Современный японский достоевсковед Кэнноскэ Накамура, к примеру, объясняет это своего рода вампиризмом: "В качестве одной из таких сил, обещающих возращение мужчины от смерти к жизни, выступает молодая девушка, таящая в себе сексуальную привлекательность. (...) Похоже, Достоевский в середине жизни явно почувствовал, что молодая, полная жизненных сил женщина способна рассеять страх смерти, растущий в нём из самой основы его существа..."151 А наш старый знакомец Марк Слоним выдвинул гипотезу, что Достоевский испытывал тяготение к молоденьким девушкам по контрасту с Марией Дмитриевной, которая "была лишь на четыре года моложе его"152. Сразу придётся поправить: первая жена была моложе Фёдора Михайловича всё же на целых семь лет (родилась в 1828 году), так что за пожилую женщину он вряд ли её когда-нибудь считал. Придётся и уточнить: контраст между Марией Дмитриевной и (в первую и главную очередь) Аполлинарией, скорее всего, был, только и не столько по возрастному признаку. Кэнноскэ Накамура свои рассуждения о "вампиризме" иллюстрирует главным образом анализом взаимоотношений Достоевского с Сусловой. Но ещё и А. С. Долинин в предисловии к первой публикации повести Сусловой "Чужая и свой" предположил жизненную реальность-достоверность сцены, когда герой (Достоевский) признаётся, что "под влиянием так близко подошедшего к нему молодого прекрасного существа в нём воскресла вера и ?остаток прежних сил?"153.
Как видим, биографы Достоевского ходят вокруг да около проблемы и никак до конца не сформулируют её суть. Может быть, были во влечении-интересе автора "Села Степанчикова" к юным девушкам элементы и "вампиризма", и "педофилии" (это тоже - из Накамуры), и "возрастного контраста", но главное всё-таки состоит в следующем: Аполлинария стала первой настоящей любовью Достоевского. Именно с нею он испытал (пусть на короткое время) полное триединство влечения, кое и есть доподлинная любовь - влечение умов, влечение душ и влечение тел. И это, действительно, было поразительным контрастом в сравнении с семейной жизнью: с Марией Дмитриевной у них имелось, разве что, влечение душ, да и то возникшее под влиянием внешних жизненных обстоятельств и со временем сошедшее на нет.
Как это всегда и бывает в подобных случаях, женщина, с которой мужчина испытал настоящую любовь, стала-сделалась для него мерилом, эталоном, образцом, идеалом, и схожесть-родственность с нею он начинает искать-высматривать во всех других... Да, и в Анне Корвин-Круковской, и в Марии Иванчиной-Писаревой и, наконец, в Анне Сниткиной Фёдор Михайлович искал-угадывал ту 20-летнюю Полину Суслову, которая обожгла его раз и навсегда, или, выражаясь его же языком, - ушибла. С Корвин-Круковской и Иванчиной-Писаревой (у обеих двойные фамилии!) жениховство Достоевского имело, можно сказать, случайный характер. А вот его предложения Сусловой и Сниткиной (у обеих фамилии на "С"!) - это более чем серьёзно.
Не будем углубляться в исследования таинственных совпадений-перекличек в фамилиях невест, разговор об Анне Григорьевне у нас ещё впереди, а вот к Аполлинарии Прокофьевне придётся ещё раз вернуться. Потому что пора уже раскрыть "Преступление и наказание" и перечитать роман как бы сквозь призму темы нашего исследования. А как уже упоминалось, Суслова послужила прототипом одной из центральных героинь этого произведения - Авдотьи Романовны Раскольниковой.
Об этом и речь.
2
Мы уже видели Аполлинарию Суслову в роли Полины, читая роман "Игрок".
Реальные жизненные автобиографические коллизии, положенные автором в основу её взаимоотношений с Игроком, не вызывают сомнения. Как мы помним, от этих взаимоотношений Алексей Иванович в романе периодически оказывался на грани самоубийства - то и дело грозился-намеревался броситься с высоты в пропасть... Тот прототипный герой Достоевского остался самоубийцей лишь потенциальным - физически он остаётся жить, самоубиваясь лишь нравственно...
На страницах "Преступления и наказания" впервые в мире Достоевского появляется настоящий, безусловный и, так сказать, логический самоубийца продумавший самоубийство, подготовивший его, обосновавший и совершивший. Это - Аркадий Иванович Свидригайлов. Авдотья же Романовна Раскольникова имеет самое непосредственное отношение к его добровольному уходу из жизни.
