– Во-первых, прекрати паниковать, – прозвучал в голове трезвый голос моей умной ипостаси. – А во-вторых, достань этот чертов конверт и положи его на комод, чтобы завтра не забыть.
Я послушно отправилась в свою комнату, вынула из ящика Лоськино послание, вернулась в коридор и стала пристраивать конверт на комоде.
– Что случилось, Сашенька? – спросила мама из кухни.
– Мамуля, – сказала я, – помнишь, ты говорила, что примешь любое мое решение?
– Ну… да… – в голосе мамы прозвучала тревога. – А что такое?
– Так вот. Завтра мы с Костей идем подавать заявление. А потом он поживет здесь у нас несколько дней.
Мама с облегчением вздохнула:
– Господи, а я-то испугалась. Конечно, Сашенька, пусть поживет. Надо же: моя дочь выходит замуж… – она потерла ладонью под сердцем. – Ох… Поздравляю, доченька.
– Лучше прими пока таблетку и приляг, – улыбнулась я. – Я сейчас тоже приду.
Мама пошла к себе за таблеткой и тут снова зазвонил телефон.
– Сашенька? С праздником тебя. Это Грачев.
– Грачев? – удивилась я. – Что случилось?
– Тут такое дело, – неловко проговорил он. – Мне самому только что позвонили, вот я всех и оповещаю. Завтра с утра к нам приезжает комиссия из института. Это иногда бывает. Примерно раз в два года. В общем, нужно быть на рабочих местах с утра, с восьми тридцати. Форс-мажор, да. Такая уж у нас система: если надо, значит, надо. Не так ли?
– Есть шанс, что они закончат до половины десятого?
– Скорее всего, так. Но уж никак не позже десяти… Значит, до завтра. Пожалуйста, не подведи.
Я повесила трубку и села на табурет, соображая, как быть. Это был ровно тот случай, когда свобода обязывает сильнее всякого режима. Мне в течение полутора месяцев позволяли гулять вообще без поводка и ошейника. В этой ситуации было бы совершенно непростительным свинством отказаться выполнить просьбу завлаба. Да и просьба-то не бог весть какая: всего лишь один раз прийти на работу вовремя!
Вот только что будет с Лоськой? Если комиссия очистит помещение до половины десятого, я как раз успею вызвать такси и успеть к ЗАГСу. А если нет? Парень и так взвинчен сверх всякой меры; любая неожиданность выбьет его из колеи.
Я сняла трубку и набрала номер Лоськиной квартиры.
– Алло!
– Добрый вечер, Валентина Андреевна, – я старалась говорить как можно спокойнее. – Можно Костю к телефону?
Лоськина мамаша молчала. Не было даже дежурного вопросца «А кто его спрашивает?».
– Валентина Андреевна?
Она наконец выдохнула. Судя по всему, отсутствие звука с той стороны было связано с тем, что, услышав мой голос, гиена едва не задохнулась.
– Ты… – выдавила из себя она. – И ты… ты…
Мне вдруг стало весело. Весело и легко.
– Валентина Андреевна, – сказала я. – Может, вы просто позовете Костю? Так будет лучше для всех – особенно для вашего здоровья.
– Ты набралась наглости позвонить в мой дом? – проговорила она. – Ты набралась… Костя, положи трубку!
На линии и в самом деле послышался щелчок: кто-то снял трубку параллельного телефона.
– Лоська, ты слушаешь? – бодро сказала я. – Очень кстати. Я звоню, чтобы сказать, что завтра могу немного задержаться. На полчасика, максимум на час. Так что, не волнуйся, милый.
– Замолчи! – завизжали на том конце линии. – Замолчи! Вы что, встречаетесь?! Вы встречаетесь?! Я сейчас умру! Я вот прямо сейчас умру!
«Ты даже не представляешь, сука, насколько ты близка к этому», – подумала я, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не сформулировать известное пожелание. Вслух я произнесла совсем другое:
– Встречаемся, и еще как, Валентина Андреевна. Неужели Костя вам не рассказывал? Наверно, не хотел радовать раньше времени. Завтра мы подаем заявление, Валентина Андреевна. Радость-то какая, правда? Приходите и вы, ладно? Это районный ЗАГС на улице…
Она швырнула трубку.
– Саша, ты идешь? – позвала мама из своей комнаты.
