А он ей уходя своим методическим, медленным и важным голосом: "Не смей есть этот хлеб, это мой хлеб".
Под конец ему нравилось тоже вешать её за ноги, как вешал курицу. Повесит, должно быть, а сам отойдёт, сядет, примется за кашу, поест, потом вдруг опять возьмёт ремень и начнёт, и начнёт висячую... А девочка всё дрожит, скорчившись на печи, дико заглянет украдкой на повешенную за ноги мать и опять спрячется.
Она удавилась в мае поутру, должно быть, в ясный весенний день. Её видели накануне избитую, совсем обезумевшую. Ходила она тоже перед смертью в волостной суд, и вот там-то и промямлили ей: "Живите согласнее".
Когда она повесилась и захрипела, девочка закричала ей из угла: "Мама, на что ты давишься?" Потом робко подошла, окликнула висевшую, дико осмотрела её и несколько раз в утро подходила из угла на неё смотреть, до самых тех пор, пока воротился отец..." (21, 20)
Достоевского больше всего возмутило, что негодяю-истязателю суд присяжных дал всего восемь месяцев острога. Писатель-реалист предрекал, что Саяпин, вернувшись вскоре, отомстит свидетельствующей против него малолетней дочери: "Будет кого опять за ноги вешать"! К счастью, глас автора "ДП" был услышан: московские дамы-благотворительницы забрали тамбовскую девочку в Москву и поместили в ремесленную школу. Можно сказать, в данном случае Достоевский конкретно спас одну человеческую душу -отец-изверг наверняка и дочку довёл бы до самоубийства или забил безжалостно до смерти... Но можно и предположить, что страстный рассказ писателя о трагедии под Моршанском и мягкотелости тамошних присяжных помог-способствовал в последующем этим самым присяжным по всей России более ответственно относиться к своим обязанностям.
В следующий раз суицидальной темы автор "ДП" касается только мельком, спустя довольно продолжительное время -- в одном из июньских выпусков и, так сказать, опосредованно, рецензируя чужое произведение. В подробном разборе драмы Д. Д. Кишенского "Пить до дна -- не видать добра", опубликованной на страницах "Гражданина", Достоевский-критик со знанием Достоевского-писателя так анализирует одну из сцен, выявляя подспудную специфическую психологию поведения бедной девушки-жертвы, запроданной отцом и братом богатому купцу: "Есть черты, чрезвычайно тонко замеченные: эта очнувшаяся Маша, в первые минуты хотевшая убить себя, надевает, однако, оставленный ей у матери купчишкой шелковый сарафан, но надевает из злорадства, для мучения (выделено-подчёркнуто Достоевским! -- Н. Н.), для того чтоб истерзать себя ещё больше: вот, дескать, сама теперь потаскухой стала!.." (21, 103)
Произведение это привлекло внимание автора "Преступления и наказания" в первую очередь тематикой -- спаивание народа, повсеместное самоубийственное пьянство, распространявшийся в России алкоголизм. Эта тема на страницах "Дневника писателя" также станет магистральной, автор будет возвращаться к ней вновь и вновь. Об этом пойдёт у нас разговор в одной из следующих исследовательских работ по творчеству Достоевского, пока же стоит упомянуть, что по горькой иронии судьбы автор драмы "Пить до дна -- не видать добра" Кишенский словно предрёк свою собственную судьбу -- спился вконец-окончательно и покончил жизнь самоубийством. По существу, автор "Неточки Незвановой" мог в Кишенском увидеть-опознать родного брата своего героя Ефимова: безусловно талантливый, но амбициозный не в меру драматург, разругался-разошёлся даже с редактором "Гражданина", последним, кто его печатал и поддерживал, не реализовался до конца и сгинул-пропал практически без следа -- даже даты его рождения и смерти точно неизвестны...
