И вот именно с холода, охватившего сердце Раскольникова при безобразном ответе своего тёмного двойника, и начался его, Раскольникова, размышленческий мучительный путь, который привёл его не к самоубийству, а к покаянию, к обновлению души, к вере в жизнь, ко Христу.
К воскрешению...
3
Впрочем, и Свидригайлова нам "хоронить" ещё рано.
И стоит вернуться на мгновение к теме точек соприкосновения между этим героем и автором. Беглое, в скобках, отождествление К. Накамурой жены Свидригайлова Марфы с женой Достоевского Марией может вполне получить какие-то основания, если заглянуть в комментарий С. В. Белова к "Преступлению и наказанию", где утверждается, что имя этой героини романа восходит к евангельской Марфе156. Но если это так, то надо вспомнить, что у Марфы есть сестра и именно - Мария. Иисус Христос, остановившись в доме Марфы и заметив разительную разницу между сёстрами в отношении к жизни, сказал: "Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно. Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у неё"157. Если, создавая образ жены Свидригайлова, Достоевский помнил-вспоминал свою жену, то не соединил ли он, действительно, их именами родных евангельских сестёр и не подчеркнул ли именно именем Марфа как раз то, что не нравилось ему в реальной Марии Дмитриевне - её "забота и суета о многом" в ущерб "благой части"?
Стоит прислушаться и к мнению такого известного достоевсковеда, как М. С. Альтман, который сделал интересное наблюдение: привычка жены Свидригайлова настойчиво напоминать ему о необходимости завести часы имеет нечто общее со страстью первой жены Достоевского, самолично заводившей настенные часы до упора, до разрыва пружины...158
Если схожесть между этими двумя женщинами - созданной в воображении писателя и реальной - есть-видится, то тогда и вполне объяснимо, почему Марк Слоним подсознательно "состарил" в своей уже упоминаемой книге бедную Марию Дмитриевну - Марфа Петровна в романе даже старше своего мужа на целых пять лет.
Позволим себе ещё чуть-чуть продвинуться по этому опасному, но весьма заманчивому пути - сопоставлений-сравнений автора с героем, поисков параллелизма в их судьбах. К. Накамура намекает на то, что Достоевский образом-судьбой Марфы Петровны как бы признаётся в своих чёрных мыслях по адресу своей несчастной жены Марии Дмитриевны. Что ж, нам, начитавшимся З. Фрейда, вполне можно предположить и такое. Но сразу же надо уточнить-подчеркнуть, что если даже это и так, то в романе всё, что связано с семейно-супружеской драмой писателя, дано в гротескном, преувеличенном, доведённом до запредельной крайности виде. В реальной жизни Достоевский не отважился сделать решительный шаг - оставить-бросить больную умирающую жену, но, видя-сознавая, что из-за этого теряет Аполлинарию (по крайней мере, так ему казалось), он ждал, не мог не ждать (не будем всё же говорить - желал!) смерти Марии Дмитриевны; в романе Свидригайлов, поняв, что при живой жене он даже и думать-мечтать не смеет о Дуне, решается на самые крайние, преступные меры... В действительной жизни Фёдор Михайлович, увидев-узнав, что его юная возлюбленная уходит-ускользает от него, мольбами и унижениями пытается вернуть её любовь, выпрашивает знаки внимания, как милостыню; Аркадий Иванович в романном мире от мольб и уговоров переходит вскоре к прямому преследованию, шантажу и даже угрозе насилия, опять решаясь на преступление... Ну и, разумеется, финалы жизненного и литературного сюжетов, имеющих общую основу, значительно, а точнее сказать, - кардинально разнятся: писатель, пережив крушение любви-страсти, возрождается к новой жизни, начинает создавать-рождать великое произведение; его герой добровольно отправляется "в Америку", в "баньку с пауками"...