В своём печально известном письме к Л. Н. Толстому "иудушка" Страхов, в частности, писал о покойном Достоевском: "Заметьте при этом, что при животном сладострастии у него не было никакого вкуса, никакого чувства женской красоты и прелести. Это видно в его романах. Лица, наиболее на него похожие, - это герой "Записок из подполья", Свидригайлов в "Преступлении и наказании" и Ставрогин в "Бесах"..."154 Насчёт женских образов в мире Достоевского почти что великий критик, ослеплённый обидой, явно несправедлив: уж героини, прототипом которых послужила Аполлинария Суслова, - безусловно обладают "женской красотой и прелестью", в том числе и Авдотья Раскольникова. А что касается сладострастных якобы двойников Достоевского в его произведениях, то "втайне сладострастный продажный пакостник и семинарист" (портрет-характеристика Страхова в рабочей тетради Фёдора Михайловича, ставшая Николаю Николаевичу известной) в порыве обиды и гнева забыл приплюсовать-причислить в этот ряд ещё и князя Валковского, и Версилова, и Тоцкого, и тёзку писателя - Фёдора Павловича Карамазова...
Впрочем, Бог с ним, со Страховым, с его обидами и мстительной пристрастностью. Плохо только, что вплоть до последнего времени иные исследователи-достоевсковеды ссылаются на это письмо-мнение как на непреложный документ. Вот и Кэнноскэ Накамура в своём очень в целом интересном исследовании "Аполлинария Суслова: женщина, возвращающая к жизни" как само собой разумеющееся умозаключает: "Близко общавшийся с писателем Николай Страхов в письме к Толстому утверждает, что Достоевский был очень похож на Свидригайлова. Очевидно, Достоевский решил, так сказать, пережить заново свою любовь к Аполлинарии Сусловой, став Свидригайловым в "Преступлении и наказании". (И тогда не является ли скоропостижно скончавшаяся жена Свидригайлова Марфа образом жены Достоевского Марии? Во всяком случае предположение это не лишено оснований.)"155.
Как видим, японский исследователь от "очень похож на Свидригайлова" тут же перескакивает к "став Свидригайловым", если, конечно, переводчик был точен. А он, скорее всего, был точен, ибо перевод авторизован. Думается, в целях объективности следует проделать обратный путь: во-первых, категорически отказаться от накамуровской полной идентификации Достоевского со Свидригайловым и, во-вторых, решительно не согласиться со страховской формулировкой об очень уж сильной схожести между автором и этим персонажем.
Но нечто общее у Свидригайлова с его создателем-творцом, безусловно, есть-имеется: оба - мужчины, оба - вдовцы в возрасте (правда, герой лет на 5-6 постарше автора), оба влюблены мучительно и страстно в девушку дочернего возраста, оба, наконец, одеваются "по-жениховски". О Достоевском мы свидетельство этому уже знаем, а вот -- о герое: "Одежда Свидригайлова была щегольская, летняя, лёгкая, в особенности щеголял он бельём..." Или вот: "В одежде (...) преобладали цвета светлые и юношественные. На нём был хорошенький летний пиджак светло-коричневого оттенка, светлые лёгкие брюки, таковая же жилетка, только что купленное тонкое бельё..."(-5, 442, 139) Это о ком идёт речь - о Свидригайлове или Достоевском?.. Ни о том и ни о другом, - это уже о Петре Петровиче Лужине! Причём, этот герой в полном смысле слова является ровесником автора (45 лет), он также по-своему влюблён в ту же Авдотью Романовну (Аполлинарию Прокофьевну) и имеет серьёзные намерения на ней жениться...
Итак, совершенно ясна опасность и односторонность такого пути подетального сравнения-сопоставления внешности, сущности и поступков героя и автора. Будем относиться к этому методу осторожнее, но всё же и будем помнить, что Достоевский не понаслышке знал о любви-страсти пожилого мужчины к молодой, красивой, гордой и своенравной девушке.
