После оставления навсегда своей трудовой вахты в котельной Серафим написал «Сарказмы» («творчество заурядного русского кочегара»). Это произведение в произведении. Цитировать его бесполезно, потому что пришлось бы воспроизводить целиком. Заглавие говорит само за себя. Этот вид юмора чёрен, точен, во многом коренится «в Хармсе», столкновения со знаменитыми именами только с виду злобны, они не против них, а против трафаретов мышления… В общем, читатель Юрия Морозова достаточно умён, чтобы разобраться самостоятельно, а другим всё равно не объяснишь.
В «демократической кутерьме» вышла в свет книжка Серафима: «Книга стояла на полке книжного магазина во всей своей безобразной простоте и трогательной беззащитности. Каждый мог взять её и надругаться над ней, и каждый мог не взять её и тем самым надругаться тоже»…
Серафим получил деньги за книгу и, несмотря на многообещающие свидания с Линой, Юлией-Аделаидой, покинул город, продолжая искать успокоение своей мятежной души и никому, в том числе и ему, неведомой правды, уехал с «белыми братьями» в горы. Но и здесь оказалось всё то же. «И что за невезение Серафиму! Куда не ткнётся — всё одно и то же: инстинкты, комплексы да голый фрейдизм…» Встреча с другом-художником и другом друга в красном галстуке и чёрном пиджаке (отличительные особенности членов «Русского союза» в романе) в «Погребке», расчувствовавшегося за водкой при воспоминаниях «нищего прошлого», окончилась ссорой и дракой, 15 сутками отсидки Серафима, но не «приятелей». Милиция отнеслась к ним «с пониманием», к этим «тупоголовым жидоморам», как их окрестил Серафим.
И вот накопилось в душе его столько, что, украв в своей бывшей школе пистолет, натренировавшись стрелять по свечкам, задумал Серафим хлопнуть на «их» митинге главу «Русского союза». Но и террор не удался, потому что главой-то оказался Жорка Аверьянов. А Лина, стоявшая в толпе совсем рядом, поцеловала Серафима. Бежит Серафим оттуда под крики «Вся власть Союзу!», теряет пистолет. Весна. Набережная. Литейный мост. Полёт с моста в бездну. Только вспоминает Серафим, что он умеет хорошо плавать.
Покоя Серафим Бредовский не находит и в монастыре, где он было умиротворился и начал трудиться в тишине и на лоне природы во славу Божью. Ведь бежал он из города без документов. Пришлось уйти.
И вот добрёл он до деревни Удово. Крохотной деревушки, а когда-то бывшей большим селом на 120 дворов. Жили нынче тут несколько старух, Володька-глухой да мальчонка Костя. Поля давно поросли сорными травами, а дороги размыли дожди… Описание того, как живёт Удово и его оставшиеся поселяне, мы, а вернее автор, нашёл в рассказе Серафима, оставленном в домишке, где тот жил некоторое время. Рассказ назывался «Володька-глухой». Послал автор рассказ редакторше М. в её журнал «Секс и национальное самосознание». Рассказ не напечатали, зато прислали абсурдный ответ, более абсурдный, чем жизнь в деревне Удово, где разрушились не только дома и коровники, но и нравы, традиции, вера.
Володька-глухой как бы дружил с мальчиком Костей, которому он сначала случайно отрубил палец, а потом постепенно Косте пришлось отдать почти все выступающие части своего тела, чтобы не потерять дружбу глухого, являющуюся для него единственным развлечением и ценностью в этой глухомани.
«В преддверии весны оцепенение и чувство богооставленности усилились. Человек науки объяснил бы это отсутствием витаминов и солнечного света, но мыслящие люди нашего времени, и я в их презренном числе, с подозрением относятся к слову «наука», находя в нём что-то от паука фонетически, а онтологически нечто прямо противоположное этимологии этого слова, означающего всего-навсего суеверие XX века».
Бегство Серафима из деревни окутано мистическим ужасом его души и отсутствием реальных причин к этому. Ночью он выбежал, «сорвав крючок и распахнув дверь, нечленораздельно мыча, со стоящими вертикально на голове длинными, уже полуседыми волосами …Широкую просеку, на которой он очутился, заливало лунное серебро, словно театральную сцену в момент любовных объяснений».
