— Ешьте меня, жрите, нате!
Но, как известно, в городе, где подвизается Серафим, полным-полно людей, если не сумасшедших, то разговаривающих неизвестно с кем во весь голос, и поэтому монолог его затерялся в пустыне человеческой толпы.
Дабы читатели и на полном серьёзе уважаемые читательницы не посчитали моего героя, а заодно и меня унылыми мизантропами, неспособными к продолжению некоторых неоспоримых радостей жеребячь… земного бытия, сделаем так, что Серафим заметит как бы совершенно случайно следующую потенциальную продолжательницу этих самых сомнительных жеребячь… тьфу… земных утех.
А по улице шла королева лыжных, так сказать, прогулок и снежных лобзаний, новоиспечённая Венера, рождённая не пеной Адриатического или Эгейского морей, а кавголовским снегопадом. Шла, разумеется, как всякая женщина порядочной и горделивой поступью, в которой трудно заподозрить что-либо фривольное, неэтичное или, упаси Боже, эротичное. Глядя на подобные целомудренные телодвижения, никогда, особенно в юности, не скажешь, что эти же самые скромняги-женщины могут в иной обстановке совершать телодвижения иные, например, способствующие детозачатию.
Да, человек не животное, которое в простоте своей при любых обстоятельствах ведёт себя одинаково. Люди — лицемеры уже от рождения и в процессе жизни единственное, что они действительно совершенствуют — это лицемерие. К старости они становятся лицемерами-профессионалами и выкачивают из своего ремесла немалые прибыли в кредитных билетах и натурального достоинства. Наибольшего размаха и силы лицемерие достигает у так называемых актёров малых и больших драмтеатров, но о них я напишу как-нибудь в другой раз.
Мир, в котором мы живём, и так полон призраков. Зачем бы, казалось, плодить ещё призраков литературных? Затем же, зачем и всех прочих, то есть — низачем. Просто так. А может, и не просто. Как генеральный манипулятор, я, конечно, знаю, что делаю, но темню во избежание снижения читательского нездорового интереса. В литературе, как в покере. Если знаешь, у кого шестёрка пик, то дальнейшая игра теряет половину, а то и весь запас интереса. Где-то ниже я кое-что проболтаюсь о литературном манипулировании, но в таком месте, где бросить слежку за моими сомнительными героями вы будете уже не в силах.
К слову о литературных призраках. Разумеется, мозолистый ум бывалого литературного критика сразу разрешит эту проблему и раскусит, что любой из моих героев трижды миф и как образ из повествования не выявляется. И главный герой, и прочие женщины не женщины, а схемы без цвета, запаха и вкуса. Для мозолистых умов сообщаю, что от Серафима веет мужеством и пороком, мудростью и профанацией, сухим вином и снежными лобзаниями, комплексом полноценности и депрессивно-суицидными психозами. Возлюбленная его Лина — женщина без резких запахов, разве что сильно вспотеет, но в таковой ситуации все благоухают приблизительно одинаково. Но в последнее время всё более верх берут портвейново-коньячный дух Лен-го разлива и лёгкая гарь пресловутого семейного очага. От Жорки, как это ни странно, ни патологией, ни кошками не пахло, зато вечно разило то борщом, то жареными пирожками с мясом. О лыжнице, кроме вышеперечисленного, ничего пока сообщить не имею, поскольку обонять её теперь можем только посредством носа моего героя.
Она прошла, а Серафим только и успел, что поглядеть ей в лицо вопрошающим взглядом умного идиота. Потом немного поглазел ей вслед. Вообще среди людей, в отличие опять же от собак, есть некоторые невысказанные или полусказанные табу: нельзя пристально смотреть незнакомым людям, особенно женщинам, в глаза. Нельзя целеустремлённо созерцать женские ноги, грудь или ещё что-нибудь эдакое. Но можно смотреть им на уши или на плечи. Есть, конечно, такие, которым на все эти табу глубоко чихать. Они осматривают, обнюхивают женщин, подобно псам, но мы ведь не из таких. Правда? Верно ведь? А? Или нет? Ну, ладно, я вижу, что не из таких.