Больше в рамках "Дневника писателя" на страницах "Гражданина" Достоевский о самоубийстве не писал, но ещё раз, уже в чисто журнальной статье "Пожар в селе Измайлове", он упоминает об одном "мужичке", который "забрался зимой у подрядчика ввиду летнего заработка, чтоб прокормить семью, и вот к весне, когда надо было отправляться на работу уже даром, даже и на харчи не имея, -- повесился..." (21, 143)
Как видим, во всех данных случаях жертвы самоубийства, так сказать, из простого народа, и причины у них для лишения себя жизни -- сугубо материальны, жизненны, прозаичны. Всё понятно и легко объяснимо: не выдержала побоев...продана родными и обесчещена...нищета-голод и невозможность содержать семью... Писателю-психологу работы, можно сказать, не оставалось.
Но, судя по записным тетрадям Достоевского того периода, он настойчиво и целеустремлённо набирал материал и вдохновения для того, чтобы поднять эту сложнейшую тему на страницах "Дневника писателя" капитально. На одной из первых же страниц с подготовительными материалами к "ДП" 1873 года помечено-обозначено: "О самоубийцах, больное место. Как умирают. Сам или через палача". И с новой строки: "Тропман, офицер. Шато-д'икем (от пустяков борьбы никакой)". Здесь невольно сразу должны вспомниться соответствующие страницы из "Идиота" и, конечно, -- "Бесов".
Чуть далее Достоевский вписывает в рабочую тетрадь многознаменательную фразу: "Застреливающийся офицер -- средина. Значит, общество само собою атеистическое. Это важный факт". И уже в разделе записной книжки, где Достоевский намечал-фиксировал конкретные темы для "Дневника литератора" (так первоначально планировалось назвать "Дневник писателя"), значится:
"О самоубийцах (скучно жить и отчего)".
"Тип чистого нигилиста (nihil218, Чернышевский), вот мой сад, иди. Возьмёт топор и изрубит. Без угрызения совести. Потом застрелится. Шато-д'икем, виноград".
"Ну что уж за веселье, или шато-д'икем (о нескучной смерти)". (21, 295)
Судя по всему, шато-д'икем (сорт шипучего праздничного вина) и виноград, которыми лакомился перед тем, как застрелиться, закутивший мальчик-самоубийца в "Бесах", стали-явились для Достоевского своеобразным знаком-печатью легкомысленного, бездумного и, даже можно сказать, безнравственного отношения представителей "дряблого поколения" к свой жизни и собственной смерти. И тоже чрезвычайно важно в этом ряду упоминание об "атеистическом" обществе и имени Чернышевского.
Среди записей, касающихся суицидальной темы, в рабочих тетрадях Достоевского той поры (1870--1875 гг.) отметим-выделим ещё несколько. Так, на полях страницы, где писатель намечал-набрасывал идеи новых повестей, он вписывает: "Пустота души нынешнего самоубийцы".(12, 7) Позже появляется запись: "Застрелиться под музыку". А ещё через пару страниц -- уже целый публицистический пассаж под экспрессивным знаком-пометой "нотабене" об атеизме самоубийц из молодого поколения и истинных виновниках этого атеизма: "NB. Вы довели до того, что и идеи своей они больше не любят. Мы стояли на эшафоте с верою... уезжали с надеждою. А ваши питомцы стреляются не только безо всякой надежды, но и идеи никакой не имея, мало того, считая за глупость её иметь. Ему жизнь скучна!
О злодеи, отравившие поколение.
Не вы, Н. Михайловский. Корни глубже!.."