– Иду, мамуля…
Мама ждала меня, лежа в постели. Глаза ее радостно блестели.
– Я так рада за тебя, так рада, – сказала она. – Расскажи мне побольше. Какие у вас планы?
Я наклонилась и поцеловала ее в горячий лоб.
– Завтра, мамулечка. Все завтра, ладно? А пока спи.
Наутро я приехала в Мариинский проезд раньше всех и минут десять ждала, пока придет Грачев с ключами от «ящика». Завлаб оценил мою лояльность:
– Молодец, я знал, что на тебя можно положиться…
Комиссия из института спустилась в полуподвал без четверти девять: надменный старец в коротких штанишках и два прихлебателя по бокам. Старец молча обозрел притихших грачевцев, десять минут просидел в кабинете завлаба и убыл восвояси.
– Отбой воздушной тревоги! – возвестил Грачев, выйдя к народу. – Начальство осталось довольно нашими трудовыми свершениями.
– О! – тут же вскочил Троепольский. – Есть повод!
К ЗАГСу я успела без всякого такси и тоже на десять минут раньше назначенного. Как Лоська и предсказывал, очереди там почти не было. Но не было и самого Лоськи. Я прождала до одиннадцати, ушла, вернулась и простояла еще целых полчаса. Как дура. Как чертова, чертова, чертова дура.
Я бы ждала еще, но тут мне пришло в голову, что, возможно, что-то случилось и Лоська пытается дозвониться ко мне домой или на работу. Он, бедный, звонит, вне себя от беспокойства, а я тут стою – опять же, как дура. Тут уже я схватила такси и торопила водителя всю дорогу. По двору и по лестнице я бежала бегом и перевела дух, только добравшись до телефона. Телефон молчал – в отличие от красноречивого Бимулиного взгляда.
– Заткнись, сучара! – сказала я собаке. – Заткнись, слышишь?! Только твоего «а я тебе говорила» мне сейчас и не хватает…
Бимуля ничуть не обиделась на грубость, а просто подошла и улеглась у моих ног. Потом пришла мама с работы и с порога спросила, почему я не раздеваюсь, и я только тут поняла, что уже вечер и что я так и просидела в прихожей несколько часов в пальто и шапке.
– Как прошло? – спросила мама, увидела мое лицо и охнула.
Потом я лежала на диване в гостиной и плакала в мамины колени, а мама гладила меня по голове и утешала. Со стороны это, наверно, выглядело натуральной мыльной оперой, классикой жанра. Ну, так и что? Мне было в высшей степени наплевать, как это выглядит.
– Мама, почему они все такие козлы и ничтожества? Почему?
– Шш-ш… – шептала мама, наклоняясь к моему уху. – Не расстраивайся. Я ведь тебе говорила: мы прекрасно жили без мужей, проживем и дальше. Вот и Бимочка скажет. Правда, Бимуля?
Снизу немедленно доносился согласный стук собачьего хвоста о паркет.
– А дети? – всхлипывала я. – Я хочу детей. Только не мальчиков, а девочек. Не хочу рожать козлов и никчемужествов…
– Кого-кого?
– Неважно… не хочу…
– Ну, чтобы иметь детей, не обязательно выходить замуж, – напоминала мама. – Некоторые удачные примеры известны тебе по личному опыту.
– Кем он был, мама?
– Кто?
– Мой отец. Кем он был, этот Родион? И куда он подевался?
Мама вздохнула:
– Никакой он не Родион. У него было совсем другое имя. Просто я называла его так – в шутку, в честь Родиона Раскольникова, персонажа из Достоевского. Когда ты родилась, мы уже расстались. Нужно было что-то в анкете написать, вот я и внесла: имя отца – Родион, фамилия неизвестна.
– Но почему? – спросила я, садясь на диване.
– Почему расстались?
– Почему Родион Раскольников? Он что, старушку зарубил?
Мама улыбнулась.
– Да бог его знает, кого он там зарубил. Мятущаяся натура, как в романе. Никак не мог понять, кто он и зачем. Разные странные вещи говорил – совсем как тот Раскольников.
– Какие?
– Странные… – неохотно повторила мама.
– А все-таки?
Она никогда не рассказывала мне об отце, и я знала, что нужно выжать ее внезапную откровенность до остатка. Если она не расскажет мне сейчас, то не получится уже никогда.