В этом плане чрезвычайно интересно заглянуть в черновые подготовительные материалы к роману, которые создавались-набрасывались как раз осенью 1865 года, в период последних мольб-предложений Фёдора Михайловича Аполлинарии выйти за него замуж, в период окончательного краха их любовных отношений. Так вот, уже в предварительных намётках Свидригайлов явно предрасположен и даже, можно сказать, приговорён к самоубийству. Три дня он должен был решаться застрелится, но, правда, вместо этого в черновиках женится. Однако ж, среди подробного перечня многообразных наслаждений, кои этот персонаж получает от жизни (вплоть до наслаждения нищенством или разбоем), значится и "наслаждение самоубийством". (7, 158)
В окончательном варианте романа эта наслажденческая доминанта в натуре Свидригайлова осталась и подчёркивается. И по портрету видно, что человек этот привык брать от жизни всё и во всём находить наслаждение: "Это был человек лет пятидесяти, росту повыше среднего, дородный, с широкими и крутыми плечами (...). Был он щегольски и комфортно одет и смотрел осанистым барином. В руках его была красивая трость, которою он постукивал, с каждым шагом, по тротуару, а руки были в свежих перчатках. Широкое, скулистое лицо его было довольно приятно, и цвет лица был свежий, не петербургский. Волосы его, очень ещё густые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а широкая, густая борода, спускавшаяся лопатой, была ещё светлее головных волос. Глаза его были голубые и смотрели холодно, пристально и вдумчиво; губы алые. Вообще это был отлично сохранившийся человек и казавшийся гораздо моложе своих лет..." (-5, 230-231)
В окончательном варианте романа эта наслажденческая доминанта в натуре Свидригайлова осталась и подчёркивается. И по портрету видно, что человек этот привык брать от жизни всё и во всём находить наслаждение: "Это был человек лет пятидесяти, росту повыше среднего, дородный, с широкими и крутыми плечами (...). Был он щегольски и комфортно одет и смотрел осанистым барином. В руках его была красивая трость, которою он постукивал, с каждым шагом, по тротуару, а руки были в свежих перчатках. Широкое, скулистое лицо его было довольно приятно, и цвет лица был свежий, не петербургский. Волосы его, очень ещё густые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а широкая, густая борода, спускавшаяся лопатой, была ещё светлее головных волос. Глаза его были голубые и смотрели холодно, пристально и вдумчиво; губы алые. Вообще это был отлично сохранившийся человек и казавшийся гораздо моложе своих лет..." (-5, 230-231)
Как видим, всё что угодно можно об этом человеке сказать, даже то, что он альбинос, но одного нельзя утверждать, - что этот господин недоволен жизнью, тяготится ею и мечтает о пуле. Но таким Свидригайлов выглядит-кажется, так сказать, при первом представлении его читателю, да ещё и в беспристрастном авторском описании. Но вот портрет Аркадия Ивановича повторяется через двести с лишним страниц, когда об этом персонаже много чего уже становится известным, да ещё и видим-рассматриваем мы его как бы воспалёнными и проницательными глазами чуткого Раскольникова: "Он рассматривал с минуту его лицо, которое всегда его поражало и прежде. Это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску: белое, румяное, с румяными, алыми губами, с светло-белокурою бородой и с довольно ещё густыми белокурыми волосами. Глаза были как-то слишком голубые, а взгляд их как-то слишком тяжёл и неподвижен. Что-то было ужасно неприятное в этом красивом и чрезвычайно моложавом, судя по летам, лице..." (-5, 442)
Итак, лицо, похожее на посмертную маску или, во всяком случае, выглядевшее неживым, масочным. Жизнь этого человека, в сущности, исчерпана - он уже пресытился всеми доступными ему видами наслаждений, вплоть до душегубства. Есть весьма серьёзные подозрения, что на его совести, по крайней мере, - три души: жена Марфа Петровна умерла при весьма странных обстоятельствах, его дворовый человек Филипп удавился, не выдержав "беспрерывную систему гонений и взысканий", и некая 14-летняя девочка тоже удавилась на чердаке после того, как Свидригайлов, так сказать, проявил к ней мужское внимание... В принципе, всё так и останется на уровне слухов, подозрений, косвенных улик, - доподлинную тайну этих странных смертей и своей вины в них знает только сам Свидригайлов. Но каков многознаменательный и характернейший штрих - загубленные им люди являются к нему: Марфа Петровна и Филипп в виде привидений наяву, а глухонемая девочка - во сне, накануне его собственного самоубийства.
И вот здесь начинается капитальнейшая тема, которая была обозначена Достоевским и пунктирно сформулирована в "Записках из подполья" и дневниковой записи "Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?..": смерть и бессмертие, а ещё глобальнее - христианство и атеизм... Именно в "Преступлении и наказании", именно в образе-судьбе Свидригайлова писатель начал художественными средствами подробно и тщательно исследовать глобальнейшую философскую проблему: причинно-следственные связи между атеизмом и суицидом. Как уже упоминалось, несмотря на безусловный запрет церкви, немало истинно верующих людей, не в силах вынести тягот земной жизни, добровольно лишают себя жизни, как бы соглашаясь априори на муки ада. Аркадий Иванович Свидригайлов ни на какие загробные муки не согласен: он культивирует в себе атеизм, пытается утвердиться на циническом отрицании замогильной жизни и, уж тем более, - бессмертия в каком бы то ни было виде. Вспомним в связи с этим сцену-диалог из романа - самую, может быть, ключевую в этом плане: при самой первой встрече Свидригайлов вдруг начинает рассказывать Раскольникову о покойных жене и лакее, которые "изволят" посещать его в виде привидений. Раскольников советует ему сходить к доктору. Аркадий Иванович отвечает:
"- Это-то я и без вас понимаю, что нездоров, хотя, право, не знаю чем; по-моему, я, наверно, здоровее вас впятеро. Я вас не про то спросил, верите вы или нет, что привидения являются? Я вас спросил: верите ли вы, что есть привидения?