Но, надо полагать, Фёдор Михайлович, описывая путь Аркадия Ивановича к пожарной каланче, под которой суждено было тому покончить счёты с жизнью, цепочку-ход его суждений-умозаключений проверил, так сказать, на достоверность личным болезненным опытом. Хотя, стоит ещё и ещё раз подчеркнуть капитальнейшее, основополагающее отличие Свидригайлова от автора-создателя: Аркадий Иванович - безобразный по натуре, по воспитанию, по складу мыслей и характера человек; человек, как он сам себя характеризует, "развратный и праздный". Не лишён основания и приговор-характеристика даже Лужина по адресу Свидригайлова: "Это самый развращённый и погибший в пороках человек". (-5, 273, 280)
Свидригайлов и сам знает, что он погибший - и не только в пороках, но и в самом прямом смысле слова погибший человек. Авдотья Романовна последняя и единственная его надежда удержаться на этом свете, ещё остаться-продолжить жить. Увы, с её стороны он не может ждать не только терпимости и сострадания (каковыми одаривала порой Аполлинария Достоевского): Дуня его презирает и даже ненавидит - для неё он однозначно отвратителен. А Свидригайлов даже в вине растворить-утопить своё отчаяние не может, ибо, хотя в молодости и отдал обильную дань Бахусу, теперь даже шампанское не любит и не переносит (как, к слову, и сам Достоевский). Его любовь к Дуне - это ещё и не просто влечение пожилого угасающего мужчины к молодой прекрасной девушке, но и его страстное желание хоть кем-то, наконец, стать. Он признаётся Раскольникову: "- Верите ли, хотя бы что-нибудь было; ну, помещиком быть, ну, отцом, ну, уланом, фотографом, журналистом (добавим от себя - писателем! - Н. Н.)... н-ничего, никакой специальности! Иногда даже скучно..."
Аркадий Иванович надеется-мечтает обрести "специальность" если не любимого, то хотя бы любовника. Это его последняя надежда. И разговор у них с Раскольниковым недаром вдруг соскакивает на самоубийство. Вспомним, что диалог этот происходит в трактире буквально за полчаса до того, как Свидригайлов заманит Дуню в квартиру-ловушку. Раскольников, рассуждая о склонности собеседника к разврату, говорит, что - "это болезнь и опасная". Свидригайлов, мысленно, скорей всего, готовясь к судьбоносному свиданию с Дуней, многозначительно отвечает:
"- А, вот вы куда! Я согласен, что это болезнь, как и все переходящее через меру, - а тут непременно придется перейти через меру, - но ведь это, во-первых, у одного так, у другого иначе, а во-вторых, разумеется, во всём держи меру, расчёт, хоть и подлый, но что же делать? Не будь этого, ведь этак застрелиться, пожалуй, пришлось бы. Я согласен, что порядочный человек обязан скучать, но ведь, однако ж...
- А вы могли бы застрелиться?
- Ну вот! - с отвращением отпарировал Свидригайлов, - сделайте одолжение, не говорите мне, - прибавил он поспешно и даже без всякого фанфаронства, которое выказывалось во всех прежних его словах. Даже лицо его как будто изменилось. - Сознаюсь в непростительной слабости, но что делать: боюсь смерти и не люблю, когда говорят о ней. Знаете ли, что я мистик отчасти?.." (-5, 444)
Он так мистически боится смерти, что придумал для своего грядущего самоубийства своеобразный эвфемизм - вояж в Америку. Об этом вояже он говорит-поминает в разговорах с Раскольниковым, с Соней Мармеладовой. И, между прочим, эта игра в слова тоже доставляет ему некое сладострастно-болезненное наслаждение: Раскольников, спустя время, интересуется, мол, скоро ли в вояж-то? Свидригайлов с "коротким" и "громким" смехом отвечает: "А если б знали вы, однако ж, об чём спрашиваете!.." (-5, 276)
Итак, о мистическом страхе смерти говорит-утверждает человек, который уже предчувствует-знает, что через несколько часов он, вероятнее всего, отправится в Америку. Кстати, забегая вперёд, можно отметить, что в мистическом страхе смерти романные двойники - Раскольников и Свидригайлов абсолютно схожи. Автор констатирует: "В сознании о смерти и в ощущении присутствия смерти всегда для него (Раскольникова. - Н. Н.) было что-то тяжёлое и мистически ужасное, с самого детства..." (-5, 416)
Но ещё Э. Дюркгейм, а теперь вот и Г. Чхартишвили, уважаемые суицидологи, подсказали нам, что многие самоубийцы до своего рокового шага боялись смерти, отрицали её и даже осуждали покончивших с собой. Процесс этот - от отрицания смерти до исполнения автоприговора - детально, со всеми психологическими подробностями описан-показан Достоевским на примере Свидригайлова.
