"Вот перед вечером выхватила у меня Оля деньги, побежала, приходит обратно: "Я, говорит, маменька, бесчестному человеку отмстила!" - "Ах, Оля, Оля, говорю, может, счастья своего мы лишились, благородного, благодетельного человека ты оскорбила!" Заплакала я с досады на неё, не вытерпела. Кричит она на меня: "Не хочу, кричит, не хочу! Будь он самый честный человек, и тогда его милостыни не хочу! Чтоб и жалел кто-нибудь меня, и того не хочу!" Легла я, и в мысли у меня ничего не было. Сколько я раз на этот гвоздь у вас в стене присматривалась, что от зеркала у вас остался, - невдомёк мне, совсем невдомёк, ни вчера, ни прежде, и не думала я этого не гадала вовсе, и от Оли не ожидала совсем. Сплю-то я обыкновенно крепко, храплю, кровь это у меня к голове приливает, а иной раз подступит к сердцу, закричу во сне, так что Оля уж ночью разбудит меня: "Что это вы, говорит, маменька, как крепко спите, и разбудить вас, когда надо, нельзя". - "Ой, говорю, Оля, крепко, ой крепко". Вот как я, надо быть, захрапела это вчера, так тут она выждала, и уж не опасаясь, и поднялась. Ремень-то этот от чемодана, длинный, всё на виду торчал, весь месяц, ещё утром вчера думала: "Прибрать его наконец, чтоб не валялся". А стул, должно быть, ногой потом отпихнула, а чтобы он не застучал, так юбку свою сбоку подложила. И должно быть, я долго-долго спустя, целый час али больше спустя, проснулась: "Оля! - зову, - Оля!" Сразу померещилось мне что-то, кличу её. Али что не слышно мне дыханья её с постели стало, али в темноте-то разглядела, пожалуй, что как будто кровать пуста, - только встала я вдруг, хвать рукой: нет никого на кровати, и подушка холодная. Так и упало у меня сердце, стою на месте как без чувств, ум помутился. "Вышла, думаю, она", - шагнула это я, ан у кровати, смотрю, в углу, у двери, как будто она сама и стоит. Я стою, молчу, гляжу на нее, а она из темноты точно тоже глядит на меня, не шелохнётся... "Только зачем же, думаю, она на стул встала?" - "Оля, - шепчу я, робею сама, - Оля, слышишь ты?" Только вдруг как будто во мне всё озарилось, шагнула я, кинула обе руки вперёд, прямо на неё, обхватила, а она у меня в руках качается, хватаю, а она качается, понимаю я всё и не хочу понимать... Хочу крикнуть, а крику-то нет... Ах, думаю! Упала на пол с размаха, тут и закричала..."..."
А предсмертную записку Оля оставила более чем странную: "Маменька, милая, простите меня за то, что я прекратила мой жизненный дебют. Огорчавшая вас Оля". (-8, 306)
Аркадию Долгорукому она кажется "юмористической", а Версилов, напротив, убеждён, что слова употреблены несчастной девушкой без всякого юмора -- "простодушно и серьёзно", и это, мол, характерная черта нынешней молодёжи. Достоевскому действительно даже особо сочинять текст предсмертной записки своей героини не пришлось -- он выписывал подобные из тогдашних газет. Об этом подробнее -- в главке, посвящённой "Дневнику писателя" 1876 года.
А пока -- о Крафте.
3
И сразу -- о главном.
В 1911 году В. В. Розанов печатает в "Русском слове" статью, которая позже получила название "Возле ?русской идеи?...", о публикациях сотрудника газеты "Утро России" Т. Ардова. Этот Ардов нам в данном случае не очень интересен, а вот некоторые постулаты из статьи Розанова, одного из самых глубоких интерпретаторов Достоевского и его, можно сказать, духовного ученика, -- вспомнить-перечитать стоит, ибо они впрямую касаются нашей темы.
