Я отвлёкся, а многие, наверное, изнывают от нетерпения узнать, что же произошло между Серафимом и загадочной лыжницей дальше. А дальше было, как в кино, где до 16 лет не пускают. Обещают много, а дают мало. Да я и не собирался дарить Серафиму эту куколку насовсем. Ведь она интересна и мне и вам, пока она ничья, а стоит ей с Серафимом зажить к примеру, как жене с мужем, так никто не будет любопытствовать, что они там делают в супружеской кровати, в снег-то они больше не полезут. Серафиму же, как герою, не к лицу возжигать семейный очаг. Я ему кое-что другое намечаю, но что получится, не ведаю. Больно строптив он стал и брыкается как испанский осёл, то есть мул, на привязи.
Мне удалось незамеченным проследить её до самого дома. А когда в одном из тёмных окон на 4-м этаже несколько минут спустя зажёгся свет, я понял, что это её окно. Мне нужно объясниться с ней. Восхитительное любовное сатори в лесу и этот жалкий, никчёмный вчерашний поцелуй. И что это за кошки-мышки, увёртки и неприступность после той вспышки в лесу? Очутившись перед дверью её квартиры, я, прежде чем позвонить, зачем-то потрогал дверь, и та вдруг поддалась. Я, как сказочный герой, проходящий сквозь стены, двинулся дальше в коридор, из которого сквозь проём двери в комнату увидел незнакомого мне мужчину, несколько моложе моих преклонных лет, расположившегося на диване и держащего сидевшую рядом с ним Юлию за руку.
Для не слишком прозорливого и не обладающего третьим глазом читателя, из милосердия, сообщаю, что лыжница, как и прочие человекоподобные создания женского пола, обладает вышеназванным именем, каковое Серафиму удалось выудить между двумя-тре-мя полноценными поцелуями взасос, а не жалким поцелуйчиком, как он утверждает, исторгнутыми из довольно профессиональных губ нашей снегурочки на вчерашнем, обговоренном ещё в лесу свидании. Свидание, как все догадались, прошло в деловой, но не слишком дружественной атмосфере, в результате чего произошла некоторая аберрация (любимое словечко искусствоведок и интеллигентных женщин) воспоминаний. Самолюбие. Гордыня. Эгоизм. Не могла же она, в самом деле, заниматься с ним тем же, чем они занимались в лесу, в подъезде или в каком-нибудь городском закоулочке. А к ней домой, как мы увидим далее, вести нашего закоренелого сердцееда было весьма проблематично.
В то же мгновение она вырвала свою руку из руки незнакомца и встала мне навстречу. Мужчина тоже встал и молча созерцал нас обоих. Я сразу осознал бестактность числа три в этот час и в этом доме, но впервые увиденное мной сильное волнение на лице и в движениях Юлии лишило меня желания покинуть поле неизвестного мне боя.
— Здравствуйте, — сказал я, и она ответила мне тем же «здравствуй», как эхо. Мужчина же только еле заметно кивнул. Я стоял и молчал. Юлия безмолвствовала, незнакомец тоже был не из красноречивых и притих как мёртвый. Тут открытая всем желающим входная дверь, только что прёодолённая мной, вновь преодолилась, и к нашей философствующей компании присоединилась вовсе уж негаданная и нежданная М.
Пока обалдевший гражданин Бредовской собирается с остатками мыслей в его, как выяснилось, нешопенгауэровской голове, к тому же с открытым ртом, я, к радости тех немногих целомудренных читательниц (читателям, разумеется, на целомудрие на…ть), что душой болеют за душу Серафима, извещаю: торг между М. и Серафимом не состоялся. Перед Богом телом он чист, но помыслов его даже я, председатель президиума народных манипуляторов, не ведаю. Темна вода… и так далее.
— Оказывается, ты знаком с моей сестрой, — сказала М.
— Твоей сестрой? — промямлил я.
— Да, Аделаида — моя двоюродная сестра.
— Аделаида?
— Да, Аделаида.
Тут Аделаида-Юлия раскраснелась, кашлянула и как-то непонятно глянула на незнакомца. Тот оживился и, кинув на ходу какое-то невнятное слово, покинул арену нашего маленького представления.
— Я хотел выяснить у Ю… Аделаиды, когда ты бываешь дома, а то я звонил, звонил…
М. посмотрела на меня как на кусок свиного сала, который неловкий мясник подсовывает ей вместо мяса.
— Ладно, Аделаида, — сказала она, — я зайду попозже, когда ты разберёшься с этим… гражданином.
— Пойми меня правильно… — произнесла Юлия, то бишь Аделаида, и, подойдя к проигрывателю, посадила стрекозу звукоснимателя на чёрную лужицу диска.