Он предчувствовал свой трагический конец, но до последнего мгновения пытался избежать его или, по крайней мере, отдалить-отсрочить. Имелось и два варианта для этого: жениться, как он задумал, на 15-летней невинной девочке или же добиться благорасположения Дуни Раскольниковой. Невеста-подросток и в самом деле существует - Свидригайлов ездит в её дом с подарками, охотно рассказывает о ней Родиону Романовичу. Кстати, весьма любопытную реплику бросает Раскольников во время этой грязной исповеди Свидригайлова: "- Одним словом, в вас эта чудовищная разница лет и развитий и возбуждает сладострастие!.." Многознаменательность этой фразы-реплики очевидна, если вспомнить, что сочинил-написал её 45-летний автор, беспрестанно сватающийся к 20-летним девушкам...
Но вернёмся к Свидригайлову. Сватовство к сверхюной невесте, судя по всему, было для него делом не весьма серьёзным - по инерции, по закоренелой привычке к сладострастию и наклонности к педофилии затеял он это дело. А вот на Авдотью Романовну человек этот поставил всерьёз. Его мучительная страсть к сестре Раскольникова длилась уже не один день и достигла точки кипения. Ещё когда Дуня жила-находилась в его имении, он готов был по первому же её слову убить жену (что, впрочем, он и сделал позже без всякого соизволения), а теперь он решил поставить на карту собственную жизнь.
Перед решительным, последним свиданием-разговором с Авдотьей Романовной Свидригайлов совершает невероятные для его, как бы мы сейчас сказали, имиджа благодетельные поступки: оплачивает похороны Катерины Ивановны Мармеладовой, выделяет капитал на устройство её детей-сирот, предлагает Раскольникову 10 тысяч рублей для Дуни, дабы избавить её от вынужденного брака с Лужиным, а всё семейство Раскольниковых от нищеты... Иному читателю такая метаморфоза может показаться необъяснимой, странной и даже художественно неубедительной. Однако ж, странного в этом ничего нет. Свидригайлов прекрасно понимает, что такой, каков он есть, он вызывает у Дуни всего лишь брезгливость и отвращение. Он предпринимает кардинальные, на его взгляд, попытки в единый миг как бы переродиться, сделаться лучше. Предстать перед любимой женщиной этаким благородным и благодетельным рыцарем. У него, к тому ж, имеется ещё один сильный и, как, опять же, ему кажется, благородный козырь в запасе - он мог, но не выдал брата Дуни полиции.
