В настоящее время г-н Достоевский чувствует общую слабость сил в организме при истощённом телосложении и частовременно (вот словечко-то найдено! - Н. Н.) страдает нервною болью лица вследствие органического страдания головного мозга.
Хотя г-н Достоевский пользовался от падучей болезни почти постоянно в течение четырёх лет, но облегчения не получил. А потому службы его величества продолжать не может..."128
В начале марта 1858-го прапорщик Достоевский пишет-подаёт на имя Александра II прошение об отставке. Это по сути первая краткая автобиография писателя-петрашевца, написанная на стандартном официальном бланке с шапкой-обращением, явно демонстрирующей, что холопы-верноподанные воистину апеллируют-взывают к наместнику Бога на земле, к Вершителю судеб:
"Всепресветлейший, державнейший, великий государь
император Александр Николаевич,
самодержец всероссийский, государь всемилостивейший!.." (281, 383)
Какой-то ничтожный прапорщик мог бы и не тревожить внимание "всемилостивейшего" (странно, однако ж, что все эти громогласные эпитеты на официальном бланке отпечатаны со строчных букв!), но судьбы политических преступников, коих в те времена ещё можно было пересчитать по пальцам, должен был решать лично государь-батюшка.
Впрочем, сам Александр вряд ли имел удовольствие самолично прочесть прошение-автобиографию ссыльного писателя, который начнёт интересовать самодержца и его ближайшее окружение уже позже, на закате своей жизни и творчества. Пока же судьба Достоевского решалась в длинных коридорах и бесчисленных кабинетах штаба Сибирского корпуса, Военного министерства, III Отделения е. и. в.129 канцелярии, Аудиториатского департамента. Ровно год длится переписка между этими государственными конторами, которая вполне могла бы составить увесистый том. В результате напряжённого труда военных и жандармских чиновников рождается на свет приказ об увольнении прапорщика Достоевского от военной службы подпоручиком.
Думается, Фёдора Михайловича не особо огорчило, что в результате всех этих петрашевско-каторжно-ссыльных передряг он понизился в воинском звании (до ареста, как мы помним, он имел чин поручика), но вот портило несколько праздник освобождения то, что особым распоряжением ему запрещался въезд в Петербург и Москву. А ещё писатель не знал, не ведал, что за ним будет установлен секретный надзор и открытие этого гнусного обстоятельства через несколько лет много попортит ему крови и нервов.
Но сейчас, в тот момент, главное - свобода! Прочь из ненавистного пыльного Семипалатинска! Да здравствует Россия! Если нельзя жить в столицах, то хотя бы устроиться поближе к одной из них или лучше к обеим. Достоевский выбирает местом жительства древнюю Тверь: в одну сторону глянешь - шпиль родимой Петропавловки видать (в воображении, конечно); в другую посмотришь - купол Ивана Великого сверкает!
Семья начинает готовиться к отъезду из Сибири.
5
Но тут уже давно покоя Фёдору Михайловичу не давала проблема из проблем - с чем ехать в Россию?
Для политического ссыльного трудность возвращения состояла лишь в деньгах, вернее, как всегда, - в их отсутствии. Для автора "Бедных людей" главным было не просто вернуться из "Мёртвого дома", из почти что забвения, но и сразу же вернуться в Литературу, найти-восстановить-занять в ней своё, потерянное было, место, заявить-напомнить о себе сразу и всерьёз. Причём, Достоевский, пристрастно читая все присылаемые братом журналы, отлично видел-знал: русская литература за эти минувшие без него почти десять лет на месте не стояла. Безусловно подтвердили своё реноме больших талантов уже известные ему Тургенев, Гончаров, Некрасов, Салтыков-Щедрин; громко заявили о себе и совершенно не знакомые ему Островский и Лев Толстой; небесталанным гляделся, к примеру, и Писемский...
