И что же, в конце концов, делает этот "помешанный", униженный, вновь отставленный и теряющий последние надежды на взаимность любимой женщины и совместное счастье с нею человек? Можно было бы догадаться, помня-зная содержание "Униженных и оскорблённых", но проще и нагляднее дочитать данное письмо Врангелю до конца и узнать, что: 1) Достоевский продолжает активно хлопотать об устройстве сына Исаевой, Паши, воспитанником в Сибирский кадетский корпус (и хлопоты эти позже увенчаются успехом); 2) хлопочет также о выделении денежного пособия вдове Исаевой и 3) просит-умоляет Александра Егоровича подыскать новое, более денежное место... Вергунову! Да, да! Уж такие, видимо, Фёдор Михайлович испытывал "куричьи чувства", что ради любимой женщины взялся-решился хлопотать об устройстве судьбы своего более счастливого соперника. "Она не должна страдать. Если уж выйдет за него, то пусть хоть бы деньги были. (...) Это всё для неё, для неё одной. Хоть бы в бедности-то она не была, вот что!.." (281, 235-238)
Ровно через неделю Врангелю отсылается из Семипалатинска новое письмо, которое ярко свидетельствует об обострении ситуации и о сверхкритическом состоянии, в каковом находится несчастный влюблённый унтер-офицер Достоевский. Причём, уже в первых же строках Фёдор Михайлович, прося прощения за свою назойливость и настойчивость своих просьб, вворачивает как бы в оправдание становящийся уже привычным для него и с маниакальным оттенком оборот-пассаж: "Не потяготитесь просьбами от меня. А я бы рад был за Вас хоть в воду..."
Далее следуют опять просьбы похлопотать об устройстве Паши Исаева, единовременном пособии Марии Дмитриевне в 285 рублей серебром, каковые спасут её, ибо её брак с Вергуновым "потребует издержек, от которых они оба года два не поправятся! И вот опять для неё бедность, опять страдание..." Казалось бы, Достоевский полностью смирился уже с происшедшим и, может, даже успокоился за минувшую неделю, выплакал все слёзы. Но нет, как выражаются поэты-романтики, вулкан далеко ещё не утих, и под слоем пепла клокотала раскалённая лава чувств: "...в настоящее время почти ни на что не способен и так на всё тяжело смотрю! Если б хоть опять увидеть её, хоть час один! И хотя ничего бы из этого не вышло, но по крайней мере я бы видел её! (...) теперь, ей-Богу, хоть в воду! Хоть вино начать пить!.."
Помянув опять про злосчастную навязчивую воду и вино (которое он терпеть не мог и после двух бокалов шампанского жестоко страдал головной болью), Достоевский опять же повторяет свою нелепую (с точки зрения нормального человека!) просьбу из предыдущего письма - помочь Вергунову устроиться на денежное место. И в последних строках восклицает: "Повторяю: хоть в воду!.." (281, 239-240)
Право, такое впечатление, что мысль-мечта утопиться буквально преследовала, не оставляла этого человека!