– Я ж говорю, странные… – мама пожала плечами. – Например, что может безнаказанно убить кого захочет. Что не знает, как справиться с такой ответственностью. Всякие пустые фантазии… Но расстались мы не поэтому. Он действительно не знал, куда себя деть. Как многие мужчины и тогда, и сейчас. Но я не уверена, что можно их винить за это. Такие времена, доченька, такая эпоха.
– Нельзя их винить? – переспросила я. – А кого же тогда винить? Кто ее делает, эту эпоху, если не они?
Мама снова вздохнула.
– Не все зависит от человека. Знаешь, часто сравнивают наш век с мясорубкой, которая смолола нас всех, несколько поколений, без разбора, в фарш. Но мне кажется, это неправильный образ. Я вот представляю себе щелкунчика…
– Щелкунчика? Как в балете?
– Ну, в балете он такой приятный игрушечный красавчик, – улыбнулась мама. – Но на самом-то деле щелкунчик – это такая машинка для колки орехов. Машинка с крепкими стальными зубами. Небезопасная, потому что может запросто откусить палец. Вставляешь в эти зубы орех, нажимаешь на рычаг – щелк! Так вот, наш век – это такой щелкунчик. Только не маленькая машинка, а огромная машинища с миллионом страшных зубов. И она берет людей не одной массой, как мясорубка, а поодиночке – судьба за судьбой, орех за орехом. Вставляет их в пасть и – щелк! – нет человека.
– Эпоха – щелкунчик… – сказала я, снова опуская голову на мамины колени. – Эпоха – щелкунчик…
– Знаешь что? – мама ласково погладила меня по волосам. – Тебе сейчас нужно выпить валерьянки и уснуть. И спать долго-долго. Давай-ка сделаем так. Завтра я позвоню в твою лабораторию, скажу, что ты заболела и не придешь. И сама тоже возьму отгул. Сварю куриный бульон с вермишелью. Буду кормить тебя с ложечки, как когда-то. А ты будешь есть бульон, пить валерьянку и спать. И к следующему вечеру гарантированно забудешь обо всей этой гадости. Как тебе такой вариант?
– Принимается.
Я выпила ведро валерьянки и действительно заснула. Под утро мне приснился кошмар: гигантский Щелкунчик, стоящий посреди огромного мертвого поля. У него не было ни ног, ни рук, ни головы – только зубастые челюсти, бесконечные ряды челюстей, сверкающие сталью зубы, черные провалы разинутых пастей. И орехи, миллионы орехов, хрустящих у него на зубах – щелк!.. щелк!.. щелк!.. И я стою на краю этого поля рядом со святым Сатурнином, и говорю:
– Сатек, зачем они сами прыгают к нему в пасть, эти орехи?
– Какие орехи? – говорит он. – Где ты видишь орехи?
И я смотрю снова, и вижу, что это и в самом деле вовсе не орехи, а головы, человеческие головы. Щелк!.. щелк!.. щелк!..
– Пойдем, – говорит Сатек. – Нам тоже туда, вместе со всеми…
И мы идем… нет, мы катимся туда, к бесчисленным щелкающим пастям – мы, две беспомощные хрупкие головы, две крошечные горошинки огромного человеческого потока. А страшные стальные зубы все ближе, все ближе…
– Нет! Нет!
Я пробудилась в поту и в ужасе. Слава богу, я была в своей комнате, в своей постели. Сквозь тюлевые занавески пробивался скупой свет ноябрьского ленинградского утра. Я перевела дух, но мое сердце было полно страха и ненависти. Я ненавидела этого мерзкого Щелкунчика, этот поганый век, эту гадкую эпоху, щелкающую человеческие судьбы и головы, превращающую мужчин в никчемные ничтожества, а женщин – в несчастные жертвы.
– Сдохни, сволочь! – прошипела я в утренний полумрак. – Сдохни! Сдохни! Сдохни!
Потом я снова бухнулась на подушку и проспала до полудня – уже без всяких кошмаров. Когда я снова открыла глаза, из кухни доносились уютные звуки дома и божественный запах куриного бульона плыл по вселенной, наполняя и облагораживая ее. Мы с мамой провели весь этот день в точности, как и было запланировано накануне, а на следующее утро я действительно чувствовала себя как новенькая. Мне снова хотелось жить, и даже полуподвал в Мариинском проезде манил меня своими до боли знакомыми чертами. Приехать, сесть за стол, положить перед собой размытую копию статьи американского утопленника, услышать шахматный диалог про Трезорку и половцев, перекинуться словечком-другим с интеллигентной Зиночкой, обсудить выкройку с Верой Палной… – что ни говори, а в этом есть определенная прелесть.
