Симптомы ПТСР можно наблюдать даже у животных. В 1924 году во время наводнения была затоплена лаборатория Павлова в Петрограде. Подопытные собаки беспомощно наблюдали, как вода поднималась, грозя затопить их клетки, а потом животным пришлось вплавь спасаться от стихии. В результате у некоторых собак возникли длительные, иногда пожизненные, изменения в поведении, и хотя сам Павлов считал, что поведение изменилось у «более слабых» и «уязвимых» особей, невредимым не осталось ни одно животное, пережившее наводнение. Экспериментальное изучение «неминуемого удара» на лабораторных животных (например, удары электрическим током, от которых животное не может уклониться) показало, что в мозге таких животных происходят сложные изменения секреции нейротрансмиттеров – причем такие изменения происходят как при острой, так и при хронической реакции на травму. (Есть также доказательства того, что у служебных собак, которых используют для выполнения опасных работ – например, обнаружение взрывчатых веществ, – может развиться нечто подобное ПТСР.) То, что у ПТСР могут быть как биологические, так и психологические причины, нисколько не удивило бы Фрейда, и лечение этих состояний требует, как правило, сочетанного медикаментозного и психотерапевтического лечения. К сожалению, в самых тяжелых случаях посттравматическое стрессовое расстройство остается пока практически неизлечимым.
Концепция диссоциации может сыграть важную роль в понимании не только таких заболеваний, как истерия или изменения личности, но и в понимании природы посттравматических синдромов. Такое отстранение или диссоциация при угрожающей жизни ситуации может быть мгновенным, как, например, это бывает у водителей, когда автомобиль попадает в аварию: водителю кажется, что он смотрит на происшествие со стороны, из участника превращается в стороннего наблюдателя. Такая диссоциация при ПТСР является более радикальной – невыносимые картины, звуки, запахи и эмоции, вызванные страшными переживаниями, отбрасываются в глубинные труднодоступные участки сознания. Можно сказать, что они прячутся в его тень.
Зрительное воображение качественно отличается от галлюцинации. Видения художников и ученых, фантазии и грезы, посещающие каждого из нас, имеют отношение к области воображений и располагаются в нашем личном внутреннем «театре». Эти феномены никогда не представляются нам чем-то расположенным вне нас, в окружающем пространстве. Мы никогда не путаем воображение с восприятием реальных предметов. В сознании и мозге должно что-то произойти для того, чтобы воображение вырвалось из предназначенных ему границ и сменилось галлюцинацией. Должна возникнуть какая-то диссоциация, разрыв связей, разрушение каких-то нейронных цепей, которые в норме позволяют нам распознавать наши мысли и представления и брать на себя ответственность за них, видеть в них лишь порождения нашего ума и чувств, а не внешние объекты.
Неясно, правда, может ли такая диссоциация целиком объяснить рассматриваемый феномен, так как в его возникновении могут участвовать разные механизмы памяти. Крис Брюин и его коллеги утверждают, что существует фундаментальная разница между вспышками отчетливых и подробных репереживаний при ПТСР и проявлениями обычной автобиографической памяти. Эту разницу авторы подкрепляют многочисленными психологическими наблюдениями. Авторы видят коренное различие между автобиографической памятью, доступной вербальному описанию, и непроизвольными вспышками памяти, недоступной вербальному описанию; причем эти вспышки возникают автоматически, спровоцированные упоминанием о травмирующей ситуации или ее признаками (зрительными образами, запахами, звуками). Автобиографическая память не является изолированной – она вплетена в контекст всей жизни, соединена с прежними обстоятельствами и будущими перспективами. С травматической памятью все обстоит совсем иначе. Люди, пережившие травму, обычно не могут отделаться от ретроспекции и репереживаний. Ибо очаг, где сохраняется память о травмирующем событии, во всем его ужасе, во всей его яркости и конкретности, отрезан от путей осознанного влияния. Он, так сказать, секвестрирован. Событие сохраняется в изолированной, отделенной от сознания памяти.
Учитывая эту изолированность травматической памяти, мы должны понять, что задачей психотерапии является высвобождение воспоминания о травмирующем событии, включение этого воспоминания в сознание, в обычную автобиографическую память. Задача эта очень трудна и подчас невыполнима.
Идея о разных механизмах памяти подкрепляется данными обследования людей, переживших травмирующие события, но не заболевших ПТСР и живущих полноценной жизнью. Один из таких людей – мой друг Бен Хельфготт, находившийся в концлагере с двенадцати до шестнадцати лет. Хельфготт всегда был способен подробно и свободно рассказывать о годах, проведенных в заключении, об убийстве родителей и членов семьи, о лагерных ужасах. Он вспоминает все это осознанно, пользуясь нормальной автобиографической памятью, – все это является принятой сознанием частью его жизни. Эти переживания не были изолированы в травматической памяти, хотя Хельфготт прекрасно знает и об оборотной стороне медали: «Те, кто все «забыл», начинают страдать позднее». Хельфготт стал одним из героев созданной Мартином Гилбертом книги «Мальчики», в которой автор собрал истории сотен мальчиков и девочек, переживших заключение в нацистских концлагерях и сохранивших, несмотря на это, психическое здоровье. Эти люди никогда не страдали ни ПТСР, ни галлюцинациями.
Пропитанная предрассудками, суевериями и фанатизмом атмосфера тоже может порождать галлюцинации, вызванные экстремальными эмоциональными состояниями. В таких сообществах галлюцинации могут принимать массовый характер. В свои лекции, прочитанные в 1896 году (и собранные в книге «Уильям, Джемс об исключительных ментальных состояниях») Джемс включил лекции о «демонической одержимости» и черной магии. Здесь мы имеем исчерпывающие описания галлюцинаций, характерных для обоих состояний, – галлюцинаций, принимавших подчас эпидемический размах. Появление этих видений приписывали действию дьявольских сил, но теперь мы можем толковать эти галлюцинации как следствие внушения и даже пыток в обществах, где возобладал религиозный фанатизм. В книге «Луденские бесы» Олдос Хаксли описал эпидемию демонической одержимости, разразившуюся в 1634 году во французской деревне Луден. Эпидемия эта началась с настоятельницы и обитательниц местного монастыря урсулинок. Религиозная одержимость сестры Жанны приняла характер истерии и галлюцинаций. Эти состояния были подхлестнуты самими монахами, изгонявшими бесов, и эти монахи невольно подтвердили массовый страх перед демонами и чертями. Болезнь не пощадила и самих изгонявших. Отца Сюрена, проведшего сотни часов с сестрой Жанной в запертой келье, тоже начали преследовать религиозные галлюцинации устрашающего характера. Безумие охватило всю деревню, как это случилось позднее во время печально известного процесса над салемскими ведьмами[86].
Условия неслыханного принуждения в Лудене и Салеме были, конечно, чрезвычайными, но охота на ведьм и вынужденные признания отнюдь не исчезли из нашего мира – они просто приняли иные формы.
Тяжелый стресс, сопровождаемый внутренним конфликтом, может у некоторых людей привести к расщеплению сознания и разнообразным чувствительным и двигательным нарушениям, включая и галлюцинации. (В старые времена такие состояния называли истерией; сейчас в ходу другое название – конверсионное расстройство.) Именно это расстройство, по всей видимости, имело место в случае Анны О., очень интересной пациентки, описанной Фрейдом и Брейером в их «Исследовании истерии». В реальной жизни Анна не находила выхода для своей интеллектуальной и сексуальной энергии и была предрасположена к истерическим фантазиям, «сновидениям наяву», которые она сама называла своим «личным театром». Еще до болезни и смерти отца у Анны произошло расщепление личности, проявившееся чередованием двух состояний сознания. В состоянии транса (которое Брейер и Фрейд называли состоянием самовнушения) у больной были яркие, живые, устрашающие галлюцинации. Чаще всего сюжетом галлюцинаций были змеи; часто в змей превращались волосы Анны; видела она и голову своего отца, которая по ходу галлюцинации превращалась в череп. Больная не помнила своих галлюцинаций до того, как Брейер вводил ее в состояние гипнотического транса, в котором больная сразу вспоминала свои галлюцинации:
«Обычно галлюцинации возникали в середине разговора; больная вскакивала, отбегала в сторону, пыталась карабкаться на дерево и т. д. Если в этот момент больную ловили, она возвращалась в прежнее состояние и могла закончить прерванную на середине фразу, совершенно не помня о том, что произошло в промежутке. Однако после введения в гипноз она очень живо припоминала свои галлюцинации».