Между тем, за годы каторги сам Достоевский как бы потерял профессионализм, утратил писательские навыки и даже, страшно подумать, разучился вовсе писать-творить. Более трёх лет после острога, уже вполне имея возможность "держать перо в руках", он никак не может создать законченное цельное произведение - только наброски, планы, прожекты, намётки, мечты... Конечно, до получения офицерского чина его угнетала-сдерживала мысль, что ему всё равно не дозволено печататься. Однако ж, он уже решался публиковать свои вещи даже инкогнито (письмо к Врангелю от 21 декабря 1856 г.), но готовая рукопись всё никак не могла появиться на свет. А ведь в письме к брату Михаилу от 22 декабря 1856 года писатель уверенно и убеждённо сообщал: "А в своих силах, если только получу позволение (печататься. - Н. Н.), я уверен. Не сочти, ради Христа, за хвастовство с моей стороны, брат бесценный, но знай, смело, будь уверен, что моё литературное имя - непропадшее имя. Материалу в 7 лет накопилось у меня много, мысли мои прояснели и установились..." (281, 257)
Увы, эти строки автора "Двойника" выглядят именно хвастовством. Правда, первое законченное "произведение" из-под его вялого, отвыкшего от регулярного труда пера всё-таки вышло-родилось ещё в апреле 1854 года, но кавычки здесь употреблены не зря - лучше бы этого "произведения" Достоевский не создавал. Впрочем, как и следующего, написанного-сочинённого летом 1855-го, и ещё одного, появившегося в марте 1856-го. Называются они, соответственно - "На европейские события в 1854 году" (посвящено началу войны России с Англией и Францией), "На первое июля 1855 года" (в честь дня рождения вдовствующей императрицы Александры Фёдоровны) и "На коронацию и заключение мира" (о восшествии на престол Александра II и окончании Крымской войны), а писаны сии "произведения" в одическом жанре, тяжелостопным стихом. Уж на что Михаил Михайлович ценил и уважал литературный талант брата и с восторгом принимал всё, что ни выходило из-под пера его, и тот, оценивая последнюю оду, пишет ему напрямик, без дипломатии: "Читал твои стихи и нашёл их очень плохими. Стихи не твоя специальность"130. Больше того, слух об этих верноподданнических виршах Достоевского распространится в литературных кругах Петербурга и ляжет пятном на репутацию бывшего петрашевца, чего он не мог не предугадывать. Однако ж, ничто не могло автора вполне графоманских од остановить: он всеми путями стремился напечатать-опубликовать их или хотя бы довести до сведения высокопоставленных лиц вплоть до самого государя. Ему важно было обрести свободу, получить позволение печататься и вернуться в Россию - только ради этого он и рисковал своей литературной репутацией и незапятнанным реноме гражданина.
Слава Богу, что читатели в большинстве своём об этих стихотворных опусах великого романиста и в прошлом веке не догадывались, и в наши дни не знают. Сам Фёдор Михайлович впоследствии никогда не вспоминал об этих вынужденных державинских опытах и сам бы, пожалуй, удивился, если б кто ему сказал-напомнил, что он мог-способен был писать-сочинять на полном серьёзе строки вроде следующих:
...Знакома Русь со всякою бедой!
Случалось ей, что не бывало с вами.
Давил её татарин под пятой,
А очутился он же под ногами...(2, 403)
Итак, Достоевский как бы заново, во второй раз готовится к литературному крещению. Точно так же, как в начале 1840-х, он никак не может остановиться на одной какой-то капитальной идее. Если тогда он пробовал писать рассказы, исторические драмы, трагедии, пока не напал на счастливую мысль создать-сочинить реалистический роман в письмах, то и теперь он опять долго и мучительно ищет форму и способ сказать своё, новое, слово в литературе. Для начала он пробует писать воспоминания о каторге, затем берётся за большой "роман комический", о котором пишет-упоминает в письмах к А. Н. Майкову (18 января 1856 г.) и М. М. Достоевскому (9 ноября 1856 г.), причём последнему сообщает: "...отрывки, совершенно законченные эпизоды, из этого большого романа, я бы желал напечатать теперь". Однако ж, через год (3 ноября 1857 г.) Достоевский признаётся брату: "...весь роман, со всеми материалами, сложен теперь в ящик. Я взял писать повесть, небольшую (впрочем, листов в 6 печатных). Кончив её, напишу роман из петербургского быта, вроде "Бедных людей" (а мысль ещё лучше "Бедных людей"), обе эти вещи были давно мною начаты и частию написаны, трудностей не представляют, работа идет прекрасно, и 15-го декабря я высылаю в "Вестник" мою 1-ю повесть..."(281, 246, 289) Речь в данном случае идёт, вероятнее всего, о повести "Село Степанчиково и его обитатели" и романе "Униженные и оскорблённые". Так вот, ни к какому 15-му декабря рукопись повести выслана в "Московский вестник" не была - писатель закончил работу над ней только через полтора года, в июне 1859-го. А за петербургский роман Достоевский вплотную засядет и вовсе через три года...
Ну никак не идёт у него в Семипалатинске работа!
Мучающийся писатель сообщает брату: "...я всё это хочу выкупить романом. Если моё дело не удастся, я, может быть, повешусь..." Внимательный читатель этих строк наверняка вспомнит, что они уже цитировались нами в первой главе. Действительно, это - восклицание-угроза молодого Достоевского из письма брату от 24 марта 1845 года, перед первым литературным дебютом. Тогда уж и ещё раз вспомним, что в те дни он как раз накануне прочёл в "Русском инвалиде" о самоубийствах нищих и бедствующих немецких литераторов. Думается, в Семипалатинске, перед вторым своим писательским дебютом, Достоевский находился в подобном умонастроении и обуреваем был схожими самоубийственными мыслями. Тем более, что в случае литературной неудачи он обрекал на нищету и безысходность не только себя, но теперь и жену с приёмным сыном. Он вполне мог мысленно опять как бы примеривать на себя погибельную судьбу своего героя-неудачника Ефимова из "Неточки Незвановой".
Ну никак не идёт у него в Семипалатинске работа!
Мучающийся писатель сообщает брату: "...я всё это хочу выкупить романом. Если моё дело не удастся, я, может быть, повешусь..." Внимательный читатель этих строк наверняка вспомнит, что они уже цитировались нами в первой главе. Действительно, это - восклицание-угроза молодого Достоевского из письма брату от 24 марта 1845 года, перед первым литературным дебютом. Тогда уж и ещё раз вспомним, что в те дни он как раз накануне прочёл в "Русском инвалиде" о самоубийствах нищих и бедствующих немецких литераторов. Думается, в Семипалатинске, перед вторым своим писательским дебютом, Достоевский находился в подобном умонастроении и обуреваем был схожими самоубийственными мыслями. Тем более, что в случае литературной неудачи он обрекал на нищету и безысходность не только себя, но теперь и жену с приёмным сыном. Он вполне мог мысленно опять как бы примеривать на себя погибельную судьбу своего героя-неудачника Ефимова из "Неточки Незвановой".
Тем более, что как раз в это время ему становится известен трагический финал судьбы писателя Я. П. Буткова. Достоевский его знал довольно близко, они были ровесниками, дебютировали в литературе почти одновременно и в 1840-е годы даже дружили: нелюдимый Бутков только с Достоевским поддерживал доверительные отношения. Больше того, многие критики сопоставляли-сравнивали роман "Бедные люди" с произведениями Буткова, порой отдавая предпочтение последним, как, к примеру, сделал это анонимный рецензент журнала "Иллюстрация" (1846, № 4). Более серьёзные авторы рецензий и статей (А. А. Григорьев, А. В. Дружинин, Н. А. Добролюбов131) ставили этих двух молодых писателей "натуральной школы" в один ряд, что, впрочем, тоже не соответствовало действительности. Яков Петрович (как видим, - полный тёзка Голядкина!) Бутков выпускал книги, активно, как и Достоевский, печатался в престижных "Отечественных записках", но, как, опять же, и автор "Бедных людей", был вечно в долгу у "эксплуататора" Краевского, терпел нищету и даже голод. После разгрома петрашевцев и ареста Достоевского Бутков, судя по всему, пережил сильнейшее нервное потрясение, забросил литературу, ушёл в подполье. Умер он в ноябре 1856 года всеми забытый, в палате для нищих петербургской больницы. Достоевский не мог не содрогнуться, узнав о такой жуткой кончине знакомого писателя. Он снова как бы примерил на себя чужую судьбу, как бы провидел сценарий и своей ужасно-гипотетической кончины в безызвестности-забытости и нищете. Он тут же торопится-спешит укорить (с подспудно-личным подтекстом!) брата и в его лице всю литературно-столичную среду за подобное ужасное равнодушие к писателям, которых удостаивали ранее похвал и возвышали: "Друг мой, как мне жаль бедного Буткова! И так умереть! Да что же вы-то глядели, что дали ему умереть в больнице! Как это грустно!.."
Между тем, в 8-м номере "Отечественных записок" за 1857 год появляется рассказ "Маленький герой (Из неизвестных мемуаров)", под ним стоит загадочная зашифрованная подпись - М-ий. В столичных литературных кругах, разумеется, сразу же становится известным, что это произведение опального Фёдора Достоевского. Сам он узнаёт о публикации своей "Детской сказки" из письма брата только через полгода. Второе рождение писателя как бы состоялось. Какова же реакция Достоевского на это так страстно ожидаемое событие? Как ни странно, вместо радости, удовлетворения и даже восторга он в письме к Михаилу Михайловичу вдруг выражает недовольство, пеняет ему: "Известие о напечатании "Детской сказки" было мне не совсем приятно. Я давно думал её переделать..." (281, 304)
Да, действительно, ещё в первом же письме к брату по выходе из острога он просил того "Детскую сказку" не показывать никому. Но Фёдор Михайлович словно забыл, что не раз потом в письмах к Михаилу Михайловичу (9 ноября 1856 г., 9 марта 1857 г.) и Врангелю (21 декабря 1856 г., 9 марта 1857 г.) он сам живо интересовался попытками напечатать этот рассказ, поторапливал их это сделать. Крайне важен был прецедент-доказательство, что ему вновь можно-разрешено публиковаться-печататься, и именно это, как он, видимо, надеялся, вдохновит его, прервёт затянувшийся творческий кризис. Однако ж, к моменту выхода номера "ОЗ" с Петропавловским рассказом Достоевский, во-первых, уже осознал вполне, что эта совсем не характерная для него вещица абсолютно не подходит на роль значительного дебютного произведения; во-вторых, он действительно уже давно решил-намеревался её доработать-отредактировать (что и осуществил позже для собрания своих сочинений 1860 года); ну а, в-третьих, он потом ещё и узнает об изменении Краевским в целях конспирации названия рассказа и подписи, - из-за чего замысел литературной реабилитации писателя-петрашевца сводился на нет.
И вот с получением офицерского звания возможность печататься под своим именем обретена, с началом хлопот об отставке и переезде в Россию необходимость издаваться-печататься остро назрела. Достоевский обдумывает, разрабатывает и принимается претворять в жизнь свою индивидуальную технологию творческого процесса, начатки каковой обозначились-проявились ещё перед каторгой в отношениях с Краевским. Суть этой технологии, на первый взгляд, проста, но для всякого другого писателя была бы невыносима и погибельна: не имея даже начала хотя бы черновой рукописи, Достоевский предлагает ещё только задуманное произведение в журнал, выпрашивает-получает значительный (относительно) аванс и только после этого, прикованный к столу обязательствами договора, с головой окунается в работу. Причём, эти в полном смысле слова каторжные условия писательства действительно как бы стимулировали вдохновение, значительно поднимали температуру творческого накала, и существует-есть даже теория у литературоведов, что-де если бы автор "Записок из подполья" и "Братьев Карамазовых" писал свои произведения неторопливо и размеренно, как Гончаров или Тургенев, он не был бы, не стал бы - Достоевским...