Как прожил Фёдор Михайлович следующие полтора месяца - остаётся только гадать-догадываться: письменных свидетельств не сохранилось. С уверенностью можно только сказать, что он с нетерпением, лихорадочно ждал-дожидался офицерского чина. И вот в первых числах октября это произошло. Новоиспечённый прапорщик на крыльях любви устремляется спасать своё счастье, но, не имея официальной подорожной до Кузнецка, добирается только до городка Змиева. Однако ж, Мария Дмитриевна на условленную встречу, увы, не приехала. Впрочем, обратимся к очередному подробному письму Достоевского в Петербург к Врангелю от 9 ноября 1856 года с подробным и эмоциональным отчётом о своих делах и состоянии своей души. Но что интересно: почти вся первая страница послания посвящена несчастной любви... Врангеля. Да, Фёдор Михайлович успокаивает Александра Егоровича, пишет, что опасается за него: "...я был в глубочайшей тоске и в страхе о Вас". Дело в том, что и Врангель в тот период был "безумно влюблён в одну здешнюю даму, даму в высшей степени порядочную, очень богатую и из почтенной семьи", - так характеризовал её Достоевский в письме брату Михаилу ещё в январе 1856 года. Речь шла о Е. И. Гернгросс, которая тоже изрядно помотала нервы несчастному Александру Егоровичу, был и у него соперник. В этом же письме к брату Фёдор Михайлович, распространяясь о своей любви, о достоинствах М. Д. Исаевой и своём твёрдом намерении жениться на ней во что бы то ни стало, убеждённо добавляет: это теперь главное в его жизни и без этого (то есть, без брака с Марией Дмитриевной) "не надо будет и самой жизни". Как видим, мысль о равноценности собственной жизни и счастья разделённой любви уже тогда (до появления соперника) прочно угнездилась в сознании Достоевского. Но вот он уже пишет брату о любви Врангеля и - что же? Как резко меняется тон, какое хладнокровное благоразумие появляется-проявляется в этих строках: "Не показывай виду Врангелю, что знаешь про это, но будь ему как брат родной, как я был ему, займи мою должность, наблюдай за ним, потому что он способен сделать dans cette affaire? ужаснейшие дурачества, то есть трагические (...) следи за ним. Это характер слабый, нежный, даже болезненный; останавливай его..." (281, 203-205)
Ситуация складывалась идиллическая, но и довольно парадоксальная: два влюблённых друга, каждый, страдая от своей любви и теряя голову, по отношению к несчастному товарищу выступает в роли конфидента-наперсника, а то и опытного посредника, единственного утешителя и в какой-то мере надсмотрщика, удерживающего от "трагических дурачеств". В ноябрьском письме к Врангелю, выражая даже радость оттого, что бесценный друг нашёл в себе силы порвать со своей ветреной возлюбленной, Достоевский удовлетворённо констатирует-утешает: "Вы бы погубили, может быть, себя..."
Но Врангеля хотя бы финансовая проблема не тяготит, у Достоевского же на фундаменте из презренного металла строились-возводились все его надежды на свободу, а также на взаимность и счастье в любви. В ноябре 1856-го денежная, вернее - безденежная проблема достигла апогея и стала мерилом жизни и смерти Фёдора Михайловича. Он пишет Врангелю: "Я попросил у Вас денег, как у друга, как у брата, в то время, в тех обстоятельствах, когда или петля остается или решительный поступок...
(...) Производство в офицеры если обрадовало меня, так именно потому, что, может быть, удастся поскорее увидеть её. (...) Люблю её до безумия, более прежнего. Тоска моя о ней свела бы меня в гроб и буквально (подчёркнуто Достоевским! - Н. Н.) довела бы меня до самоубийства, если б я не видел её (...) Я ни об чём более не думаю. Только бы видеть её, только бы слышать! Я несчастный сумасшедший! Любовь в таком виде есть болезнь (...) или топиться или удовлетворить себя. (...) О, не желайте мне оставить эту женщину и эту любовь. Она была свет моей жизни..."(281, 241-243)
Судя по последним фразам, и Врангель, в свою очередь, высказывал опасения, что друг его погубит себя из-за любви...
Но вот, кажется, Бог обращает на страдальца своё благосклонное внимание. В конце ноября прапорщику Достоевскому удаётся на пять дней приехать в Кузнецк. Точки над i наконец расставлены: Фёдор Михайлович делает официальное предложение Марии Дмитриевне и - о счастье и радость! она отвечает "да". Об этом он взахлёб сообщает в письмах Врангелю и Михаилу Михайловичу соответственно 21-го и 22-го декабря 1856 года. Причём письмо брату пишется, как видим, в годовщину инсценировки казни на Семёновском плацу, о чём бывший петрашевец в пылу радости и не вспоминает. Тогда, ровнёхонько 7 лет назад, в уже цитировавшемся письме тому же Михаилу звучал подлинный гимн жизни и выражалась уверенность: "Теперь уж лишения мне нипочём, и потому не пугайся, что меня убьёт какая-нибудь материальная тягость. Этого быть не может..."(281, 164) Здесь Достоевский имел в виду, в первую очередь, физическую тягость, трудности каторжной и солдатской жизни. Но выражение "материальная тягость" вполне может быть отнесено и к безденежью, нищете. В письме к брату из Петропавловской крепости автор "Бедных людей" восклицал: "Да, если нельзя будет писать, я погибну!..", имея в виду, что жизнь без творчества просто не имеет для него смысла. Через 7 лет в письме к Врангелю он воскликнет почти то же самое: "Да если печатать не позволят ещё год - я пропал. Тогда лучше не жить!.." Однако ж, теперь ему мало иметь право писать-творить, ему до зарезу необходимо и зарабатывать своим творчеством деньги - ради Марии Дмитриевны, ради обеспечения их семейной жизни, дабы любимая, всё же отдавшая ему предпочтение перед соперником, вскоре горько об этом не пожалела бы.