И буквально следом ещё две строки: сначала цитата из Лермонтова -""Какая пустая и глупая шутка""; затем как бы снова сюжетная коллизия -"Самоубийца хочет убить себя, ищет места..." (21, 257)
Итак, не только и не столько либеральные демократы и демократические либералы вроде Михайловского виновны в самоубийственном атеизме молодого поколения: прежде упомянут Чернышевский, теперь вот -- Лермонтов... Тема намечалась капитальнейшая. Ещё в "Двух заметках редактора" ("Гражданин". 1873. № 27. 2 июля.) Достоевский порицал либеральных журналистов: "С фактами участившихся самоубийств или ужасного теперешнего пьянства они решительно не знают, что делать. Написать о них с отвращением и ужасом он не смеет рискнуть: а ну как выйдет нелиберально, и вот он передаёт на всякий случай зубоскаля..." (21, 157)
Сам Достоевский в первом своём "Дневнике писателя" так и не смог, не успел взяться за эту тему вплотную. Но зато в возобновлённом и уже, так сказать, настоящем "ДП", начавшем выходить отдельными самостоятельными книжками с января 1876 года, суицидальная тема действительно стала одной из капитальнейших и сквозных.
Но сначала был ещё "Подросток", тоже своеобразная исповедь горячего сердца, где самоубийству отведено было немало страниц.
Написанных, вот именно, -- и с отвращением, и с ужасом.
2
В этом романе два главных героя-самоубийцы -- Оля и Крафт.
В образе-судьбе бедной домашней учительницы Оли писатель художественными средствами как бы исследовал-показал грань суицидальной темы, заявленной в "Дневнике писателя" 1873 года, -- доведение до самоубийства, самоубийство вынужденное, самоубийство от нищеты, попранного человеческого достоинства, от безысходного отчаяния, сведение счётов с жизнью человека униженного и оскорблённого. И выбор орудия самоказни естествен и обычен для подобных случаев -- позорная петля.
Крафт, конечно же, -- застрелился. Сюжетно-смысловая линия, связанная с этим героем, как бы продолжала в новом романе развитие художественными средствами темы логического, головного, атеистического суицида, начатой в прежних романах -- "Преступление и наказание" (Свидригайлов), "Идиот" (Терентьев), "Бесы" (Кириллов), и которая найдёт наиболее полное философско-публицистическое воплощение на страницах "Дневника писателя" в 1876--1877 годах.
Но сначала был ещё "Подросток", тоже своеобразная исповедь горячего сердца, где самоубийству отведено было немало страниц.
Написанных, вот именно, -- и с отвращением, и с ужасом.
2
В этом романе два главных героя-самоубийцы -- Оля и Крафт.
В образе-судьбе бедной домашней учительницы Оли писатель художественными средствами как бы исследовал-показал грань суицидальной темы, заявленной в "Дневнике писателя" 1873 года, -- доведение до самоубийства, самоубийство вынужденное, самоубийство от нищеты, попранного человеческого достоинства, от безысходного отчаяния, сведение счётов с жизнью человека униженного и оскорблённого. И выбор орудия самоказни естествен и обычен для подобных случаев -- позорная петля.
Крафт, конечно же, -- застрелился. Сюжетно-смысловая линия, связанная с этим героем, как бы продолжала в новом романе развитие художественными средствами темы логического, головного, атеистического суицида, начатой в прежних романах -- "Преступление и наказание" (Свидригайлов), "Идиот" (Терентьев), "Бесы" (Кириллов), и которая найдёт наиболее полное философско-публицистическое воплощение на страницах "Дневника писателя" в 1876--1877 годах.