А тогда, в Сибири, он сделал-совершил и вовсе невероятное: через Михаила Михайловича заключает в декабре 1857 года договор с редактором-издателем только что созданного журнала "Русское слово" Г. А. Кушелёвым-Безбородко на публикацию своего романа и получает вперёд 500 рублей серебром; и тут же, буквально следом (11 января 1858 г.) он в письме к издателю "Русского вестника" М. Н. Каткову предлагает большой роман, первую часть обязуется выслать в продолжение лета, так что "милостивый государь г-н издатель" может с сентябрьского номера роман уже и печатать. Причём Достоевский совершенно откровенно сообщает Каткову о своём соглашении-договоре с Кушелёвым-Безбородко, о 500-х рублях аванса, но так как он, Достоевский, "вошёл в долги", а так же "и для дальнейшего своего обеспечения" ему крайне и срочно необходимо иметь 1000 рублей, то он и просит у издателя московского журнала, в свою очередь, 500 рублей под будущий роман.
Фёдор Михайлович словно предчувствует-предугадывает, что впоследствии его творческая судьба будет крепко-накрепко связана с "Русским вестником", поэтому это его первое письмо-прошение к М. Н. Каткову так пространно-подробно и доверительно-откровенно. Именно в этом послании писатель, перефразируя известную пушкинскую максиму из "Моцарта и Сальери", сформулирует своё заветное кредо-мечту: "Но работа для денег и работа для искусства - для меня две вещи несовместные". Но именно в этом же письме он признаётся, что ему, увы, приходится невольно совмещать эти два вида работы и в последних строках, уже в постскриптуме, он провидчески с горечью констатирует: "Судьба моя, вероятно, работать из-за денег, в самом стеснительном смысле слова..." (281, 295-298)
И, увы, уже по этому, самому первому деловому письму, издатель "Русского вестника", сам господин чрезвычайно деловой и пунктуальный, убедится вполне, что к уверениям-обещаниям Достоевского о сроках присылки в редакцию рукописей следует относиться крайне осторожно. "Выслать роман в обещанный срок обязуюсь непременно...", - уверил писатель. Катков немедленно высылает ему просимые 500 рублей. И что же, в конце концов, получилось-вышло на самом деле? Обещанную для "Русского слова" вещь повесть "Дядюшкин сон" - редакция получает вместо апреля 1857-го только в январе следующего года, а в "Русском вестнике" повесть "Село Степанчиково и его обитатели" - и то частями! - дождутся только через год после обещанного срока, летом 1859-го.
Но, надо подчеркнуть, писательское реноме автора "Бедных людей" было ещё столь высоко, что Кушелёв-Безбородко не огорчился опозданием "Дядюшкиного сна", а, напротив, тут же выслал Достоевскому новый аванс в тысячу рублей под ещё один обещанный им роман. И писательское реноме Достоевского будет неуклонно повышаться от произведения к произведению, так что хотя "Село Степанчиково" и не появилось в "Русском вестнике", но впоследствии Катков вполне терпимо будет относиться к нарушению Достоевским обещанных графиков присылки рукописей. Он будет знать-понимать, что писатель всегда искренно и честно определял-назначал сроки выхода из-под своего пера нового произведения или части его, но при этом Достоевский совершенно как бы и забывал, не учитывал, что припадки эпилепсии, другие хвори-болезни, всяческие непредвиденные обстоятельства быта и общественной деятельности выбьют его из колеи, замедлят работу.