«Обычно галлюцинации возникали в середине разговора; больная вскакивала, отбегала в сторону, пыталась карабкаться на дерево и т. д. Если в этот момент больную ловили, она возвращалась в прежнее состояние и могла закончить прерванную на середине фразу, совершенно не помня о том, что произошло в промежутке. Однако после введения в гипноз она очень живо припоминала свои галлюцинации».
Эта вторая, проявлявшаяся в состоянии транса, личность Анны стала постепенно, по мере прогрессирования болезни, доминировать в ее жизни. В течение все более и более продолжительных периодов времени больная отключалась от восприятия реальности, видя себя такой, какой она была в прошлом. Большую часть времени она теперь жила в галлюцинаторном, призрачном мире, как луденские монахини или салемские ведьмы.
Правда, в отличие от ведьм, монахинь и измученных жертв концентрационных лагерей, Анне О. посчастливилось выздороветь, и в дальнейшем она жила нормальной, полноценной счастливой жизнью.
То, что Анна была не способна вспомнить свои галлюцинации, находясь в «нормальном» состоянии, и вспоминала их, когда ее погружали в гипнотический транс, говорит о сходстве гипнотических состояний с состояниями спонтанного транса.
В самом деле, гипнотическое внушение можно использовать для галлюцинаций[87]. Естественно, существует громадная разница между длительным, хроническим патологическим состоянием, именуемым истерией, и преходящим состоянием гипнотического транса в результате манипуляций гипнотизера или в результате самовнушения. В своих лекциях о необычных ментальных состояниях Уильям Джемс упоминал состояния транса, в которых пребывали медиумы, передававшие голоса и образы умерших людей, и вещуны, смотревшие в магический кристалл и предсказывавшие будущее. Джемса в меньшей степени интересовало соответствие этих образов действительности, нежели ментальное состояние людей, создававших эти образы. Тщательное наблюдение (а Джемс посетил великое множество сеансов) убедило его в том, что медиумы и ясновидящие не были обычными, находящимися в ясном сознании шарлатанами или лжецами в общепринятом смысле этого слова; эти люди не страдали также конфабуляциями и болезненными фантазиями. Они, как заключил Джемс, находились в измененном состоянии сознания, которое провоцировало у них галлюцинации – галлюцинации, содержание которых определялось заданными им вопросами. Эти исключительные ментальные состояния, по мнению Джемса, достигались в результате самовнушения, которое облегчалось скудным освещением, неопределенной обстановкой и надеждами присутствующих.
Такие практики, как медитация, духовные упражнения, барабанная дробь, вводящая в экстаз, или шаманские пляски, тоже облегчают переход в состояние транса, похожего на состояние гипноза, сопровождающегося яркими живыми галлюцинациями и глубокими физиологическими изменениями (например, ригидностью мышц, позволяющей человеку находиться в горизонтальном положении, упираясь в две скамьи затылком и пятками).
Все мы, правда, в большинстве случаев на более обыденном уровне, предрасположены к внушениям. Идея о том, что дом «заколдован», хотя она и опровергается рациональным умом, может тем не менее вызвать у человека настороженность и даже привести к галлюцинациям, как это было с Лесли Д., которая описала их в своем письме:
«Почти четыре года назад я начала работать в компании, расположенной в одном из самых старых домов города Гановер (штат Пенсильвания). В первый же день коллеги сообщили мне, что в этом доме обитает привидение мистера Гобрехта, учителя музыки, который когда-то жил в этом доме. Вероятно, в этом доме он и умер. Мне кажется, что у меня не хватит слов, чтобы описать, насколько я НЕ верю в сверхъестественные вещи! Но тем не менее через несколько дней у меня возникло ощущение, что кто-то хватает меня за штанину, когда я сажусь на работе за свой стол, а иногда мне кажется, что кто-то кладет руку мне на плечо. Всего неделю назад, когда мы на работе обсуждали это привидение, я вдруг ощутила, как по моим позвонкам, чуть ниже плеч, прошлись чьи-то пальцы. Я даже подпрыгнула. Неужели такова сила внушения?»