Дело в том, что Ардов пересказывает из "Подростка" эпизод самоубийства Крафта, обруселого немца, не вынесшего мысли, что-де России уготовано в истории второстепенное место. "Меня в своё время это место из "Подростка" так же поразило, -- пишет-признаётся Розанов. -- Г-н Ардов весьма правдоподобно говорит, что это -- мысль самого Достоевского: не постоянная его мысль, ибо вообще-то он стоял за ?великое призвание России?, но так, стоявшая у него ?уголком? в душе мысль и которую он в душу читателя вставил тоже ?уголком?...
-- Можно с ума сойти... Может быть, бред есть всё, что мы думаем о великом призвании России... И тогда -- удар в висок свинцового куска... И вечная Ночь... Ибо для меня вечная Ночь переносимее, нежели мысль, что из России ничего не выйдет... а кажется -- ничего не выйдет.
Это был ?бес? Достоевского; его поистине ?кошмар? и ?чёрт? (...) Крафт убил себя из-за этой мысли: а Достоевскому, поверь он в неё окончательно, т. е. окончательно разуверься в ?будущности России?, пришлось бы перелицевать всю свою литературную деятельность и попросту и смиренно пойти в ?приживальщики? к М. М. Стасюлевичу, Спасовичу, Градовскому, Пыпину..."
Казалось бы, и так сказано вполне достаточно: Достоевский, смиренно идущий в приживальщики к своим заклятым оппонентам-западникам, -- это уже самоубийственная картина. Но Розанов ещё более конкретизирует гипотетическое самоубийство автора "Подростка" и "Братьев Карамазовых", прямо сопоставляет-соединяет его с его же героем-самоубийцей:
"-- Вот, мы же и говорили, Фёдор Михайлович, что всё дело -- в Западе, а Россия -- пустое место (якобы издеваются Стасюлевич и Ко. -- Н. Н.)...
И Шиллер-Достоевский-Крафт выкрикнули:
-- Нет, лучше пулю в висок... Лучше мозги пусть по стенам разбрызгаются, чем эта смердяковщина..."
И чуть дальше: "Таким образом, около ?идеи Крафта?, можно сказать, ?танцует весь Достоевский?, -- как около своего ?беса?, своей ?мучительной идеи?, своей ?тоски на всю жизнь?..."221
Выделим главное из этого клубка стиля Розанова, вихря кавычек: он считал, что самоубийственная теория-идея Крафта -- это теория-идея самого Достоевского, пропущенная им через сознание и душу, пережитая лично.
А теперь вновь раскроем роман. Всем, кто внимательно читал "Дневник писателя" Достоевского и его записные тетради, не могло не броситься в глаза, что Крафт порою выступает прямо-таки alter ego автора -- он доверил герою самые свои наболевшие мысли-размышления. К примеру, Крафт: "-Нынешнее время (...) -- это время золотой середины и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности всего готового. Никто не задумывается; редко кто выжил бы себе идею..."
Достоевский: "Нынче же всякий и прежде всего уверен (...), что всё принадлежит ему одному. Если же не ему, то он даже и не сердится, а мигом решает дело (...) И застреливается. (...) Уверяют печатно, что это у них от того, что они много думают. (...) Я убеждён, напротив, что он вовсе ничего не думает, что он решительно не в силах составить понятие, до дикости неразвит (...) И при этом ни одного гамлетовского вопроса..." ("ДП". 1876. Январь) И строки из рабочей тетради, уже приводившиеся выше: "А ваши (либералов. -- Н. Н.) питомцы стреляются не только безо всякой надежды, но и идеи никакой не имея, мало того, считая за глупость её иметь. Ему жизнь скучна!.."