Художественным противовесом абсурду ситуаций, гротескам является глубокий лиризм автора, сила владения тем, что он бесконечно ценил в русской культуре, — возможностями русского языка.
Опять к Серафиму «приближался антропоморфный ужас в виде человека в бесформенной одежде…», приблизился и исчез. А Серафим «…словно человек, внезапно попавший на Юпитер … оторвал от земли многопудовое тело и, утвердившись на чугунных ногах, сделал первый шаг во всё сгущающееся и не предвещающее ничего хорошего будущее».
Мчится, уносит Серафима в никуда товарняк. В тёмном вагоне он слушает исповедь убийцы, лицо которого в лунном свете не соответствовало страшному, а скорее, грустному рассказу.
Сойдя на пустынной станции и взобравшись в горы, Серафим приковал себя цепью, найденной в вагоне товарного поезда, к дереву. Пути назад нет. Ключи брошены в пропасть. Постепенно он теряет силы. И вороны всё более густой и постоянной толпой ожидают вокруг его смертного часа. Но даже здесь, на «столпе», временами жестоко наплывают то голод, то похоть.
Вот и прошёл герой свой путь — путь Мученика.
Эпилоги № 1 и № 2 автор пишет, как бы играя, вернее «манипулируя» сюжетом, показывая, что всё это могло бы быть…
В целом роман «Если бы я не был русским» материализован в противофазе с процессами, разложившими последнюю «империю зла» в истории человечества. Однако здесь не подходят никакие образы соответствия, даже противофазные, а только временные в качестве координат привязки. Всё остальное в романе не вместе с эпохой, а перпендикулярно от неё. Особенно «не вместе» главный герой романа Серафим Бредовский, и настолько не в ногу со временем, с обществом, его окружившим, как ночной кошмар, с его любовными поединками-дуэлями, с родными, друзьями, с самим воздухом, которым он дышит, что удивительно, как много страниц до конца романа ему удаётся продержаться. Это что-то вроде истории о человеке без кожи или тех, кому нельзя появляться на солнце без скафандра астронавта (Ю. Морозов).
Роман на самом деле — вне времени. В перспективе вечности слова «перестройка» и «Горбачёв» — категории эфемерные, а искусство и настоящая литература, каковой является роман — субстанция вечности.
По количеству страниц «Зону возврата» и «Парашютистов», написанных в 1992 г., наверное, не совсем правильно относить к романам. Тем не менее сюжеты, композиции, количество героев и все литературные тонкости автора в этих вещах позволяют называть их таковыми. Начну с анализа первого — «Зоны возврата».
Роман-путешествие порождает по прочтении его, прежде всего, мысль об одновременном бегстве главного героя, Ивэна, от судьбы и погоне за ней. Погоне за неизвестностью, за неисполнимостью и исполнившимся когда-то, воплощённом в образе женщины-незнакомки, может быть, несостоявшейся сестры, а возможно, отнятой в ранней молодости возлюбленной. События и настроения героя то и дело сменяются, реагируют на мигающие сигналы маяка Афродиты, заворожившей его прозрачным зеленоватым, слегка раскосым разрезом глаз. В погоне за ней он путешествует по России, а скорее всего, по жизни (между прочим, с любимой молодой женой Илоной).
Ещё не на первом плане и не в виде отдельного героя начинает существовать преследовавшее в дальнейшем Ю. Морозова чувство реальности двух сущностей в человеке, и в нём тоже. В «Зоне возврата» вторая суть — это мерзкий карлик, толкающий Ивэна на неприглядные и даже грязные поступки, авантюры, одетые в платье приключений и неодолимого влечения к «сестре-незнакомке»: «Её звенящая, как струна, фигура прорезала десятиэтажной высоты вокзальное стойло щемящей душу мелодией, и не слушать её не было сил». Так герой превращается в сомнамбулу. И выводит его из этого состояния только их взаимная любовь с женой Илоной.
Ивэн и Илона — созвучие имён, изобретённое супругами. Они предстают перед нами, как красивая и интеллигентная пара. Но у каждого за плечами своя история. Илона вся устремлена в будущее, поглощена любовью к мужу. Если она и оглядывается, то для того, чтобы ответить на его размышления, пофилософствовать вместе, в чём-то попытаться убедить его. Жить с ней «фантастически легко и просто», «с ней, как с ангелом, естественно, падшим». До встречи с ней даже сама жизнь угнетала его, «как тяжёлая болезнь с ранних лет», представляясь «зоосадом олигофренов и даунов». В юности он решил «медленно, но верно осуществлять Уход». Строил планы побега на реактивном истребителе, на котором нужно взлететь высоко над морем и спикировать на его дно: «Одним дураком меньше, да и военной игрушкой». Именно для осуществления этого замысла Ивэн и пытался поступить в лётное училище. Уход стал сверхзадачей жизни. И хотя любовь к женщине порою заставляла его притормозить свои «мечты», и «жил он давно не мальчиком, производственный процесс любовного дела всегда несколько травмировал его трансцендентную душу». Второй навязчивой идеей, посетившей Ивэна, стала мысль о сестре как связующем звене с миром женщин. Она всё сильнее уводит его за манящим в пропасть карликом. В погоне за незнакомкой, уже в Киеве (до этого были Питер и Москва), Ивэн знакомится с некой Ольгой, отнюдь не являющейся той самой незнакомкой, и попадает в грязную историю. Он пытается сделать усилие и уйти от разворачивающейся ситуации, но слышит свой же голос: «Этого вина и этой женщины ты всё-таки не пробовал». Карлик совсем осмелел, и Ивэн очнулся среди «порнографического безобразия», хотя «слава Богу, он, Ивэн, был здесь уже ни при чём».
Ивэн и Илона, супруги И-И, добрались до деревушки на берегу Днепра. Здесь на лоне почти сказочной природы они разбили палатку и… зажили счастливо. Ивэн думал об Илоне, что она «спасла его от заскорузлого одиночества, от одинокой погони за иллюзиями и от смерти в одиночке себя». Но там, в «пятом измерении одиночества», в самом запылённом и дальнем углу души восседал на троне «маленький, пугливый карлик, которому подвластно всё, что в нём, Ивэне, есть плохого и хорошего». И когда Ивэн в порыве искренности хочет кинуться Илоне в ноги и всё ей рассказать, то… «Нет, — сказал вдруг кто-то внутри, — я не хочу. Одиночество человеку необходимо, и я, то есть ты, имеешь право на него … Ты лишишься своего «Я», своей неповторимости, если вывернешь себя наизнанку и покажешь меня, то есть себя всем или хотя бы Илоне. Ведь она — не ты. «Я» — это последнее, что у тебя есть, и отнять его ничто не в силах: ни время, ни смерть, ни даже любовь. «Я» с тобой навсегда и в этой, и в прошлой, и в будущей жизни».
Мимо супругов И-И проплывают пароходы, и им кажется, что это государства, страны со всеми людскими отношениями, что в них есть. А они наблюдают их, словно «совершенномудрые», хотя и их философствования заканчиваются чаще в постели. Однажды ранним утром, оторвавшись от тёплого плеча Илоны, Ивэн вышел на берег один и вновь увидел стоявшую в задумчивости у борта проплывавшего в этот миг парохода ту, ради которой менял карту их путешествия мгновенно. И опять — погоня. А Илона молча следует туда, куда её тащит «осатаневший муж».
Илона размышляет о «зоне возврата»: «Но на самом деле этих зон или даже точек вокруг предостаточно и без родины или старых друзей. Они то в каких-то совсем незнакомых людях, в предметах, в домах, в собственных мыслях, в примитивном эгоизме, в сексе. Разве ты никогда не залетал в своих устремлениях, а иногда и в реальных достижениях на седьмое небо и, напоровшись на эту проклятую зону, кубарем летел на землю или прямо в дерьмо». Илона для Ивэна «своя, родная, не таинственная». Он устремляется всё глубже в «зону», едет за «раскосой Афродитой» в Крым. Супруги И-И оказываются в деревушке на скалистом берегу моря, бывшей родиной Ивэна, где он не был уже тринадцать лет. Однако встреченные им знакомцы из прошлого в упор не узнают Ивана (настоящее имя Ивэна), «сынка» того вояки, который жил с женой в синем деревянном доме с верандой на окраине села. Впрочем, дом давно сгорел.