В автобусе были свободные места – полдень, такое время. Я села у окошка и впервые спокойно подумала о позавчерашних событиях. Зачем прикидываться дурочкой? Я ведь проделала это всё своими же руками. Этот звонок к Лоське на квартиру… – неужели его последствия не были ясны с самого начала? Не знаю, чего именно мне хотелось в ту минуту – испытать своего будущего мужа на прочность или сорвать всю затею с замужеством как раз тогда, когда она уже всерьез угрожала стать реальностью. Первое мало правдоподобно: от иллюзий относительно мужества своего плюшевого козла я избавилась довольно давно – да и были ли они когда-либо, подобные иллюзии? Значит, остается второе: я просто не хотела выходить за него замуж. Не хотела, но со свойственным мне инерционным упрямством продолжала держаться за человека, в которого вбухала столько сил и надежд.
По сути, последние месяцы наших отношений – вернее, моего отношения к этим отношениям – представляли собой непрерывный поединок упрямства с нежеланием.
– Ты не можешь выбросить на помойку плод своих трехлетних стараний – причем как раз тогда, когда он сам валится тебе в руки! – утверждало упрямство.
– На кой черт тебе сдалось это никчемужество? – отзывалось нежелание голосом святого Сатурнина. – Ты ведь уже давно не любишь его… впрочем, ты и не любила его никогда.
Что ж, надо отдать должное упрямству: оно почти победило. Хотя, честно говоря, у него было немного шансов на окончательную победу. Так или иначе, но нежелание нашло бы способ избавиться от Лоськи и его мамаши. А коли так, то о чем печалиться? Напротив, надо радоваться. Как сказал бы Троепольский, есть повод! Если уж о чем и надо задуматься всерьез, так это о словах мамы о моем таинственном родителе. О том, что она назвала его пустыми фантазиями…
Размышляя таким образом, я спустилась в полуподвал, кивнула Вере Палне и, здороваясь с прочими грачевцами, прошла к своему столу. Даже для такого позднего времени – а часы показывали уже четверть первого, сотрудников было необычно много. Что такое? Для аванса вроде бы поздно, для получки – рано… – может, внеплановая премия по итогам визита комиссии?
– Зиночка, что происходит?
– Как, вы ничего не слышали? – удивленно спросила она.
– Нет, а что?
– Конец эпохи! – послышался сзади торжественный голос Троепольского.
Он стоял в дверях комнаты со своим неизменным портфелем.
– Конец эпохи, дорогая Сашенька! Умер наш Брежнев, Леонид Ильич! Скоропостижно скончался. Так что, есть повод! – Троепольский прошел вперед и, щелкнув замочками, выставил на стол бутылку портвейна «Иверия». – Да-с, господа-товарищи сослуживцы. Целая эпоха приказала долго жить. Можно сказать, издохла. Есть повод!
– Когда? – только и смогла выговорить я.
– Вчера, под утро… – сказала Зиночка. – Но объявили только сегодня, в десять… Да не переживайте вы так, Сашенька. Это ведь как в том анекдоте: умер-шмумер, главное, чтоб был здоров.
– Вера Пална! – крикнул Троепольский. – Вера Пална!.. Вера Пална!..
– А?! – донеслось из коридора.
– Стаканы! И радио! Радио! Что же мы без радио-то? Вся страна, можно сказать, прильнула к радиоприемникам, а мы, как неродные… Где-то тут была розетка для радиоточки…
Стуча каблучками охотничьих сапожищ, прибежала Вера Пална со стаканами. Под мышкой она держала старенький, видавший виды репродуктор – черную тарелку послевоенных, а то и более ранних времен.
– О! Молодец! – одобрил Троепольский. – Димушка, врубай!
Димушка приладил репродуктор на крючок возле розетки и повернул регулятор громкости. Мороз пробрал меня до мозга костей. Из тарелки, заглушая все прочие звуки, затопляя собой комнату, город, мир, гремел торжествующий, всеобъемлющий, непобедимый Щелкунчик.
Бейт Арье,
октябрь – декабрь 2014