Как ни кощунственно это звучит, но, вероятно, Оля -- одна из самых совершенно-художественных удачных самоубийц Достоевского. Некрасов, редактор "Отечественных записок", ещё не дочитав роман до конца, приходит к автору своего журнала и товарищу юности, дабы выразить "свой восторг" (в письме к жене в Старую Руссу Достоевский подчёркивает-выделяет эти два слова волнистой линией), а сцену самоубийства Оли он вообще находит "верхом совершенства".(292, 13) (Потом, правда, мнение Некрасова о романе в целом под влиянием Салтыкова-Щедрина измениться к худшему, но, думается, сцена самоубийства Оли так и оставила в его памяти неизгладимое впечатление.) Сухарь Страхов в письме к автору "Подростка" эмоционально сообщает, что опубликованные главы имеют в столичной читающей публике несомненный успех и особо отмечает: "Эпизод повесившейся девушки удивительно хорош и вызвал всеобщие похвалы..." Один из самых внимательных читателей Достоевского, а с 1877 года и его знакомый К. Н. Бестужев-Рюмин, историк, академик и общественный деятель, записывает в дневнике: "Читал (...) ?Подростка? (что за гениальная история Оли!)..." 219
Да что читатели и слушатели (Достоевский не раз впоследствии читал отрывок из романа о смерти Оли на публичных чтениях) -- критики, даже самые недоброжелательно настроенные к автору, почти единодушно отмечали историю Оли как несомненную удачу автора. "Почти" потому, что и в те времена в критике подвизались отдельные ?соби, мало чего смыслящие в литературе вообще и в творчестве Достоевского в частности -- вроде некоего С. Т. Герцо-Виноградского. Этот провинциальный Белинско-Михайловский, громя новый роман знаменитого столичного писателя в "Одесском вестнике" (1875. 13 февр. и 13 марта. № 36 и 58), ничтоже сумняшеся заявил, что, дескать, как весь роман не удался автору, так и в эпизоде с Олей ему не удалось объяснить психологию самоубийцы и показать подлинные причины самоубийства... Это, конечно, критико-патологический случай, но, тем не менее, Достоевский, собираясь в отдельном издании предпослать "Подростку" предисловие, хотел включить в него и уничижительный ответ одесскому знатоку литературы: "Говорят, что Оля недостаточно объяснила, для чего она повесилась. Но я для глупцов не пишу". (16, 329)
Чуть позже, в 1876 году, готовя материалы для выпуска "ДП", почти целиком посвящённого теме самоубийства, Достоевский записывает в рабочей тетради: "Кстати рассказ о повесившейся в "Подростке". К извинению его то, что я горжусь этим рассказом..."(23, 163) Зачем же Достоевский вдруг поминает про "извинение"? Это, наверное, единственный случай в практике мировой литературы, чтобы писатель извинялся за то, что написал чересчур талантливо! Анна Григорьевна вспоминала:
"...раз как-то Фёдор Михайлович прочитал мне только что написанную главу романа о том, как девушка повесилась (...). Окончив чтение, муж взглянул на меня и вскрикнул:
- Аня, что с тобой, голубчик, ты побледнела, ты устала, тебе дурно?
- Это ты меня напугал! - ответила я.
- Боже мой, неужели это производит такое тяжелое впечатление? Как я жалею! Как я жалею!.."220
Жалел, извинялся, но и -- гордился!
Впрочем, пора нам самим вчитаться в соответствующие страницы "Подростка". Об Оле читатель впервые узнаёт по её газетному объявлению, которое цинично комментирует Версилов. И странным образом сразу же возникает тема самоубийства, точнее -- тень темы, через случайное мимолётное версиловское словцо: "Вот слушайте: "Учительница подготовляет во все учебные заведения (слышите, во все) и даёт уроки арифметики", - одна лишь строчка, но классическая! Подготовляет в учебные заведения - так уж конечно и из арифметики? Нет, у ней об арифметике особенно. Это - это уже чистый голод, это уже последняя степень нужды. Трогательна тут именно эта неумелость: очевидно, никогда себя не готовила в учительницы, да вряд ли чему и в состоянии учить. Но ведь хоть топись, тащит последний рубль в газету и печатает, что подготовляет во все учебные заведения и, сверх того, даёт уроки арифметики..." (-8, 239)
Да, у Оли с самого начала ситуация была уже -- "хоть топись". И Версилов очень точно это отметил-понял -- в своих, разумеется, интересах.