Хочется думать хорошее о том, что может произойти между мужчиной и женщиной в тихой однокомнатной квартирке под уютное пиликанье итальянской музыки 17-го века. Но мы-то все стреляные калачи и тёртые воробьи, знаем, как под такую музычку электропилами людей на части разъединяют или по крайней мере бритвой отрезают ухо (для предъявления родственникам в обмен на валюту). Я совсем уже собрался завернуть сюжет по-итальянски, с наркотиками и небольшим количеством удушений, начав с Аделаиды, да ведь живём-то где! Наши мясные, банные да джинсовые мафиози и на сюжет-то порядочный не тянут. Ауж брату-славянину Серафиму мышонка и то не придушить, не то что спортсменку-лыжницу. Оставим на время наркоманию и политику, потому что, несмотря на все мои заверения о полной стерильности моего героя-славянина насчет удушений, мне кажется, он затеял что-то вроде этого.
Во всём была виновата эта чёртова музыка. Скрипки заскрипели, как снег под лыжами, раздвинув стены комнаты и превратив их в запорошенный и сверкающий под солнцем зимний лес. И, как тогда, у неё были расширенные прозрачные глаза и лёгкая испарина на лбу. Я хотел погрузиться в эти глаза и подошёл к ней совсем близко. Она отступила назад и упала на диван. Я обнимал её тело, смахивая с него её сопротивляющиеся руки, как двух досадных и случайных мух. Мне казалось, что её сопротивление — обычная женская игра в прятки, и, позабыв осторожность, я, видимо, перехватил отпущенного на мою долю праздничного пирога. То, что она кричит, я понял не сразу и только увидев в её глазах страх, вдруг услышал:
— Оставь меня, я беременна.
И тут я почувствовал, что в комнате есть ещё кто-то третий, но обернуться уже не успел.
Вот ведь как дело завернулось. Что ни героиня, то беременность. Где-нибудь в Швеции или Дании — это означало бы что-нибудь провиденциальное, роковое, но в нашем климате всё объясняется двумя-тремя мотивами, один из которых: расширение прав на получение новой жилплощади за счёт уменьшения нормы на душу населения в старой; а второй: роковое и даже провиденциальное отсутствие противозачаточных средств в аптеках одной шестой части земного шара. Олигофренов и умственно неполноценных детей с каждым днём всё больше, а презервативов меньше. Парадокс всё той же загадочной русской натуральной действительности, разрешив который, мы, возможно, вскроем причину того, что общественные туалеты стали платными, а обещанный к 80-му году дармовой транспорт вместо этого дерзко подорожал вместе со штрафами за безбилетный проезд и за спонтанные переходы улиц. Но, кажется, я совсем отклонился от повествования, увлёкшись лирикой и её катастрофическими последствиями.
Дальше мне хочется, несмотря на предыдущие непатриотические заявления о славянском характере, предложить два варианта назревающих событий. В первом спроецировать на Серафима некоторые тенденции читающей публики и попытаться зачать нашего славянского супермэна без милицейской формы. В форме-то их пруд пруди. Во втором — оставить всё так, как, мне кажется, могло случиться на самом деле. Итак, моему герою и не нужно было оборачиваться.
Незаметным, точным движением Серафим нажал на руке Юлии болевую точку возле локтя, и пресловутая Аделаида заглохла, как подстреленная, с глазами, сведёнными в «кучку». Резко прыгнув в сторону, Серафим оказался сидящим на серванте. Удар, предназначенный ему по виску, просвистел в воздухе и удивил своей энергичностью всех присутствующих. Прыгнув с серванта в другой угол комнаты, Серафим на лету дал своему противнику пощёчину левой ногой, хотя исполнению этого каратэкского приёма сильно мешали низкие «хрущёвские» потолки. Соперник тоже владел кое-какими начатками карате, и поединок затягивался. Наконец Серафим сел на диван рядом с оцепеневшей Юлией и, сунув руки в карманы, отбивался только ногами. Если учесть, что его противник, как и положено профессиональному негодяю, был в железнокованной обуви, то задача выявит свою относительную сложность. Совершенно озверевший соперник внезапно выхватил нож и метнул его в Серафима. Серафим поймал его коленями и коленями же метнул обратно. Тот, скрежеща зубами, выдрал нож из пианино, стоявшего рядом с ним, и снова шваркнул его в Серафима. Перебрасывание продолжалось довольно долго, пока Серафиму это не надоело и, поймав нож зубами, он выбросил его в открытую форточку. Нож описал сложную кривую и вонзился в мясистую часть тела подозрительного типа, склонившегося над хорошенькой пятилетней Машенькой, игравшей во дворе. Тип предлагал Машеньке шоколадку, но было ясно как день (так решила одна гражданка, проводившая целые дни у окна и наблюдавшая за событиями и за нравственностью обитателей дома, в котором жила Аделаида), что тип желал Машеньку растлить.
Не достигнув желаемого с помощью ножа, парень бросил в Серафима хрустальной вазой рублей в 500–600. Серафим мстительно пригнулся, и Аделаида жалобно застонала, прощаясь с хрусталём. После того как парень перекидал в нашего окаратэвшего героя разно нообразные ценные и бытовые предметы, двухсоттомник избранных произведений мировой классики и даже японский магнитофон, Серафим встал с дивана, вылез из кучи книг и предметов, взял парня голыми руками за ухо и выбросил его за дверь, как котёнка.
Далее возможны опять же два варианта. Серафим овладевает своей неверной Юлией при самых постыдных для неё обстоятельствах и на прощанье ребром ладони разрубает пополам цветной телевизор. Во втором варианте он брезгует утехами лживой и коварной женщины, покидая поле боя в суровом молчании и оставив нетронутыми Юлию и телевизор. Предоставляю самой публике выбирать желаемое, ибо я за плюрализм, а также уверен, что одним читающим и поглощающим придётся по душе одно, другим с неменьшим успехом другое. Аведь ещё в Библии сказано, что важнее всего душа.
Теперь вернёмся опять к тому моменту, когда Серафим почувствовал, что в комнате есть ещё кто-то третий, и не успел повернуть голову.
Лицо Юлии внезапно отшатнулось от меня и исчезло, а в глазах моих сначала ярко позеленело, а потом всё опустилось в коричневую тьму.
С прискорбием сообщаю тем, кто сочувствует моему негероическому герою, что на этот раз случилось именно то, что должно было случиться в виде возмездия за увечья, нанесенные второму варианту Лининого мужа. Молчаливый парень, покинувший комнату часом раньше, оказался настоящим мужчиной и слегка не славянином. Я даже подозреваю, что он был одним из тех афганских парней, что так мечтают пнуть кованым сапожком интеллигента вроде моего Серафима. Тем более они это здорово умеют делать, а интеллигенты только и могут вылетать кубарем на лестницу, катиться по ней, а в конце пути, лёжа на ступеньках, пускать совершенно правдоподобные кровавые сопли. Слава героям Афганистана! Слава их несгибаемым и спортивным подругам!
Третий закон кармы, пункт «б»: «что посеешь, то и пожнёшь»
Нона почти бегом выскочила из отделения милиции и, не замечая прождавшего её больше трёх часов Вадима, кинулась в трамвай. Вадик всегда был её защитником, но теперь он уезжает в Израиль и она остаётся, кажется, совсем одна. Вадик зовёт ехать с ним, но она не хочет. Зачем ей ехать куда-то, когда и здесь хорошо. Но хорошо ли? Раньше она как-то меньше задумывалась о своей национальности, а теперь ей дают знать об этом почти на каждом шагу. Вот и в милиции, когда она заявила, что подверглась групповому изнасилованию, дежурный, заполняя бумажки, как-то странно усмехнулся, а когда справился о национальности и она ответила, что еврейка, он понёс какую-то чушь, что она сама, наверное, виновата, на них и так поступает много жалоб.
— На кого это на них? — спросила она.
— На евреев, — ответил дежурный.
Мужчина врач в медэкспертизе был недоволен тем, что она разделась только для гинекологического осмотра, и раскричался, приказывая раздеваться догола. А потом, осматривая её, бурчал, что «небось не сторговалась, а теперь жалуется». Всё было по-хамски, как всегда, но с едва уловимым креном в сторону чего-то ещё более мерзкого. Она даже покраснела грудью, а такого с ней не случалось, кажется, с 15 лет. Сидя в трамвае рядом с Вадиком, она вспоминала вопросы, которые задавал ей дежурный, и что-то вроде слезы выкатилось у неё из одного глаза. Эта скотина Жорка там, в подвале котельной, заставлял её делать ему «еврейское удовольствие», а потом бил её по лицу. Двое же других, его подручных, поставили её на четвереньки перед пылающей топкой и, насильничая, приговаривали, чтобы она радовалась, что не в огонь мордой суют. А сунут, если она на них настучит. Слёзы текли всё сильнее и сильнее, Вадик сжимал её руку в своей руке, когда водитель вместо очередной остановки вдруг объявил:
— Граждане, внимание, в поезде находится опасный государственный преступник. Просьба всем оставаться на своих местах.