Итак, мы имеем несомненно прошедшую лыжницу и Серафима, который, как в народе говорят, «щёлкнул клювом». Клювом не клювом, а Серафиму тут ловить абсолютно нечего. Девушка она хорошая (я её по черновикам знаю), но ведь девушка, да к тому же идущая… А, кстати, вопрос мыслящей публике: куда обычно ходят девушки? Поступили записки. Посмотрим. В парикмахерскую, в женскую консультацию… Гм… в шашлычную, в баню, за алиментами. Да. Падение нравов налицо. Один пошляк написал даже, что на аборт. Его записку я вовсе обсуждать не буду, но сообщу зубоскалам, что прежде, чем сходить на аборт, нужно предварительно пойти на свидание, куда и идёт наша спортивная Венера. О шашлычных вы не забыли, а о свиданиях…
Да о чём вообще можно говорить с вульгарными материалистами, обожествившими свою вульгарность. Вот и получайте себе богинь с богатырскими плечами, ногами-тумбочками и мозгами размером со спичечные головки. Это вы ведь их такими сделали и закрепили как идеал в слоноподобных родинах-матерях и матерях с ребёнками. Ну и ладно об этом. Серафим где-то выше о женщинах и так всякого наговорил. А ведь сколько нечаянных радостей (хотя бы лыжных, как в нашем случае) могли бы дарить нам женщины, а мы, мужчины, им в свою очередь, если бы не были мы все так взаимно примитивны, вульгарны, завистливы и злы. А давайте немного расслабимся, представим себе (хотя бы на полчаса, за это время многое можно успеть), что мы альтруисты. Нас не гнетут заботы, ревности и подозрения. Мы становимся на лыжи легкомыслия и въезжаем куда-то, выше самих себя. А оттуда стремительно скользнём вниз, куда боялись скатиться с самого рождения… Ну, будет, будет. Чуть с ног не сбили, так все хотят кататься. А саночки возить кто будет! А?
Возвращаюсь к свиданиям, магия их, по моим расчетам, утрачена, к сожалению или к облегчению физиологических потребностей, навсегда. Литература 18-го и 19-го столетий, их воспевшая, не стимулирует наши вовсе не сердца, а «пламенные моторы». А с мотора какая магия. Ему бензин давай, искру электрическую и воду для охлаждения. Поэтому и свидания не свидания, а деловые встречи двух моторов, организованные, например: газетным объявлением, компьютером или кратким телефонным разговором. К моему глубокому сожалению, что-то подобное как раз и осуществляет несколько вышедшая из-под моего манипуляторского контроля строптивая Венера. По моим расчётам, часика через пол она, в донельзя деловой обстановке, собирается дать попробовать, но отнюдь не моему романтическому протеже и отнюдь не одни свои кофейные зерна, а, возможно, и сам кофе. Серафим не клюнул, а она, видите ли, становится самостоятельной и желает обделывать свои венерические делишки без посторонней помощи. Ох, и трудно быть манипулятором. Трудно, но почётно. И поэтому обещаю моим благодарным читателям, что Серафиму она всё же достанется. Это, как сами понимаете, не своевольная прихоть хозяина-самодура, а дело чести нашего общего манипуляторского мундира.
Все настолько увлеклись проблемами, волнующими, разумеется, каждого, что вовсе отошли от проблем серьёзной литературы. Самое время сделать на девочках небольшой перерыв и вернуться к искусству, хотя, как мне кажется, настоящее искусство и девочки неотделимы друг от друга, что бы там ни пороли критики, искусствоведы, почвоведы, киноведы и иже с ними.
Мы уже говорили, что сегодня все пишут, все умные, начитанные, буддисты или христиане. Соловьёвых и Флоренских, конечно, теперь нет, да они и не нужны. Нынче век перелицовки и критики. Кусочки, отрывки, мозаика парадоксов. Знамёна, шитые из переосмысленного прошлого, водружаются на развороченных могилах унылых семантиков и классиков, чья мысль была непростительно долга и многотомно весома. А что пишет Серафим? Мне вдруг стало интересно. Однажды он делился со мной своими замыслами, и мне запомнились какие-то эфемериды, фантазии, летящие, плывущие, бегущие, ползущие. Мрак, конечно, всё это. Однако в научных и сельскохозяйственных журналах такие штуки на ура идут. Правда, Серафим мне жаловался, что берут у него вещи, на его взгляд, не самые лучшие. «Лабиринт», к примеру, взяли, а «Сарказмы» — реализм чистейшей воды, обвинили в упадничестве и ещё в чём-то. Посмотрим сначала, что там за «Лабиринт».
Лабиринт
Подойдя к ярко освещенной витрине продуктового магазина, я увидел сквозь стекло полки, заставленные товарами, бутылками, банками. Народу в магазине было немного, и я решил войти. Поискав глазами вход, я обнаружил его скромный интерьер немного поодаль от витрины. Открыв дверь, я увидел за ней проход в узкий коридор, войти в который мог только один человек, а разминуться двум не было никакой возможности, разве что измождённым жертвам какого-либо свирепого режима. Коридор был ярко освещен и загибался куда-то вправо. Я решительно двинулся вперёд и метров через 100 наткнулся на спину стоящего человека. За его плечом впереди я разглядел ещё одну спину, за которой, кажется, маячила ещё одна.
— Простите, — сказал я, — я намеревался войти в магазин, а попал в какой-то лабиринт.
— А ты откуда? — сказала спина, не тратя силы на поворот туловища или хотя бы головы.
— Из Больших Сверлибаб. Это довольно большая деревня.
— Так вот, чтоб ты знал, сверлибабец. Это и есть вход в магазин. Только, как сам понимаешь, магазинов немного, а желающих гораздо больше. Образуются очереди.
— Так у нас в Сверлибабах тоже очереди, иногда от начала до конца главной улицы стоят. Вся деревня, как один человек.
— Вот это всё от бескультурья, — сказала спина и сделала шаг. Я двинулся за ней.
— В городе народ поумней вас, деревенских. Раньше тоже, конечно, стояли кучами, но когда стало ни пройти, ни проехать, изобрели лабиринт. Вход и выход из него вот они, рядом, а между ними может километра два коридоров.
— А где же эти коридоры? — удивился я.
— Всё под землёй. Располагаются в виде змеевика, количество колен которого может уменьшаться или увеличиваться открытием или перекрытием поперечных переходов. Если в какой-то час народу поменьше, то, чтобы по лабиринту не идти все два километра, один переход закрывается, другой открывается, и ты идёшь полтора километра вместо двух. Управляет переходами компьютер, следящий за количеством людей в очереди. Всё автоматизировано и продумано до тонкостей.
— А если мне станет дурно или я захочу в туалет?
— На этот случай через каждые 100 метров висят утки, гигиенические пакеты, а также пульверизатор с нашатырём. Там же находится и аварийный выход в случае чего. Такие лабиринты помимо всего прочего имеют ещё важное стратегическое значение.
Кто-то уже давно дышал мне в спину. Стоять было тоскливо, и начинала болеть поясница, как в музее.
— А не скажете, долго нам ещё стоять?
— Трудно сказать, — ответила спина, — неизвестно, сколько колен лабиринта задействовано. Раньше в санитарно-гигиенических точках стояли табло со временем стояния. Но сейчас их выключают, чтобы публику не пугать, что ли?
— А если мне расхочется стоять и я пожелаю выйти?
— Ну так придётся со своим желанием подождать до конца лабиринта. Входя в него, надо точно знать, чего хочешь и на что идёшь.
— А вот на Западе, говорят, — вступил в разговор тот, кто дышал мне в затылок, — прямо при лабиринтах кабинеты с девочками, чтобы время на это зря не тратить и попусту не стоять. Представляете, заходишь в кабинет за какие-нибудь пять долларов и оттягиваешься там, пока очередь твоя не подойдёт.
— Ну и бред, — сказала спина. — Надо же такое молоть. На Западе, будет вам известно, лабиринтов нет вовсе. А отсутствуют они по причине отсутствия очередей. Вот так-то.
— А вы-то что вещаете, как оракул? Вы-то откуда знаете? — заспорил было мой заспинный собеседник. Но спина сразу погубила спор в зародыше.
— Сам там был. Видел и глазам не поверил. Три дня по всем задворкам искал входы в лабиринты, а чего искать, когда входи в магазин, подходи к прилавку и выбирай всё, что душа пожелает без очереди.
Через двое суток, а может, и трое, я вышел из лабиринта и вошёл в магазин. Меня культурно обслужили двумя бутылками газированной воды (на большее у меня не хватило денег, как выяснилось уже в лабиринте), и счастливый тем, что так дёшево отделался, я скорее унёс ноги к себе в Большие Сверлибабы.
С этим «Лабиринтом» всё ясно. Ничего особенного, если не считать болезненно гипертрофированного ощущения абсурдности общественного устройства. И так уж всем известно, что при «развитом социализме» обычные вещи приобретают необычные качества и цены, да что об этом толковать. Всё уж перетолковано.
Инициация
Вчера опять заходил в редакцию, а после провожал домой полуредактора М. Она, выражаясь высоким слогом, — писатель, но это не совсем так, ибо пишет очень мало и эпизодически, зато состоит в «Объединении писателей» — всеобъемлющей и могучей организации, курирующей права и обязанности, а также вознаграждения членов сего могучего братства.