Впервые видим мы Олю (разумеется -- глазами Подростка) чуть позже: Аркадий становится невольным свидетелем истерики Оли в меблированных номерах, причём выясняется, что истерика эта связана каким-то образом с Версиловым: "Ужасно поражен был и я. Я сообразил, что это, вероятно, та самая молодая женщина прокричала, которая давеча убежала в таком волнении. Но каким же образом и тут Версилов? Вдруг раздался опять давешний визг, неистовый, визг озверевшего от гнева человека, которому чего-то не дают или которого от чего-то удерживают. (...) Обе соседки выскочили в коридор, одна, как и давеча, очевидно удерживая другую. (...) Молодая женщина стояла в коридоре, пожилая - на шаг сзади её в дверях. Я запомнил только, что эта бедная девушка была недурна собой, лет двадцати, но худа и болезненного вида, рыжеватая (...) губы её были белы, светло-серые глаза сверкали, она вся дрожала от негодования..."
И чуть дальше ещё характерный штрих: "Одета она была ужасно жидко: на темном платьишке болтался сверху лоскуточек чего-то, долженствовавший изображать плащ или мантилью; на голове у ней была старая, облупленная шляпка-матроска, очень её не красившая..." И уже после смерти Оли ещё раз отмечено-упомянуто будет автором (Подростком), что "покойница положительно была недурна собой". (-8, 283, 293, 306)
Не раз и не два, как мы помним, Достоевский в связи и по поводу женских загубленных с молодости судеб поминал имена героинь мировой литературы -- Беатриче, Юлии, Гретхен... На этот раз такого прямого сопоставления он не делает, но читатель и сам может осознать-представить, что эта миловидная двадцатилетняя Оля при других обстоятельствах и раскладе карт судьбы вполне могла быть беззаботна, любима -- счастлива. И пусть бы даже и погибла, как Джульетта, но не от унизительной нищеты, не в позорной петле, не ощущая себя ветошкой затёртой и тварью дрожащей.
Итак, пока в одной комнате остывает труп бедной Оли, в соседней мать, чуть придя в себя, рассказывает, машинально прихлёбывая чай, Аркадию и хозяйке меблированных комнат всю историю-жизнь своей дочери. В Петербург они приехали, надеясь получить давнишний долг с одного купца -- покойник муж так и не дождался. Увы, напрасная затея -- и адвокат не помог, только последние деньжонки извели. Больше того, подлый купчишка-должник осмелился гнусное предложение Оле сделать -- обещал рублей сорок заплатить. Потом, когда Оля наивное объявление в газету от отчаяния дала, сначала её чуть в публичный дом не затащили "работать", а потом и Версилов появился-возник со своей "помощью"...
Тот одесский критик "Подростка", который умудрился не увидеть "психологию самоубийцы и показать подлинные причины самоубийства", видимо, пропустил следующие строки из рассказа матери: "Прихожу к Оле, сидим друг против дружки, заплакала я. Она не плачет, гордая такая сидит, негодует. И всё-то она у меня такая была, во всю жизнь, даже маленькая, никогда-то не охала, никогда-то не плакала, а сидит, грозно смотрит, даже мне жутко смотреть на неё. И верите ли тому: боялась я её, совсем-таки боялась, давно боялась; и хочу иной раз заныть, да не смею при ней..." Это -- после неудачи с адвокатом. А вот ещё -- это уже после приглашения в публичный дом: "Всю ночь эту она в лихорадке пролежала, бредила, а наутро глаза сверкают у ней, встанет, ходит (...). Ходит она, руки ломает, слёзы у ней текут, а губы сжала, недвижимы. И потемнел у ней весь лик с той самой минуты и до самого конца..." Не прочёл, видимо, внимательно или пропустил мимо души этот Герцо-Виноградский и страницу романа, где описан переход в душевном состоянии Оли от восторженной благодарности к Версилову за обещание помочь с уроками и как бы одолженные 60 рублей через мучительные раздумья к угрюмой подозрительности и, наконец, -- ненависти к этому человеку-искусителю. Последней каплей стал рассказ-донос негодяя Стебелькова о сластолюбивой сущности Версилова (который в данном-то случае действительно и бескорыстно почти -- только ради моральной выгоды -- хотел помочь!) и его, Стебелькова, гнуснейшее со своей стороны предложение Оле. И вот финал горестно-жуткого рассказа матери: