Убью кого хочу - Алексей Тарновицкий 22 стр.


По городу гуляла осень – пока еще молоденькая, золотисто-рыжая, по-детски радующаяся собственной пестроте. Вода в каналах постепенно мрачнела, готовясь к листопаду, к мелким уколам занудного октябрьского дождя, к мокрому противному снегу ноября, к ледяным декабрьским коростам. В начале сентября, в празднике щедрого многоцветья эти ее приготовления казались не более чем больным предчувствием, необоснованным пессимизмом, мнительной ипохондрией природы. Но вода не вступала в споры. Да и зачем? Ведь она ничего не придумывала сама, а всего лишь честно отражала то, что заваривалось в меланхолически потупившемся питерском небе. Кому не нравится, пусть обращается туда, к Всевышнему.

Мы с Бимулей тихо брели по набережным и тротуарам, забираясь необычно далеко – аж до Галерного, а то и до Пряжки. Опасаясь незнакомого антуража, собаченция вела себя неуверенно, жалась к хозяйской ноге, но время от времени, не утерпев, бросалась обследовать какой-нибудь особенно информативный столбик. Насладившись знаниями, Бима обычно оборачивалась ко мне и делала приглашающее движение головой, словно говоря: «Нет, ну ты только понюхай, что тут происходит! Это же просто немыслимо!»

– Сама, сама разбирайся! – отмахивалась я. – У меня своих проблем хватает. Не до хвостатых…

Бимуля недоуменно пожимала плечами и мелкой трусцой бежала дальше, не переставая удивляться глупости рода человеческого: «Вот ведь уже нашли тебе, подвели к самому столбику, показали, рассказали… Пожалуйста, нюхай, не хочу… – так она, видите ли, и не хочет!»

Честно говоря, после моего возвращения наши отношения нуждались в некотором ремонте, пусть и косметическом, но все же. Едва войдя в квартиру, я для начала подверглась совершенно сумасшедшему нападению, когда казалось, что в мои колени, живот и бока тычутся одновременно сотни собачьих носов, и как минимум тысячи языков вылизывают мне лицо и шею. Но, наверно, эта манера поведения была слишком энергозатратной, поскольку, завершив экзекуцию, Бима почти сразу же сменила тактику. Она повернулась ко мне спиной и, вздыхая, залегла за комод, всем своим видом показывая, какие тяжкие страдания приходится переносить несчастным собакам, пока некоторые эгоистичные хозяйки развлекаются неведомо где и непонятно зачем. Даже милостиво принимая из моих рук кусочки колбасы, эта зараза напускала на себя такой скорбный вид, как будто делает из ряда вон выходящее одолжение – исключительно в память некогда крепкой, но давшей серьезную трещину дружбы. По-видимому, из чисто воспитательных соображений она намеревалась дуться на меня, сколько получится, – чтоб больше неповадно было.

С мамой, к счастью, получилось намного проще. Мы обнялись, и она сказала:

– Ты мне так и не написала, Сашенька.

– Извини, мамочка. Не получалось.

– Ладно, ничего страшного…

Взяв мое лицо в ладони, она отстранилась и с минуту рассматривала меня, как рассматривают в магазине абажур, или горшок под цветы, или даже арбуз.

– Ма, ну хватит… – неловко проговорила я. – Целая я, без трещинок…

Мама вздохнула:

– Потом увидим, с трещинками или без. Иди, смой с себя собачью слюну – и за стол. Проголодалась, наверно…

И всё. И больше никаких претензий, в отличие от этой сучки Бимы. А еще говорят, что собака друг человека. Друг человека – мама, вот кто.

За обедом я сказала:

– Костя сделал мне предложение.

– Предложение? – переспросила она, как будто не поняла, о чем идет речь.

– Ну да, предложение. Он хочет, чтобы мы поженились.

– Ага, – кивнула мама. – Еще картошки?

Я немного подождала, но другой реакции не последовало.