Или вот ещё, к примеру, "из Крафта": "-- Нынче безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют её для калмыков. (...) Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России..." (-8, 197)
А вот непосредственно уже сам Достоевский: "Земледелие в упадке, беспорядок. Например, лесоистребление (...). Что будет с Россией без лесу? Положение хуже Турции. (...) Вместе с теми истреблять и леса, ибо крестьяне истребляют с остервенением, чтоб поступить к жиду..." (Из рабочих тетрадей 1875--1877 гг.) (24, 156, 221)
Стоит сопоставить и внешность героя и автора. Крафт: "Двадцати шести лет, довольно сухощав, (...) белокур..." А вот каким зафиксировала в своей памяти 26-летнего Достоевского А. Я. Панаева: "Он был худенький, (...) белокурый..." Правда, на этом штрихи сходства вроде бы исчерпываются, ибо молодой Достоевский у Панаевой "маленький", "страшно нервный и впечатлительный"222, а Крафт, наоборот, был "росту выше среднего" и в лице имел "что-то такое слишком уж спокойное в нравственном смысле, что-то вроде какой-то тайной, себе неведомой гордости..."(-8, 184) Но какой, право, соблазн объяснить такое расхождение тем, что Крафту Достоевский добавил во внешность именно того, чего не хватало ему в юности и о чём он не мог не мечтать, приукрашивая себя в воображении.
Одним словом, гипотеза о том, что сам Достоевский явился одним из прототипов своего героя, очень похожа на аксиому. Но вот самое главное различие между ними тот же Розанов внятно не объяснил. А оно довольно просто: Крафт поверил во "второстепенность" России, русского народа и на этом успокоился (упокоился -- да простится нам такой мрачный каламбур!); автор же "Подростка" болел этой проблемой, мучился ею, но принять её и поверить в неё не мог. В основе идеи Крафта лежит первое "Философическое письмо" П. Я. Чаадаева, о котором (письме) Достоевский ещё в записной тетради 1864--1865 гг. пометил-высказался однозначно -- "гадкая статья Чаадаева".(20, 190) А то, что подобная идея может довести человека до самоубийства, причём именно даже и не коренного русского, вероятно, Достоевский узнал от А. Ф. Кони, близкий знакомый которого по фамилии Крамер покончил с собой и в предсмертном дневнике объяснил это любовью к русскому народу, который, якобы, призван послужить "лишь удобрением для более свежих народов".
Из дневника Крамера буквально "списал" Крафт и такую поразительную бытовую деталь: хотел перед самым самоубийством выпить рюмку коньяка, но вспомнил, что алкоголь усиливает кровотечение и побоялся сильно "напачкать"... А ещё один странный и действительный самоубийца, некий А. Ц-в из Пятигорска, о котором написал "Гражданин" (1874. № 46), "подарил" в предсмертный дневник героя Достоевского ещё одну подробность: самоубийство совершается в сумерки, но самоубийца боится зажечь свечу, дабы не сделать после себя пожара, и пишет последние строки предсмертного дневника в темноте, едва разбирая буквы... И какому писателю, даже и Достоевскому, можно было выдумать-нафантазировать, что в такой "важный час" мысли в голову залетают "всё такие мелкие и пустые"? Пятигорский самоубийца подсказал: он фиксирует на бумаге не размышления о бессмертии, к примеру, а то, что "начинает сильно чесаться нос"... (-8, 297)
Хотя, стоп: как раз именно Достоевский-то мог и сам написать такой странный мелочный дневник -- и фантазировать не надо было: он отлично знал-помнил, какие мысли залетают в голову человека, стоящего на эшафоте и ожидающего смерти через считанные минуты...
А вот подспудные намёки-проговорки Крафта в диалоге с Аркадием Долгоруким мог бы отлично понять, как ни метафизично это звучит, другой Аркадий и из другого романа Достоевского -- Свидригайлов. В этой сцене Подросток признаётся будущему самоубийце, что намерен-мечтает со всеми и вся порвать. Тот интересуется: "А потом куда?" Аркадий рубит с плеча: "-- К себе, к себе! Всё порвать и уйти к себе!" И вот тут-то Крафт так странно-непонятно и спрашивает-уточняет: "-- В Америку?" Этот Аркадий, разумеется, не понял и попугаем повторяет: "-- В Америку! К себе, к одному себе!.." А чуть дальше диалог этот продолжается уже совершенно, так сказать, в духе "Преступления и наказания":
"-- Вы куда-то опять уезжаете?