У детей нередко бывают воображаемые товарищи по играм. Иногда это результат длительных систематизированных мечтаний, грез наяву или откровенного сочинительства одинокого ребенка. Но иногда в этих грезах появляются элементы галлюцинаций – галлюцинаций доброкачественных, приятных и безвредных – вроде той, о которой написала мне Хэйли В.:
«У меня не было ни братьев, ни сестер, я росла в одиночестве и создала себе воображаемых друзей, с которыми и играла в возрасте от трех до шести лет. Самыми закадычными из них были две одинаковые девочки-сестрички – Кэйси и Клэйси. Они были моими ровесницами и одного со мной роста. Я качалась с ними на качелях и устраивала во дворе вечерние чаепития. У Кэйси и Клэйси была маленькая сестренка по имени Милки. В своем воображении я очень хорошо их всех представляла, но я знала, что они плод воображения, и никогда не считала их реальными – это не была галлюцинация. Моих родителей эти девочки в общем-то забавляли, хотя они немного волновались из-за того, что мои воображаемые друзья были так похожи на настоящих детей. Родители потом рассказывали мне, что, сидя за столом, например за ужином, я часто вслух разговаривала «ни с кем», а когда меня спрашивали об этом, отвечала, что я разговариваю с Кэйси и Клэйси. Часто, играя в игрушки или в настольные игры, я говорила, что играю в них вместе с Кэйси, Клэйси или Милки. Я часто говорила о своих подругах, как и, например, о собаке для слепых, которую мне одно время очень хотелось иметь, и я даже просила маму купить мне собаку-поводыря. Ошеломленная мама спросила, откуда у меня взялась эта идея, и я ответила, что у Кэйси и Клэйси слепая мама. У мамы есть собака-поводырь, и я хочу иметь такую же. Сейчас, когда я уже давно стала взрослой, я очень удивляюсь, когда люди рассказывают мне, что у них в детстве не было таких воображаемых друзей, ведь те девочки были такой важной – и приятной – частью моего детства».
Хэйли не воспринимала своих воображаемых подружек как галлюцинацию только потому, что сама решала, когда им прийти или уйти, или в какие платья их одеть, или во что с ними играть, в то время как галлюцинации отличаются большей независимостью от воли своих жертв. Тем не менее в данном случае слово «воображение» тоже представляется не вполне адекватным определением – слишком уж «реальными» были воображаемые персонажи. Обычно плоды фантазии бывают менее четкими.
Вероятно, однако, трудность приложения наших взрослых категорий «реальности» и «воображения» к детскому мышлению и играм не так уж и удивительна, ибо, если верить Пиаже, дети приблизительно до семилетнего возраста не могут уверенно отличать фантазии от реальности, внутренний мир от внешнего. Действительно, после достижения этого возраста воображаемые товарищи по играм обычно исчезают.
Дети к тому же легче воспринимают и истинные галлюцинации, не зная, что в культуре взрослых они считаются чем-то ненормальным. Том В. писал мне о своих «желанных» детских галлюцинациях, гипнагогических видениях, которые он воспринимал как приятные развлечения. Эти галлюцинации посещали его в возрасте от четырех до семи лет:
«Ложась спать, я каждый вечер развлекался галлюцинациями. Я лежал в кровати, в полутемной комнате, и смотрел в потолок. Обычно я внимательно смотрел в какую-то одну точку, потолок постепенно растворялся, и на его месте появлялось множество подвижных точек, из которых складывался узор: волны, решетки и разноцветные шотландские узоры. Потом на фоне этих узоров возникали взаимодействующие между собой человеческие фигуры. Я не помню их все, но хорошо помню отчетливость и ясность изображений. Я смотрел это представление, как смотрят кино. Оно разворачивалось без моего дальнейшего участия, само по себе.
Были у меня и другие видения. На стене, в ногах моей кровати, висела семейная фотография, выполненная в стиле классического портрета на фоне живой изгороди. Это была фотография дедушки и бабушки, двоюродных братьев и сестер, тети, дяди, родителей, моего брата и меня самого. Вечерами, улегшись в кровать, я принимался пристально смотреть на этот групповой портрет. Очень скоро начинали происходить странные, удивительно глупые вещи: на живой изгороди начинали расти яблоки, кузины начинали трещать и болтать друг с другом и со всеми остальными родственниками. Бабушка начинала кланяться, касаясь головой своих ног, которые пускались в пляс. Сейчас это кажется мне глупым и отвратительным, но в то время эти картинки здорово меня веселили».
В конце жизни у людей возникают галлюцинации, содержанием которых часто бывает смерть или предчувствие смерти. Работая в домах инвалидов и престарелых, я часто с щемящим чувством наблюдал, как у здравомыслящих, психически здоровых стариков, когда они чувствовали приближение смерти, начинались галлюцинации.