- Нет, ни за что не поверю! - с какою-то даже злобой вскричал Раскольников.
- Ведь обыкновенно как говорят? - бормотал Свидригайлов, как бы про себя, смотря в сторону и наклонив несколько голову. - Они говорят: "Ты болен, стало быть, то, что тебе представляется, есть один только несуществующий бред". А ведь тут нет строгой логики. Я согласен, что привидения являются только больным; но ведь это только доказывает, что привидения могут являться не иначе как больным, а не то, что их нет, самих по себе.
- Конечно, нет! - раздражительно настаивал Раскольников.
- Нет? Вы так думаете? - продолжал Свидригайлов, медленно посмотрев на него. - Ну а что, если так рассудить (вот помогите-ка): "Привидения это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый человек есть наиболее земной человек, а стало быть, должен жить одною здешнею жизнью, для полноты и для порядка. Ну а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что когда умрёт совсем человек, то прямо и перейдёт в другой мир". Я об этом давно рассуждал. Если в будущую жизнь верите, то и этому рассуждению можно поверить.
- Я не верю в будущую жизнь, - сказал Раскольников.
Свидригайлов сидел в задумчивости.
- А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде, - сказал он вдруг.
"Это помешанный", - подумал Раскольников.
- Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.
- И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! - с болезненным чувством вскрикнул Раскольников.
- Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал! - ответил Свидригайлов, неопределённо улыбаясь.
Каким-то холодом охватило вдруг Раскольникова при этом безобразном ответе..." (-5, 271)
Обратим внимание, как поразительно ведёт себя в этой сцене Раскольников: сначала он дважды упорно заявляет о своём неверии в посланцев-представителей другого мира, того света, а затем -- в третий раз -- уж и вовсе категорически отрицает "будущую жизнь", то есть бессмертие. Раскольников как бы играет-повторяет здесь роль евангельского Петра, трижды отрекаясь от веры в вечную Христову жизнь, по сути, от самого Христа. Свидригайлов является одним из двойников главного героя в романе, как бы отражением тёмной половины души-натуры Раскольникова (это стало уже общим местом в достоевсковедении!), и если это помнить, то надо признать, что в данной сцене атеизм студента-убийцы, если можно так выразиться, даже категоричнее, циничнее, чем атеизм помещика-душегуба - его двойника. Аркадий Иванович в тот момент всё же предполагает-допускает существование того мира, хотя и пытается его принизить, опошлить и исказить карикатурной насмешкой, Родион же Романович находится в стадии полного и безусловного отрицания вечной жизни. Заметим ещё, что трактат Свидригайлова о привидениях как посланцах-свидетелях другого мира взят в кавычки и сопровождён свидригайловским примечанием, дескать-мол, он давно об этом рассуждал. То есть, это уже как бы итог, резюме долговременных рассуждений Аркадия Ивановича. И не исключено, что, может быть, даже остался-существует в его бумагах и действительно написанный-оформленный текст-трактат о бессмертии, о вечности... Раскольников же в тот период, во время первой встречи со своим двойником, ещё находится в самом начале мучительного размышленческого пути, он ещё только погрузился в "горнило сомнений" (выражение Достоевского о самом себе), через которое ему предстояло ещё идти и идти.
И вот именно с холода, охватившего сердце Раскольникова при безобразном ответе своего тёмного двойника, и начался его, Раскольникова, размышленческий мучительный путь, который привёл его не к самоубийству, а к покаянию, к обновлению души, к вере в жизнь, ко Христу.
К воскрешению...
3
Впрочем, и Свидригайлова нам "хоронить" ещё рано.
И стоит вернуться на мгновение к теме точек соприкосновения между этим героем и автором. Беглое, в скобках, отождествление К. Накамурой жены Свидригайлова Марфы с женой Достоевского Марией может вполне получить какие-то основания, если заглянуть в комментарий С. В. Белова к "Преступлению и наказанию", где утверждается, что имя этой героини романа восходит к евангельской Марфе156. Но если это так, то надо вспомнить, что у Марфы есть сестра и именно - Мария. Иисус Христос, остановившись в доме Марфы и заметив разительную разницу между сёстрами в отношении к жизни, сказал: "Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно. Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у неё"157. Если, создавая образ жены Свидригайлова, Достоевский помнил-вспоминал свою жену, то не соединил ли он, действительно, их именами родных евангельских сестёр и не подчеркнул ли именно именем Марфа как раз то, что не нравилось ему в реальной Марии Дмитриевне - её "забота и суета о многом" в ущерб "благой части"?