Но опять самое примечательное в этом послании счастливого жениха, может быть, то, что в последних строках он вновь просит своего влиятельного столичного друга-товарища ("прошу Вас на коленях"!) походатайствовать за Вергунова, устроить его в Томск на место с 1000 р. жалования: "Теперь он мне дороже брата родного..." (281, 254)
Денег Достоевский назанимал-добыл и 6 февраля 1857 года в Одигитриевской церкви г. Кузнецка состоялось венчание его с Марией Дмитриевной Исаевой. Одним из двух "поручителей по женихе" (то есть, шафером-свидетелем) был чиновник Кузнецкого училища учитель... Вергунов (!). Свадьба вышла весьма пышная и многолюдная. Фёдор Михайлович был счастлив, весел и "очаровал" кузнецкое общество. Впрочем, если принять во внимание одну довольно грязную сплетню, то вполне вероятно, что под внешней весёлостью жениха клокотали обида, горечь и ревность. Любовь Фёдоровна Достоевская в книге "Достоевский в изображении своей дочери" уверенно пишет, что-де "накануне своей свадьбы Мария Дмитриевна провела ночь у своего возлюбленного, ничтожного домашнего учителя, то есть Вергунова"124. Эта, увы, жизнеподобная сплетня, видимо, тотчас же стала известна Достоевскому по приезде его в Кузнецк. Впрочем. Не исключено, что уже много позже Мария Дмитриевна в минуту злой ссоры с мужем уязвила-ранила его таким признанием. Впоследствии, в минуту горькой откровенности, в свою очередь Фёдор Михайлович поделился своим давешним горем с Анной Григорьевной, а та через много лет поведала об этой некрасивой истории с первой женой Достоевского (уж Бог весть из каких соображений!) своей повзрослевшей дочери...
Денег Достоевский назанимал-добыл и 6 февраля 1857 года в Одигитриевской церкви г. Кузнецка состоялось венчание его с Марией Дмитриевной Исаевой. Одним из двух "поручителей по женихе" (то есть, шафером-свидетелем) был чиновник Кузнецкого училища учитель... Вергунов (!). Свадьба вышла весьма пышная и многолюдная. Фёдор Михайлович был счастлив, весел и "очаровал" кузнецкое общество. Впрочем, если принять во внимание одну довольно грязную сплетню, то вполне вероятно, что под внешней весёлостью жениха клокотали обида, горечь и ревность. Любовь Фёдоровна Достоевская в книге "Достоевский в изображении своей дочери" уверенно пишет, что-де "накануне своей свадьбы Мария Дмитриевна провела ночь у своего возлюбленного, ничтожного домашнего учителя, то есть Вергунова"124. Эта, увы, жизнеподобная сплетня, видимо, тотчас же стала известна Достоевскому по приезде его в Кузнецк. Впрочем. Не исключено, что уже много позже Мария Дмитриевна в минуту злой ссоры с мужем уязвила-ранила его таким признанием. Впоследствии, в минуту горькой откровенности, в свою очередь Фёдор Михайлович поделился своим давешним горем с Анной Григорьевной, а та через много лет поведала об этой некрасивой истории с первой женой Достоевского (уж Бог весть из каких соображений!) своей повзрослевшей дочери...