— Интересно, кто это? — сказал Вадик, вертя во все стороны головой. Двери трамвая открылись, и из подъехавших к ним вплотную двух ПМГ высыпали люди в милицейской форме и в штатском. С двух сторон, пройдя по вагону, они сошлись около Ноны с Вадиком и, быстро подхватив его под сини руки, вытолкали из вагона, втолкнув тут же в зарешеченное брюхо ПМГ. Нона только рот раскрыла от изумления, как двери трамвая захлопнулись, и он поехал дальше, оставив её наедине с возбуждённо галдевшей публикой, жадно пожиравшей её колючими и бессмысленными от любопытства глазами.
Пролежал я в больнице не очень долго. С месяц, наверное. Где-то что-то треснуло, куда-то кровоизлиялось. Но мне было хорошо. Я чувствовал себя как дома. Никто меня не гнал. Никто ко мне не приходил. Одно время я сгоряча думал, как гордо и презрительно я обойдусь с этой двуликой мерзавкой Юлией, посмей она заявиться ко мне, но Юлия не заявлялась, что было удивительно даже для нашего общераспространённого показного милосердия. Но кто я ей и кто мне она? Снегурочка, пришедшая на полчаса, на час с подарком и после праздника ушедшая навеки. А может быть, «афганец» свернул ей шею, заодно с моей?
Безусловно радовало отсутствие врачей. У них какие-то свои дела, непонятные простым смертным. Раньше, говорят, по-другому было. Врачи осматривали, назначали лекарства, лезли в тело и в душу. Но сейчас, слава Богу, этого нет. Даже медсестры появляются не каждый день. Идеальные условия для идеалистов. Эта несуетливость и неспешность прогресса отечественного здравоохранения радует глаз обстоятельных русских людей. Бормашины с едва не ножным приводом, сверление и таскание зубов щипцами для гвоздей, как во времена Чехова, глотание каких-то батискафов для исследования дна желудка, болезненное запихивание так называемого «телевизора» в отверстие прямо противоположное рту и многие другие средневековые издевательства, по слухам, давно испустившие дух во всём цивилизованном мире — разве всё это не наводит на мысль о чрезвычайной крепости славянской натуры. Но всё это цветочки полевые по сравнению с женскими рассказами о достижениях отечественной гинекологии и о том, какой железной натурой должна обладать современная женщина, чтобы перенести аборт без наркоза под ободряющие крики оператора: «Когда давала, не кричала, а теперь орёшь! Молчать, или пойдёшь домой с половиной ребенка». Одна старушка, больная в лепёшку, говорила мне, когда я советовал ей сходить в поликлинику: «Лучше умру на улице или дома, чем в больнице». Всё же она туда попала с вывихнутой на улице ногой. Молодая женщина врач, решив, что у неё перелом, без рентгена наложила гипс и куда-то исчезла. Бабулей недели две никто не интересовался, а когда она стала кричать от боли с утра до вечера, гипс сняли и обнаружили гангрену. Ногу отхватили сначала до колена, потом выше. За время этих мучений у бабули расстроились немного нервы, и после этой больницы она попала в интернат для престарелых сумасшедших, где через неделю отдала Богу душу.
Человек рождается в страданиях, живёт в них и усугубляет их. Это, кажется, из Библии или ещё из какой толстой книги. Впрочем, и без книг уже многое ясно. Ясно, что люди могут радовать друг друга и друг друга убивать. Заражать друг друга и излечивать. Воскрешать только не могут.
Пока Серафим отдыхает от дел своих на больничной койке, я приношу извинения Серафиму и тем читательницам, что принимают горячее участие в его судьбе, за безобразную хулиганскую выходку одного из действующих лиц по отношению к главному герою. Дело в том, что я как раз кое-куда отлучился. Впрочем, Серафиму так или иначе пришлось бы заплатить дань за владение вещью мира сего. Бесплатно тут ничего не даётся, но расплата могла бы произойти и в более культурной форме. Свою часть аренды в борьбе за женщину Серафим заплатил сполна, и я даже считаю, что переплатил. Ведь положение-то каково. Двое мужчин на одну женщину, а в наше время это не слишком много и даже прямо — тьфу! В некоторых странах бывало у одной женщины и по два десятка мужей, а у мужей по триста жён, да что об этом говорить. Много хорошего было на свете, было и прошло. А вам не жаль этого чудесного прошлого, мои застенчивые коллекционеры и коллекционерки комплексов, то бишь глубинно уважаемые читатели и читательницы?
После больницы жизнь пошла почти по-старому, но с лёгким, едва заметным на глаз убыванием этого самого старого. Поначалу я даже записал что-то накопившееся за время лёжки в больнице. Хотел было узнать что-нибудь про свою книгу и звонил в редакцию. Там никто ничего не знал. Позвонил домой к М. Ответила она сама, что её нет дома, потому что она в творческой командировке. Что ж. Замечательно. Может быть, мне тоже отправиться в какую-нибудь творческую командировку?