Пустой пляж за скалой, незнакомка, а теперь Ивэну известно её имя — Вероника, всё сильнее притягивают его ежедневно. Он изобретает уловки, чтобы сблизиться с ней. Её ноги — «мраморные колонны жертвенника Афродиты», развевающаяся на ветру юбка, открывающая их, мучают неотразимым желанием поцелуев, испытав которые, он уже не может существовать без них. Внезапно возникает черноусый муж Вероники, а на самом деле тот мальчишка-грек, поставленный когда-то Ивэном на колени на этом берегу. Потому что любили они одну и ту же девушку Клару, и Макс угрожал клинком, но Иван исхитрился, добыв пистолет отца, против которого грек оказался бессильным. «Ну, слава Богу, — подумал Ивэн, — кажется, всё возвращается на свои места, и меня несёт вдоль прежних берегов да ещё с теми же действующими лицами. Только вместо луны мир освещен более яркой иллюзией, и это от её света Клара превратилась в Веронику, а Грек, кажется, и тогда был в светлых брюках».
Во снах Илона видит, как красивая женщина хочет столкнуть Ивэна со скалы. И уговаривает мужа уехать из этих мест, где она ревнует его даже к морю. И «между сном и реальностью есть отпущенный Богом срок»…
Финал. Супруги И-И идут с рюкзаками на пристань, где ждёт их спасительный, увозящий в будущее пароход. Только вдруг за углом дома мелькнул сарафан Вероники. И Илона, которую муж оставляет чуть-чуть подождать его на краю дороги, видит почти вещественно, как Ивэн переступил светлую черту. Там, за углом, в узкой белой улочке и происходит последняя встреча с Греком. Завершается судьба Ивэна.
«Посторонний наблюдатель, если бы таковой случился здесь в этот момент, мог бы видеть, как он перелетел через край обрыва, словно завернувшийся в себе ёж, но первый же удар о камень на склоне внизу раскрыл его, а дальше вместе с грудой щебня и пыли, с сорванным с плеч и катившимся рядом рюкзаком, он то летел, то катился, как подстреленная птица, с широко распластанными крыльями». Его вынесло на тот пляж, где тринадцать лет назад он должен был лежать, зарезанный Греком. Для Клары он умер ещё тогда. Впрочем, автор предоставляет читателю решать — произошло ли всё это на самом деле или нет. Вероника просыпается на берегу и размышляет о том, какой удивительный сон и сколько подробностей выросло из одной фразы матери о существовании у неё брата, сына её отца, но не её, из воспоминаний о том парне, что преследовал её на Московском вокзале в Питере.
Может быть, мне удалось передать лишь часть одной мысли, вложенной автором в сюжет и композицию. По крайней мере, так это увиделось мне. А вообще, «Зона возврата», бесспорно, имеет целое подводное царство любопытных идей, рассмотрение которых потребовало бы большой статьи, написанной профессионалом.
Рок-драма «Парашютисты» в журнале «Континент», где она была напечатана в 1992 г. (№ 72), названа рассказом, но явно не вмещается в рамки этой литературной формы.
В «Парашютистах» отображены времена, когда о рок-н-ролле много говорили и переживали о нём. Описано это время правдиво, ярко, остро, потому что создавал драму человек, бывший внутри этого измерения и этих событий. Детально прописана молодёжная субкультура на фоне начала 90-х годов.
Читателю предстоит самому решить вопрос, прав автор в своём философском осмыслении этого времени или нет. Прежде всего, ставится вопрос о смысле существования рок-музыки как части Искусства. Тема решается развитием и в чём-то противопоставлением судеб двух музыкантов: не продающегося и не идущего ни на какие компромиссы Василия Голодного, оставшегося в тени и безвестности, и его друга Волкова, затянутого в «полузвезды» своим временем и бьющегося в ритме пульса «рок-тусовки». Гибнут оба, и мы постепенно понимаем, почему.