Однако ж - это уже не суть важно. С началом семейной жизни период запредельных страстей и самоубийственных состояний-настроений, связанных с любовной лихорадкой, в жизни-судьбе Достоевского как бы заканчивается. Пик его первой любви пришёлся на период жениховства, и после свадьбы накал страстей пошёл на убыль. Началась обыденная семейная жизнь, полная хозяйственных бытовых хлопот, началось, если можно так выразиться, чрезмерное беспрерывное общение двух обременённых болезнями и имеющих далеко не ангельские характеры людей. Причём, у Марии Дмитриевны совершенно не было, как впоследствии у Анны Григорьевны, преклонения перед талантом (уж не говоря о гении!) своего мужа. Позже, уже после смерти первой жены, Фёдор Михайлович в письме Врангелю (31 марта - 14 апреля 1865 года) вполне трезво подытоживает-оценивает и характеризует свою семейную жизнь так: "О, друг мой, она любила меня беспредельно, я любил её тоже без меры, но мы не жили с ней счастливо. (...) несмотря на то, что мы были с ней положительно несчастны вместе (по её странному, мнительному и болезненно фантастическому характеру), - мы не могли перестать любить друг друга; даже чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу..." (282, 116)
Конечно, быт опального писателя после женитьбы значительно улучшился. По воспоминаниям дочери ротного командира Гейбовича, под началом которого служил прапорщик Достоевский, З. А. Сытиной, мы знаем, что он с женой занимал домик из четырёх комнат, и в нём было "мило, просто и уютно", имелся даже "куст волкомерии (уж Бог знает, что за растение! - Н. Н.) в деревянной кадочке"125. Достоевские принимали гостей, сами отдавали визиты. Одним словом, жили вполне обывательски, по-провинциальному покойно и размеренно. Можно было бы пофантазировать о том, какую сумятицу внёс в жизнь молодожёнов учитель Вергунов, который в августе 1857-го неожиданно перебирается на службу в Семипалатинск. Возобновилась или нет связь-страсть между ним и Марией Дмитриевной - осталось неизвестным. Но даже если и так, Достоевского это, скорей всего, уже никак не могло подтолкнуть к мыслям о самоубийстве. Больше того, уже сам Фёдор Михайлович, вероятно, давал-преподносил своей супруге поводы для ревности. Существовала-жила в Семипалатинске некая таинственная Марина О., совсем молоденькая девушка, которой прапорщик-писатель давал уроки. По словам Врангеля, когда Достоевский в октябре 1865 года гостил у него в Копенгагене, они много говорили-вспоминали о Сибири, в том числе - "и о покойнице Марии Дмитриевне, и о красавице Марине О., которую так ревновала к нему (Достоевскому. - Н. Н.) его жена"126.
Вероятно, можно согласиться с большим спецом в любовно-сексуальных вопросах Марком Слонимом в том, что о физической гармонии между супругами в семье Достоевских оставалось только мечтать, и постепенно Фёдор Михайлович начал относиться к Марии Дмитриевне как к сестре, как к больному близкому человеку, требующему не мужской страсти, а обыкновенной человеческой ласки, заботы, бережного ухода127.
Но спокойным бытие Достоевского никогда не было. Вместо страсти, пароксизмов ревности и любовных страданий его сознание, жизнь его заполнили напряжённое творчество и усиливающаяся падучая болезнь. Буквально через неделю после свадьбы, после первых брачных ночей, на обратном пути из Кузнецка в Семипалатинск, когда молодые остановились в Барнауле у П. П. Семёнова (Тян-Шанского), с Достоевским случился сильнейший припадок. Врач ставит диагноз: настоящая эпилепсия и предрекает - если больной не будет лечиться, вскоре во время одного из таких припадков он задохнётся от горловой спазмы.
Умрёт в одночасье.
