки с жирной белой полосой, которые въезжали в Чехословакию из соседней Германии. Он жил тогда в маленьком богемском городке под названием Литомержице на реке Лабе.
Ровно четырнадцать лет назад Сатек стоял вместе с другими подростками на обочине шоссе и смотрел на грузовики с солдатами и на танки с жирной белой полосой, которые въезжали в Чехословакию из соседней Германии. Он жил тогда в маленьком богемском городке под названием Литомержице на реке Лабе.
– Вы зовете ее Эльба, – сказал он. – Вы и немцы. В тот август вы тоже были вместе с немцами, против нас.
Белая краска на танках была такой свежей, что Сатеку казалось, будто она светится. Потом выяснилось, что русские и немцы отметили так свои машины, чтобы отличать врагов от своих – ведь чешская армия имела на вооружении такие же танки. Но это потом, а тогда, в первый день вторжения мало кто понимал, что происходит. Думали, маневры. Но ближе к полудню все уже знали. Люди плакали. Дед Сатека сказал, что уже видел здесь немецкие танки тридцать лет тому назад. Он не верил, что его внуку приходится тоже смотреть на это. В середине дня, когда танки и грузовики уже прошли, их сменили цистерны с горючим, и кто-то бросил бутылку с зажигательной смесью. Началась стрельба, но, слава Богу, никого не убили. На памяти Сатека это был единственный случай сопротивления.
– Такие уж чехи, – усмехнулся он. – Бравые солдаты Швейки. Не любим войну. Когда враг вторгается, мы только шире расставляем ноги. Но это не значит, что мы любим изнасилование. Просто не любим боли.
Четыре года спустя Сатек приехал в Прагу, чтобы учиться в Карловом университете, на философском. Это факультет был в то время жутко популярен из-за студента Яна Палаха, который сжег себя на Вацлавской площади в знак протеста против вторжения. Молодежь относилась к Яну, как к герою; ходили на его могилу, пели песни, митинговали. Потом властям это надоело, и они решили перезахоронить Палаха – отправить его гроб подальше от Праги, в провинцию. Сатек тогда был на втором курсе – откуда его и выперли немедленно после того, как он подписал петицию против перезахоронения. Пять лет он проваландался на разных халтурах – водил грузовик, работал на стройке, в гараже… И все время пытался восстановиться в университете. Получилось только в семьдесят восьмом, да и то не на философский, а на лингвистику…
– И всё? – спросила я, когда он закончил свой рассказ. – Я так и не поняла, зачем ты согласился на этот интеротряд.
Сатек пожал плечами:
– Наверно, чтобы на вас посмотреть. Понять, кто в меня вторгался.
– Ну, если уже быть совсем точными, то, скорее, ты тут вторгаешься в меня… – усмехнулась я. – Разве не так?
Сатек молчал, никак не реагируя на мои слова.
– И вот, посмотрел.
– Ну и?
– От вас нужно держаться подальше, – серьезно проговорил он. – Рабы любят топтать. Топтать себя. Топтать других рабов. Топтать свободных. Главное – топтать. Вы такие.
Я прикинула, стоит мне обижаться или нет, и решила, что нет, не стоит. Нам предстояли еще две ночи и полтора дня, так что не было никакого смысла портить себе этот праздник. В конце концов, я сама вызвала его на откровенность своими расспросами.
– Что-то не похоже, что ты держишься подальше от меня… – сказала я, запуская пятерню в его шевелюру. – Наоборот, прижимаешься всем телом. Хотя и не всегда, что, честно говоря, разочаровывает.
Он улыбнулся и обнял меня.
– Ты другая, Александра. Ты не раб. Ты свободная, не похожая на них. Не знаю, почему. Наверно, потому, что ты убиваешь…
– И тебя это не пугает? Не отталкивает от меня?
– А что, я выгляжу, будто пугает? – прошептал Сатек, щекоча мне губы своим дыханием. – Будто отталкивает?
И действительно, то, что последовало затем, могло рассеять любые сомнения касательно ответа на этот вопрос…
В дальнейшем мы старались избегать серьезных разговоров. Зачем? Речь – источник недоразумений между… – между кем и кем? В самом деле, кем мы приходились друг другу?
Любовниками? Нет, это слово не подходило – ведь в нем присутствовал запретный корень, который мы договорились не произносить.
Друзьями? Нет – настоящих друзей связывают общие интересы и общее дело, а не самозабвенное траханье на необитаемом острове. И уж, конечно, история четырнадцатилетней давности никак не могла способствовать какой бы то ни было дружбе между нами. Назовем вещи своими именами: Сатек ненавидел мою страну и не скрывал этого.