Говоря о десяти тысячах для его сестры в разговоре с Раскольниковым, Свидригайлов уверяет: "...я без всяких расчётов предлагаю. Верьте не верьте, а впоследствии узнаете и вы, и Авдотья Романовна..."(-5, 274) Но, разумеется, в тот момент не только его собеседник, но и сам Аркадий Иванович не верил в то, что "без всяких расчётов": расчёт-то, пусть и наивный, как раз был - удивить, поразить Дуню, растопить лёд в её сердце. Но вот, надо отдать ему должное, уже после катастрофы, после рокового для себя свидания с Дуней, Свидригайлов уже совершенно бескорыстно продолжает совершать благодеяния: дарит 3 тысячи рублей Соне (чтобы было на что вслед за Раскольниковым в Сибирь ехать и на что там жить), оставляет аж 15 тысяч своей юной несостоявшейся невесте (хотя, конечно, лучше бы суммы распределить наоборот!)... А ведь по складу его натуры и согласно атеистическому мировоззрению, ему должно было перед добровольным уходом из жизни дойти и вовсе до предела цинизма, уж совсем какой-то безобразный выверт сделать-утворить - к примеру, изнасиловать Дуню или выдать-таки брата её, дабы отправить его если не в Америку вслед за собой, то хоть на каторгу... Вот как сам Достоевский позже рассуждал об этом в письме к своему читателю и почитателю Н. Л. Озмидову (февраль 1878 г.):
"Теперь представьте себе, что нет Бога и бессмертия души (бессмертие души и Бог - это всё одно, одна и та же идея). Скажите, для чего мне тогда жить хорошо, делать добро, если я умру на земле совсем? Без бессмертия-то ведь всё дело в том, чтоб только достигнуть мой срок, и там хоть всё гори. А если так, то почему мне (если я только надеюсь на мою ловкость и ум, чтоб не попасться закону) и не зарезать другого, не ограбить, не обворовать, или почему мне если уж не резать, так прямо не жить на счёт других, в одну свою утробу? Ведь я умру, и всё умрет, ничего не будет!.." (301, 10)
Выходит, Аркадий Иванович в самых потаённых глубинных извивах своей потасканной души всё же робко надеялся на бессмертие не только в виде закоптелой баньки с пауками, на существование Бога, стремился-желал перед свиданием с Ним, как перед свиданием с Дуней, уравновесить пуды своих преступлений, циничных поступков и грехов золотниками предсмертных благодеяний...
Даже человек, впервые читающий "Преступление и наказание", вскоре понимает, что Свидригайлов обречён. Ему суждено было погибнуть если не добровольной, то насильственной смертью. Достаточно сказать, что Раскольников несколько раз по ходу повествования клянётся сам себе, что в случае, если Свидригайлов начнёт шантажировать Дуню, он негодяя убьёт. А потом и вовсе, не таясь, Раскольников заявляет об этом прямо в лицо своему сладострастному двойнику-цинику: "- Я вас убью, прежде чем вы меня в острог посадите. Моё слово верно: вы знаете, что я сумею сдержать его..." Ещё бы Аркадий Иванович не знал - уж если этот ненормальный кроткую Лизавету топором зарубил... Однако ж, Свидригайлов на эту нешуточную угрозу лишь улыбается - до свидания-встречи с Дуней осталось полчаса и всё уже решено.
А вскоре он будет и на самом деле смотреть в лицо смерти, то есть - в дуло револьвера: теперь уже сестра Раскольникова всерьёз вознамерилась-решила убить этого страшного человека, дабы не допустить насилия над собой. Свидригайлов же, ослеплённый страстью, как бы совершенно забывает о своём страхе смерти. По существу, уже в этой драматичной сцене он совершает попытку самоубийства чужими руками (словно Лермонтов на дуэли):
"- ...Смей шагнуть хоть один шаг, и клянусь, я убью тебя!
Дуня была в исступлении. Револьвер она держала наготове. (...)
- Знаю, что выстрелишь, зверок хорошенький. Ну и стреляй!