К дамам от литературы я относился всегда подозрительно, а ещё подозрительней к литераторшам второй «оттепели». Все их формальные изыски, провалы из прошлого в будущее, экспедиции в тайгу, перемежаемые встречами в Париже, метания в пространстве, во времени, в религиях, в постелях надоедали после третьей страницы, и, со злобой захлопывая книгу или журнал, я мрачно думал о том, каким прекрасным и гармоничным был мир, когда женщины не писали, а занимались своим естественным ремеслом, а если и писали и читали потом вслух, то для придания остроты и блеска своей древней и почётной профессии. И умные мужчины так это и воспринимали — как приправу к изысканной и профессиональной эротике, и не более. Да, женщины-интеллектуалки, женщины-писательницы — наш сегодняшний крест. И сбросить его с плеч кто нынче в силах?
М. внимательно перечла мои бредни и настоятельно посоветовала, собрав всё то, что печаталось в журнале с помощью её и кое-кого из «Объединения», приступить к изданию отдельной книги моих произведений. Меня эта мысль словно озарила. Чем же я хуже тех, кто давно уж отсидел думное место в «Объединении»? Если на то пошло, у меня хватит материала и не на одну книгу. Недурно бы смотрелось полное собрание сочинений Серафима Бредовского. Да что толку мечтать о несбыточном, хотя почему несбыточном! Вот М. говорит…
— Я считаю, Серафим, ты потенциально вполне профессиональный писатель. Но чтобы стать им действительно, нынче не обязательно быть гениальным или плодовитым. Нынешний день требует гибкости. Гибкости ума, характера, интуиции. Ты должен чувствовать то, что ещё не высказано, чего вообще ещё нет. Взять хотя бы то, что происходит сейчас. Ты выписываешь какие-то вневременные фантазмы, миазмы, маразмы, в то время как публика созрела для оргазмов и не фантастических или космополитических, а наших русских и даже где-то православных. Ты должен держать нос по ветру и обгонять его при первом дуновении, в то же время немножко уступая ему, когда он превратится в ураган. И не пойми меня превратно, ради Бога!
Можно быть романтиком и писать просто так для личного и домашнего употребления, но сегодня это несерьёзно. Ты зарекомендовал себя целой серией читабельных новелл, что же мешает пойти дальше? Самое главное и трудное — это попасть в «Объединение», зато, попав туда, ты король и можешь вообще ничего уже не писать.
— Но мне как раз бы хотелось попасть туда только для того, чтобы писать, и разве нельзя обойтись как-нибудь без «Объединения»? — возразил я.
— Если так хочется, можешь, конечно, продолжать писать, — усмехнулась М., — но «Объединение» необходимо. Ты никогда не сможешь напечатать ничего стоящего в журнале в этом ли, в другом. Только членство в «Объединении» даст тебе эту возможность, поверь моему богатому опыту.
Воспев мне очередной панегирик, М. произнесла кое-что достаточно интересное для раскрытия принципиальной схемы писателя-современника.
— Ты думаешь, мне очень приятно сидеть на заседаниях «Объединения» со всеми этими X. К. Ш. Д.? Умственные и духовные грыжи их, приобретённые непосильным интеллектуальным блудом, занимательны только вначале. Все они ущемлены друг другом, одни больше, другие меньше. Правда, есть Ц. и Э. Это люди другого порядка.
— Как, Ц. и Э.! — сказал я. — Ведь они печатают такую чушь.
— Неважно, что они печатают! — воскликнула М. — Важно, что они думают. А думают они приблизительно как ты, как я.
— Думают, как мы, а печатают совсем другое?
— Вот именно, и весьма желательно было бы, чтобы по редакциям сидели понимающие люди, а не всякие X. К. Ш. Д.
— А что же они будут печатать?
— То же, что печатали до сих пор.
— Так какой же смысл в том, что понимающие люди будут печатать то, что они не уважают или отрицают? Ведь это распад человеческой да и писательской личности. Я бы не смог так, уж занимался бы чем-нибудь одним и оставил кесарю кесарево, а…
— романтикам — романтиково, — перебила М.
— Воистину так, — ответил я.
— Нет, дорогой мой, ты не прав.
И тысячью различных доводов, анекдотов и прибауток М. пыталась доказать мне, что великаны без ущерба себе и людям могут притворяться пигмеями, а здоровые сумасшедшими и плавающие как рыбы — винтящими на дно топорами. Мне нравились миссионерские и диалектические способности моей знакомой, но суть вопроса осталась открытой для меня, хотя я обещал подумать.
— И самое главное, запомни, — сказала М. — «Объединение» важнее самих книг.
«Важнее-то оно точно, — думал я, оставшись сам с собой, — только, что мы за книги читать будем лет через пять-десять. Страшно подумать».
Из записной книжкиДайте мне точку опоры, и я укреплю мир, чтобы он не перевернулся.