Чужими? Скорее всего, так. Мы встретились совершенно случайно и должны были навсегда расстаться уже через три… два… один день. Я не имела ни малейшего понятия о Чехии. Сатек видел в русских насильников и оккупантов, а в русской культуре – менталитет агрессивных рабов. Он говорил на моем языке с ошибками – я не знала его языка вовсе. Чужие, конечно, чужие… Но разве чужие могут вжиматься друг в друга животами с таким неистовым и несомненным желанием слиться воедино?
У нас не было ответов на эти вопросы. Мы не считали, сколько времени нам осталось: иногда нам казалось, что беспокоиться нет причин и впереди еще годы; иногда нами овладевала лихорадочная спешка, как будто нас должны были оторвать друг от друга через несколько минут. Сладость халвы и поцелуев сменялась в наших ртах кислым привкусом вина и разлуки, горечью отчаяния и зеленых маслин. Когда спустя двое суток все тот же экскурсионный «Икарус» высадил на наш необитаемый остров шумную толпу пришельцев, мы были и готовы, и не готовы к этому – как к смерти, про которую точно известно, что она обязательно придет, но неизвестно когда. В итоге, мы и расстались без церемонии расставания – без прощальных поцелуев, долгих мелодраматических взглядов и взмахов платочка: просто отошли друг от друга на шаг, на десять, на километр, на тысячу, смешались с толпой, растворились молекулами в общем огромном море.
На следующий день чехов и немцев увозили в аэропорт.
– Что, не выйдешь проводить? – удивленно спросила Ольга. – Даже в окошко не посмотришь? Ну, ты даешь, подруга. Прямо железный Феликс.
Я только пожала плечами. Зачем выходить, на что смотреть? Его все равно уже не было здесь, со мной. Если кто и был, то Лоська.
О нем я совсем не думала все эти дни. То есть совсем. Поэтому я даже немного растерялась, когда он возник передо мной с этим своим видом потерявшегося козленка. Когда козлята совсем беспомощны, им недостаточна руководящая роль стада. Нужен еще и второй поводырь – индивидуальный. У сосунков это, как правило, мамаша, но когда козленок мужает и его место у сиськи занимают младшие братья, приходится подыскивать иного вождя и защитника. В случае Лоськи такой необходимости не было: его мамахен выражала безусловную готовность держать его возле своего вымени до скончания времен. Зачем же он тянется ко мне, за третьей уздой? Для страховки?
Это был самый последний день, двадцать седьмое число. После завтрака, уже увязав рюкзаки, отряд слонялся по коридорам в ожидании автобуса. Мы с Ольгой Костыревой курили у торцевого окна. Она уже совсем оправилась от недавних переживаний, шутила, похохатывала, строила новые планы. Мне бы так. Видимо, в этой жизни мало иметь крылья – они еще и должны быть жирными. Такие жирные-прежирные крылья, чтобы беда скатывалась, как с гуся вода. Фу, какой отврат… Я затягивалась сигаретой и вполуха слушала, как моя красавица-подруга хлопает своими жирными крыльями.
Тут-то он и подошел, слегка покачиваясь на тонких плюшевых ножках.
– Саня…
– Здорово, Константин, – приветствовала я своего бывшего-пребывшего. – Как живется-можется?
– Нормально…
– Молодец, – одобрила я и отвернулась к окну, поскольку тамошний вид был не в пример интересней.
– Саня…
– А, ты еще здесь? – не оборачиваясь, проговорила я. – Иди себе, Константин, иди. Похоже, автобус подают.
– Саня, надо поговорить. Оля, извини, пожалуйста…
– Ладно, так уж и быть…
Ольга неохотно загасила окурок и оставила нас вдвоем. Я продолжала разглядывать улицу, крытые шифером крыши домов, вишневые и абрикосовые деревья на тротуарах. Пожалуй, это будет вспоминаться хорошо.
– Саня… – снова проблеял Лоська и замолчал.
– Слушай, парень, – сказала я, резко повернувшись к нему и скорчив самую свирепую рожу. – Ты вот что. Либо говори, чего ты там хотел, либо гуляй отсюда. Не люблю, когда мне дышат в затылок.
Лоська жалобно смотрел на меня. Если бы он мог не дышать вовсе, то, без сомнения, так бы и поступил. Но он не мог и потому просил меня извинить за эту непозволительную вольность.
– Я хотел спросить: у тебя с этим чехом серьезно?
Я возмущенно фыркнула:
– Тебе не кажется, что это слишком личный вопрос? Ты-то тут при чем?
– При том, – произнес Лоська с несвойственной ему твердостью. – Очень даже при том. Пожалуйста, выходи за меня замуж.
11
Сентябрь проскочил в какой-то дурной бессмысленной суете. Учебные курсы закончились, а преддипломная практика все никак не начиналась. Нас то призывали на явно излишние лекции и собеседования, то гоняли на овощебазы, то отправляли на однодневные авралы в пригородных колхозах.