Дуня подняла револьвер и, мертво-бледная, с побелевшею, дрожавшею нижнею губкой, с сверкающими, как огонь, большими чёрными глазами, смотрела на него, решившись, измеряя и выжидая первого движения с его стороны. Никогда ещё он не видал её столь прекрасною. Огонь, сверкнувший из глаз её в ту минуту, когда она поднимала револьвер, точно обжёг его, и сердце его с болью сжалось. Он ступил шаг, и выстрел раздался. Пуля скользнула по его волосам и ударилась сзади в стену. Он остановился и тихо засмеялся:
- Укусила оса! Прямо в голову метит... Что это? Кровь! - Он вынул платок, чтоб обтереть кровь, тоненькою струйкой стекавшую по его прямому виску; вероятно, пуля чуть-чуть задела по коже черепа. Дуня опустила револьвер и смотрела на Свидригайлова не то что в страхе, а в каком-то диком недоумении. Она как бы сама уж не понимала, что такое она сделала и что это делается!
- Ну что ж, промах! Стреляйте ещё, я жду, - тихо проговорил Свидригайлов, все ещё усмехаясь, но как-то мрачно, - этак я вас схватить успею, прежде чем вы взведете курок!
Дунечка вздрогнула, быстро взвела курок и опять подняла револьвер.
- Оставьте меня! - проговорила она в отчаянии, - клянусь, я опять выстрелю... Я... убью!..
- Ну что ж... в трёх шагах и нельзя не убить. Ну а не убьёте... тогда... - Глаза его засверкали, и он ступил ещё два шага.
Дунечка выстрелила, осечка!
- Зарядили неаккуратно. Ничего! У вас там ещё есть капсюль. Поправьте, я подожду.
Он стоял пред нею в двух шагах, ждал и смотрел на неё с дикою решимостью, воспалённо-страстным, тяжёлым взглядом. Дуня поняла, что он скорее умрёт, чем отпустит её. "И... и уж, конечно, она убьёт его теперь, в двух шагах!.."
Вдруг она отбросила револьвер.
- Бросила! - с удивлением проговорил Свидригайлов и глубоко перевёл дух. Что-то как бы разом отошло у него от сердца, и, может быть, не одна тягость смертного страха; да вряд ли он и ощущал его в эту минуту. Это было избавление от другого, более скорбного и мрачного чувства, которого бы он и сам не мог во всей силе определить.
Он подошел к Дуне и тихо обнял её рукой за талию. Она не сопротивлялась, но, вся трепеща как лист, смотрела на него умоляющими глазами. Он было хотел что-то сказать, но только губы его кривились, а выговорить он не мог.
- Отпусти меня! - умоляя сказала Дуня.
Свидригайлов вздрогнул: это ты было уже как-то не так проговорено, как давешнее.
- Так не любишь? - тихо спросил он.
Дуня отрицательно повела головой.
- И... не можешь?.. Никогда? - с отчаянием прошептал он.
- Никогда! - прошептала Дуня.
Прошло мгновение ужасной, немой борьбы в душе Свидригайлова. Невыразимым взглядом глядел он на неё. Вдруг он отнял руку, отвернулся, быстро отошел к окну и стал пред ним.
Прошло ещё мгновение.
- Вот ключ! (Он вынул его из левого кармана пальто и положил сзади себя на стол, не глядя и не оборачиваясь к Дуне.) Берите; уходите скорей!.." (-5, 469-470)
Отпустив-таки Дуню с миром, Свидригайлов случайно обратил внимание на револьвер, отброшенный ею, подобрал: там оставались ещё два заряда и один капсюль. К слову, револьвер этот принадлежал некогда самому Свидригайлову и вот, волею случая, отыскал своего хозяина, сохранив для него единственный и последний выстрел. Впрочем, и этот, последний, капсюль мог тоже дать осечку, - и что бы тогда делать стал в наипоследний момент Аркадий Иванович? Об этом можно догадываться: уже имея револьвер в кармане, за несколько часов до самоубийства, Свидригайлов в полночь переходит через мост и "с каким-то особенным любопытством и даже с вопросом посмотрел на чёрную воду Малой Невы..." Вполне вероятно, что, не сработай капсюль, он бы просто-напросто утопился. На верёвку этот господин вряд ли согласился бы, не желая опускаться до уровня своего лакея Филиппа.