– Мама, ты меня слышала?

– Слышала…

Она собрала со стола тарелки и понесла их в раковину.

– Да оставь ты эту посуду! – не выдержала я. – Что ты думаешь по этому поводу?

– Это не так важно, – сказала мама, не оборачиваясь. – Важно, что думаешь ты. Ты согласилась?

– Сказала, что подумаю.

– Но ты ведь всегда этого хотела, я знаю… – она вытерла руки полотенцем, подошла и прижала к животу мою голову.

По случаю приезда дочери мама принарядилась: надела кухонный передник, который привезла ей в подарок из Риги одна из благодарных клиенток. На переднике был нарисован Домский собор – его шпиль приходился как раз напротив моей щеки. Собор пах домом, мамой и обидчивой собакой Бимой. Все-таки я ужасно по ним соскучилась, факт.

– Хотела… – сообщила я рижскому переднику. – А теперь вот не уверена. Потому и спрашиваю.

Мама вздохнула:

– Я в этом деле плохая советчица, Сашенька. Замуж не ходила, что это такое, не знаю. Я и мужчины-то в доме толком не видела. Когда папу забрали, мне еще пяти не было. Так что решай сама. И, главное, помни: что бы ты ни решила, я всегда поддержу. Хоть целый гарем заводи. Места у нас много, квартира большая, на четырех мужей хватит.

– Каких четырех, мама?! – с досадой сказала я. – Я насчет одного-то сомневаюсь…

Я и в самом деле сомневалась, хотя Лоська, по-видимому, принял мое «подумаю» за безоговорочное согласие. Наверно, все его душевные и физические силы ушли на то, чтобы отважиться сделать мне предложение. Неудивительно поэтому, что мой ответ парнишка пропустил мимо ушей.

Как-то само собой получилось, что о запланированной во времена вишневого счастья поездке на взморье мы даже не заговаривали. В первые две недели с момента возвращения мы вообще почти не общались: моего предполагаемого жениха сразу увезли на дачу в Мартышкино. Как Лоська объяснил мне по телефону, нужно было кровь из носу помочь папаше построить навес над верандой. Чтоб мартышки не мокли под осенним дождем. Позвонил, понятное дело, он сам: я больше не рисковала набирать номер телефона квартиры на проспекте Декабристов. Не то чтобы я боялась наткнуться на крашеную гиену – просто не больно-то и хотелось. Хотя и возможный разговор с ней был бы, конечно, не из самых приятных.

Очевидно, Валентина Андреевна задумала и подготовила свой мартышкинский проект заранее, снабдив его как хорошим предлогом – острой необходимостью помочь папе, – так и соответствующими средствами – избытком стройматериалов и больничными листами, которые обеспечили Лоське освобождение от колхозов, овощебаз, а заодно и от возможности приезжать в город для встречи со мной. Наверняка, у нее имелись в запасе и какие-нибудь экстраординарные меры на тот случай, если мне вздумается прибыть в Мартышкино собственной персоной. Уж не знаю, что именно меня ждало: отравленные самострелы, минные растяжки или наряд местной милиции, но вряд ли приходилось сомневаться в том, что я располагаю весьма немногими шансами добраться до Лоськи в целости и сохранности.

Чтобы позвонить мне в город, Лоська бегал на почту.

– Почему на почту? – спросила я. – Ведь у вас там есть линия.

– Что-то сломалось, – объяснил он. – Еще до моего приезда. Наверно, где-то обрыв. Вызвали техника, но они пока приедут…

– Понятно, – сказала я. – А позвонить от соседей тебе не дают.

– Откуда ты знаешь? – удивился он. – Там такая история… С Васильевыми мама поссорилась, а Пильские…

– Не надо, не рассказывай, – остановила его я. – Мне не хотелось бы узнать, что твоя мама вырезала из-за меня всю семью Пильских. Не хочу брать еще и этот грех на душу.

– Зачем ты так, Саня? – жалобно проговорил он после паузы. – Мама не такая. Ты, наверно, думаешь, что все это специально, да? Мартышкино, навес, телефон…

– Конечно, нет, милый! – хмыкнула я. – Да и кто бы мог такое подумать? Ежу понятно, что это просто случайное стечение обстоятельств.

Лоська горячо задышал в трубку.

– Я тебе точно говорю, Саня! Навес они давно планировали, только досок было не достать. Вагонка ведь дефицит. Ну вот. Батя сначала хотел вдвоем с Васильевым делать, но…

– …но с Васильевыми они поссорились, – закончила за него я. – Все понятно, не волнуйся.

– Ну вот.

Мы помолчали.

– Ладно, – сказал Лоська. – Время кончается. Я тебе завтра позвоню. Если дождя не будет. Почта у нас тут далеко.

– Не надо, – сказала я. – Еще простудишься. Ты маме-то о своих планах рассказал?

– О каких планах?

Мне вдруг стало весело.

– О матримониальных. Только не спрашивай, что это такое.

– А, о свадьбе… – догадался он. – Пока нет. Готовлю почву. Подвожу фундамент, укладываю коммуникации. Ты не думай, все будет в порядке.

– Ну-ну… – усмехнулась я. – Давай, укладывай, подводи…

Таких или примерно таких бесед у нас было ровно три. Три трехминутных разговора за две недели. В принципе, Лоська совершенно искренне стремился к ежедневному общению, но постоянно что-то не получалось: то дождь, то какая-нибудь срочная надобность, то почта закрыта по случаю переучета мартышек. Да и черт с ними, с мартышками. Не могу сказать, что я очень расстраивалась: если честно, то даже предоплаченных трех минут нам было многовато. Я просто не знала, о чем с ним говорить, а сам Лоська никогда не отличался разговорчивостью.

– Зачем же это нам, Бимуля? – спрашивала я собаку, когда мы меланхолично брели по набережной Фонтанки. – Ответь. Ты, наверно, знаешь. От мамы, как выяснилось, совета на этот счет не дождешься.

Собаченция едва заметно помахивала хвостом, сигнализируя, что вопрос слышала, но отвечать на него не собирается.

– Кончай сучиться, – сердилась я. – Сколько можно дуться? И вообще, на что ты обиделась, скажи на милость? Подумаешь, оставили ее на два месяца! Я же вернулась, нет?

Бима оборачивалась, смотрела на меня и, смилостивившись, подходила к ноге.

– Не сердись, – было написано на ее сочувственной морде, – ну, обижаюсь. Так это ведь всё от любви. Я ведь даже обижаюсь любя. Я все делаю любя. Чего никак нельзя сказать о твоем Лоське. Говорила я тебе с самого начала, что кобелей в дом не водят? Говорила. Ты меня слушала? Нет, не слушала. Хотя, видит бог, личного опыта с кобелями у меня всегда было намного больше, чем у тебя. Кобели хороши во дворе, на улице, в парке, в лесочке… – короче, там, где они нужны для непосредственного делового контакта. Но дома? Какой прок от кобеля дома, в условиях ограниченности мисок, сосисок и прочих насущных благ? В общем, если ты просишь совета от опытной сучки и твоей ближайшей подруги, то вот он: незачем. На фиг он тебе не нужен, этот Лоська. Точка, конец сообщения.

Так говорила Бима, опытная сучка и дорогая подруга. А я? Как поступала я? Уж никак не в соответствии с ее мудрой рекомендацией. Наверно, в моем поведении сказывалась инерция прежних времен. Ведь я так долго планировала свою счастливую жизнь с этим Лоськой! Я потратила на него годы… Хотя, нет, правильней будет сказать, что я потратила годы не на него, а именно на планирование своего будущего, неотъемлемой частью которого был он. Я так долго шла к этому моменту, к этому лету, к этой поездке на Кавказ, к этому разговору у подоконника в торце коридора, к этим словам: «Пожалуйста, выходи за меня замуж»… По сути, они были венцом, эти пять слов – венцом долгого и увлекательного процесса, составлявшего главное содержание моей жизни на протяжении трех лет. И что же теперь – просто взять, да и выкинуть этот венец собаке под хвост? Как-то рука не поднимается – даже когда эта собака – Бима, опытная сучка и дорогая подруга.

И вместе с тем, я не могла себя заставить предпринять хотя бы минимальные шаги в прежнем направлении. Еще весной я не оставляла без внимания ни единой детали, не пускала на самотек ни одной щепки, ни одного бумажного кораблика. Всё было под моим личным контролем, я ни на минуту не позволяла себе расслабиться и передоверить дело своего будущего каким-то другим рукам – даже самым надежным и дружественным. Отчего же сейчас, осенью, мною владело такое странное оцепенение, почти равнодушие?

Нет-нет, я нисколько не боялась крашеной гиены, ее самострелов и минных полей. Будь это еще в мае, я без колебаний села бы в электричку и отправилась в чертово Мартышкино за своим бесценным Лоськой. Однако в сентябре что-то мешало мне это сделать. Наверно, вкус абрикосов во рту…

– Немедленно оставь эти глупости! – вскидывалась моя умная половина. – Ты больше никогда не увидишь его, этого чеха с именем римских узурпаторов и католических святых. Вкус тебе мешает, дуреха? Что ж, пойди в магазин и купи лимон – может, полегчает. Да даже и без лимона – долго ли держится во рту даже самый устойчивый вкус?

Как всегда, с умницей трудно было не согласиться. И все же, все же…

Лоська вернулся в город во второй половине сентября. Он выглядел как-то иначе – довольным и уверенным в себе. Не знаю, что было тому причиной: то ли работа в ударной бригаде, то ли самодеятельное зодчество в Мартышкино, то ли сделанное мне предложение, но факт: парень просто излучал этакое солидное мужество. Мы встретились в институте, возле моего деканата, где я только что получила направление на преддипломную практику. Выбор, кстати, был небогат: между «почтовым ящиком» № 10876 и «почтовым ящиком» № 758. В ответ на мой робкий вопрос о содержании ящиков, секретарша Зоя пожала плечами:

– Тот, который подлиннее, вроде как, про подводные лодки. А тот, что покороче, и вовсе неизвестно… Мой вам совет, девочки: берите подлиннее.

– Само собой, – ухмыльнулась подруга Катька. – Записывайте!

Меня же почему-то потянуло к неизвестному коротышке. Возможно, потому, что подводные лодки прочно ассоциировались в моем сознании с Лоськиным военно-морским папашей.

– Кончай дурить, Саня, – сказала Катька. – Туда никто не идет. Будешь в гордом одиночестве.

Но я уже закусила удила. Глупо, конечно, но ничего не поделаешь: в то время мною владел чрезвычайно странный настрой – смесь созерцательного ступора с ослиным упрямством. Держа в руках направление и проклиная собственную тупость, я вышла в коридор и нос к носу столкнулась с Лоськой.

– Привет, – сказал он. – А я тебя жду.

– Ну вот, дождался. Что теперь? – довольно неприветливо ответила я.

Лоська пожал плечами:

– Не знаю. Пойдем куда-нибудь. В мороженицу.

– В рюмочную, – поправила я. – Отведи меня в рюмочную. В почтовый ящик № 362. Или сколько там – четыре двенадцать?

– Проснулась, – улыбнулся он. – Пять тридцать не хочешь?

– Плевать. Хоть тыща тридцать. Ты ведь теперь богатый, можешь сводить девушку. Не на взморье, так хоть в рюмочную.

Мы вышли на улицу.

– Зря ты это, про взморье, – сказал Лоська. – Нам теперь деньги понадобятся. На свадьбу, на первое время.

– Угм… – ответила я.

Мне совершенно не хотелось говорить. Я шла рядом со своим не то женихом, не то чужаком и размышляла о причинах постигшей меня немоты. Наверно, это такой новый этап в развитии отношений, вот что. Сначала молчишь от переизбытка чувств. Потом чувств становится меньше, и ты принимаешься безудержно болтать и строить планы, чтобы хоть чем-то заполнить образовавшиеся пустоты. Ну, а потом наболтанные слова и планы сталкиваются с реальностью, как оперуполномоченный Знаменский с грузовиком, и тут обнаруживается, что нет никакого «пока» – нет, не было, и не будет. Обнаруживается, что лучше было бы вовсе помалкивать – тогда, по крайней мере, не пришлось бы сейчас брести в рюмочную с поганым чувством на душе и с направлением в ящик за пазухой. Сыграла в ящик, нечего сказать…

– Где-то тут была рюмочная… – сказал Лоська. – А чего тебя именно в такое заведение потянуло? Можно взять бутылька, пойти к тебе. У тебя ведь сейчас никого? В смысле, мама на работе…

Мама-то на работе, да перед Бимой стыдно.

– Нет уж, – сказала я вслух. – Ты за кого меня держишь? Я девушка честная, до свадьбы ни-ни.

Лоська неопределенно хмыкнул.

– Ну, как хочешь. В рюмочную, так в рюмочную. Какая-то ты странная, Саня, в последнее время.

В самом деле, на черта мне эта рюмочная? Я ведь в жизни не бывала в рюмочной, не знаю, каково там – почему же именно туда? Наверно, все дело в слове. Слово такое поганое, а то, что под ним, – наверняка, еще поганей: грязные стопки, засохшие бутерброды, алкаши-матерщинники, последняя шваль, у которой на кабак не хватает, как у этого, как его…

– Как его звали, Лоська?

– Кого?

– Ну, чиновника этого, который все пропил?

– Какого чиновника? – удивился он.

– Неважно… неважно, какого.

На сердце щемило, непонятно отчего. Вот зачем она, рюмочная: там ведь с гарантией еще хуже, еще ниже, еще гаже, чем у тебя на душе. А значит, есть на что встать, от чего оттолкнуться. Есть дно. Уж если искать дно, то непременно там, в рюмочной. Как тот пьяница-чиновник. «Пресмыкаюсь втуне», – вот как он говорил. Втуне, в тунце то есть. В нынешней рюмочной, небось, пресмыкаются в кильках…

– Пришли, – сказал Лоська.

Мы спустились по стоптанным в округлые лунки ступенькам. Рюмочная оказалась небольшим полуподвальным помещением с десятком высоких столиков и буфетной стойкой. Лоська отвел меня к свободному столику.

– Жди здесь, я возьму. Тебе сколько?

– А по сколько здесь подают?

Он пожал плечами:

– Я без понятия. Ладно, жди.

Оставшись одна, я огляделась. В противоположность моим ожиданиям, здесь было довольно опрятно: чисто метеный пол, красно-белая клеенка, опрятная буфетчица, да и посетители за столиками не такие уж ханыги. Я повернулась к соседнему столику и обмерла. На меня, отложив газету и по-адриано-челентановски склонив лобастую голову, смотрел доцент Анатолий Анатольевич Тимченко собственной персоной.

– Романова, если не ошибаюсь? – проговорил он. – Не рановато ли вам для рюмочной?

Я посмотрела на часы.

– Первый час, Анатолий Анатольевич.

– Гм, и в самом деле, – согласился он. – Но я-то имел в виду, скорее, время жизни, нежели время дня. Впрочем, это ваше личное дело. Что я вам поставил – тройку?

– Я пересдам, – пообещала я. – Если позволите.

– Позволим, позволим, – кивнул Тимченко. – Нельзя допустить, чтобы такая способная девушка запила горькую из-за какой-то тройки…

Назад Дальше