Все, кто знал автора, Юрия Морозова, более всего узнают его самого в В. Голодном. Волков, встав на путь рок-музыкантов новой волны, поддерживаемых в своих вылазках на сцену бывшими комсомольскими вожаками, взявшимися за новую для себя работу по устройству гастролей, постоянно пребывает в смятении душевном и сердечном. Среди многолюдного концерта часто ему хотелось рявкнуть: «Ну, что как мухи на дерьмо слетелись». В очередном «Усть-Пропащинске», где «звезду», с которой в поездке странствует Волков, полуживую и пьяную вытаскивают на сцену, а после неё на сцену выходит «группа спившихся пионерок». В эту поездку с ними, поддавшись уговорам Волка, поехал и Голодный. И когда он после «пионерок» вышел на сцену со своими религиозно-философскими балладами, на которые он перешел с некоторых пор, из зала кричали: «А мы в Бога не верим!», «Металл давай!» и т. п. «Без атрибутов рокера, без прихлебателей и приятелей в своём потёртом пальто до пят с полевой сумкой из кирзы через плечо» — таким мы узнаём в нём Юрия Морозова конца 70-х, идущего через Дворцовую площадь на работу в аппаратную «Мелодии» в Капелле…
«Первопроходцы, бывшие и настоящие, у этой публики были не в цене, и больший энтузиазм вызывал какой-нибудь Мишка, с которым не так давно ещё вместе пиво у ларька распивали, а теперь он, глядишь, из Гамбурга на своём «мерсе» прикатил. Вот это круть».
Василий Голодный бросает гастрольные выступления, устраивается на работу в больницу медбратом. «В глубине души Волков сочувствовал Голодному и знал, что он, Волк, прост, как говорящий валенок, а Вася — человек. Почувствовал лажу в том, что происходит с роком, вообще с людьми вокруг, с ним самим тоже, и плюнул на эту круговерть». «Ведь поначалу все они были просто парнями с гитарами, запевшими о том, о чём больше не могли молчать. Потом из них стали делать артистов…»
Автор обнажает свою позицию и взгляд на современный ему советско-российский и западный рок: «Да, ему, Волку, нужно совершить в своей паршивой полузвёздной жизни что-то подобное тому, что сделал Голодный. Вырваться из толпы проституирующих на чём угодно стебков-пареньков, девочек-однодневочек и рок-монстров, сначала утрировавших свою монстровидность в шутку, а потом уже всерьёз, за деньги, потому что теперь уже они не в силах что-либо изменить»… «Доморощенным рок-мефистофелям, конечно, далеко было до сатанинских шоу-шабашей Мефистофелей из-за бугра…» Но проблема, по мнению автора, в том, что все они, в том числе и В. Голодный, «мечены печатью рок-н-ролльного проклятия». А когда-то все они вместе были «бескомпромиссными подвальными бойцами, пока не вознеслись на сомнительные вершины»…
Гастрольный быт звёзд и полузвёзд состоит из бесконечных пьянок, случайных связей, совершенно нелепых, возникших, казалось бы, на пустом месте разборок и драк, в которых реализуется накопившаяся агрессия и недовольство собой. Волков уже почти не способен на дружбу и верность. После одинокой смерти Васи Голодного в больнице он опять куда-то едет, не подумав о том, что надо проводить близкого друга. И только потом, когда отчаяние в силу многих обстоятельств, происходящих с героем драмы, окончательно рвёт его душу, он с глубокой тоской и какой-то сладкой болью вспоминает их общее рок-н-ролльное прошлое, молодой задор, их пение «на голоса» в один микрофон, игру на дешёвеньких гитарах. А любовь? И здесь он оказывается парашютистом, летящим в пустоту и не ведающим, где произойдёт посадка. Встречи с ним добивается непризнанная рок-певица Инна, поющая его и Голодного песни, пение её он, строгий судья над женщинами, проникающими в рок, слышит случайно с помятой магнитофонной ленты в каком-то городе, в какой-то дымной и пьяной компании. Инна поёт хорошо. Но у Волкова так и не выдалось времени встретиться с ней. А возможно даже, именно он в той стычке с «афганцем» в метро убил её двоюродного брата, так нелепо и случайно. Ведь Волков никогда не имел с собой ничего острее ключа от квартиры, а тут этот офицерский ножичек «Викторинокс», подаренный приятелем иностранцем…