4
Этот сибирский доктор, "учёный и дельный", у которого Достоевский "выпросил подробную откровенность", буквально вверг бедного новобрачного в отчаяние. (281, 275)
А уж какой стресс пережила Мария Дмитриевна! В письме к Михаилу Михайловичу (от 9 марта 1857 г.) скупо после сообщения о барнаульском припадке добавлено - "перепугавший до смерти жену..." И опять же можно согласиться с М. Слонимом, что открывшаяся так нежданно и совсем в неподходящий момент страшная болезнь Фёдора Михайловича отнюдь не способствовала ладу и любви в ещё только складывающейся семье. Это потом юной Анне Григорьевне даст Бог мудрости и терпения относиться к болезни мужа без отвращения и страха: милосердно, долготерпимо и с пониманием того, что эпилепсия Достоевского - это в какой-то мере плата за гениальность, за богоизбранность, за бессмертие...
Однако ж, спустимся на грешную землю и вернёмся в то время, когда в авторе "Бедных людей" и "Неточки Незвановой" гения никто не видел, включая его самого и, уж тем более, его "перепуганную до смерти" супругу. Достоевский - в грусти и унынии. Доктор посоветовал ему остерегаться новолуний, и теперь он в каждое рождение луны будет ожидать нового припадка. Что, как правило, и случается. Даже мало сведущему в медицине и психологии человеку вполне понятно: если больной перед тем же новолунием будет думать беспрерывно о неминуемом припадке, бояться его, ждать, то припадок непременно и случится. Особенно, если иметь такую мнительную, возбудимую и легко поддающуюся внушению нервную натуру, как у автора "Слабого сердца".
Если в юности он всерьёз боялся впасть во сне в летаргию, то теперь его начинают преследовать мысли о внезапной и, главное, - преждевременной смерти. К примеру, в письме к старшей сестре своей жены В. Д. Констант в Астрахань от 30 ноября 1857 года Достоевский вполне убеждённо пишет: "Знаете ли, у меня есть какой-то предрассудок, предчувствие, что я должен скоро умереть. Такие предчувствия бывают почти всегда от мнительности; но уверяю Вас, что я в этом случае не мнителен и уверенность моя в близкой смерти совершенно хладнокровная. Мне кажется, что я уже всё прожил на свете и что более ничего и не будет, к чему можно стремиться..."(281, 293) Последняя фраза воспринимается прямо-таки словно откровение из предсмертной записки самоубийцы. Впоследствии Достоевский будет не раз и не два предсказывать свою неминуемую и якобы скорую кончину, но и параллельно он, опять же периодически, будет раз за разом испытывать новую волну жизнелюбия и жажды долголетия. Разумеется, всегда такому всплеску эйфории способствовало какое-нибудь радостное событие. Перемены к лучшему. Например, стоило только бывшему петрашевцу вырваться наконец из Сибири, он в первом же письме "дорогому другу" Врангелю уже из Твери восклицает: "Но я верю, что ещё не кончилась моя жизнь и не хочу умирать..." (281, 337)
Однако ж, прежде чем обрести свободу и надежды на новую счастливую жизнь, опальному писателю пришлось приложить максимум усилий, изрядно похлопотать, и его жестокая, убийственная болезнь, как ни парадоксально, стала в этой борьбе за своё освобождение из сибирского плена главным оружием Достоевского. В конце 1857 года больной прапорщик начинает активные хлопоты о своей отставке, и на свет появляется важный для судьбы Достоевского официальный документ - "Свидетельство" о состоянии его здоровья, в котором лекарь Ермаков фиксирует историю его болезни: "...свидетельствовал я совместно с штабс-капитаном сего батальона Бахиревым прапорщика того же батальона Фёдора Михайлова Достоевского, при чём оказалось: лет ему от роду 35 (на самом деле - 36; путаница с его возрастом происходила постоянно. - Н. Н.), телосложение посредственное, в 1850 году в первый раз подвергся припадку падучей болезни (Epilepsia), которая обнаруживалась: вскрикиванием, потерею сознания, судорогами конечностей и лица, пеною перед ртом, хрипучим дыханием, с малым, сокращённым пульсом. Припадок продолжался 15 минут. Затем следовала общая слабость и возврат сознания. В 1853 году этот припадок повторился и с тех пор является в конце каждого месяца.