-- Да... уезжаю.
-- Скоро?
-- Скоро.
-- Неужели, чтоб доехать до Вильно, револьвер нужен? -- спросил я вовсе без малейшей задней мысли: и мысли даже не было! Так спросил, потому что мелькнул револьвер, а я тяготился, о чём говорить..." (-8, 205)
Аркадий записывает-восстанавливает события постфактум, уже зная о самоубийстве Крафта, поэтому как бы удивляется-оправдывается -- почему это он не понял "про Америку" и "скорый вояж"? Правильно, он же Долгорукий, а не Свидригайлов. Но нам в данном случае интересна не только эта своеобразная перекличка-связь между Крафтом и Свидригайловым, но и ещё один мотив, появившийся далее в диалоге между заглавным героем "Подростка" и главным самоубийцей этого романа. Мотив этот -- суицидальные мечты Аркадия Долгорукого.
Впрочем, здесь пора начинать новую главку.
4
Да, потому что, кроме Оли и Крафта, в "Подростке" и потенциальных и настоящих самоубийц более чем достаточно.
И начнём мы, вот именно, -- с самого Аркадия Долгорукого. Он, как видим, в отличие от Оли, имеет фамилию и, в отличие от Крафта, -- имя. Но не это главное. Главное, что не мог такой герой Достоевского -- юный представитель "случайного семейства", незаконнорожденный, выросший в пореформенной России, в нравственно больном обществе, совмещающий в себе черты пылкого, до болезни, мечтателя и одновременно подпольного человека, страстно впитывающий-поглощающий чужие идеи, в том числе и Крафта, -- не мог этот герой не думать о самоубийстве, не примеривать его на себя.
И, действительно, автор несколько раз в подготовительных материалах намечал такое развитие сюжета, связанное с заглавным героем: "Мечтатель. Самоубийство"; "Мечтатель. Мысли о самоубийстве"; "Подросток думает о самоубийстве"...(16, 125) В конце концов, на уровне "дум" такое заманчивое развитие сюжета и осталось. В той сцене-диалоге с Крафтом, когда возникла-выскочила вдруг "Америка", Аркадий даёт как бы совет с высоты своего "подросткового" опыта: "-- Если б у меня был револьвер, я бы прятал его куда-нибудь под замок. Знаете, ей-Богу, соблазнительно! Я, может быть, и не верю в эпидемию самоубийств, но если торчит вот это перед глазами -право, есть минуты, что и соблазнит..."(-8, 206) Знал бы Аркадий тогда кому он это говорит-советует! А когда Крафт попросил гостя не говорить на эту неприятную тему, Подросток заявляет, что это, мол, он не про себя, уж он-то самоубиваться не собирается, и ему даже трёх жизней и тех было бы мало...
Однако ж, трёх жизней мало, а ведь знает уже: при лежащем на виду револьвере может случится такая злая минута, что -- "соблазнит"! Тем более, если жить...в гробу. Да, да! Опять как бы аукается в "Подростке" "Преступление и наказание": в точности, как мать Раскольникова поражена, что Родя её живёт в настоящем "гробу", так и здесь Версилов, впервые оказавшись у сына в комнате, невольно восклицает: "Но это гроб, совершенный гроб!" И Аркадий вынужден согласиться: да, есть "некоторое сходство с внутренностью гроба"(-8, 256) И хотя Раскольников проживал в Столярном переулке, а Подросток в Семёновском полку, но, право, такое впечатление, что автор поселил героя нового романа именно в комнату-гроб предыдущего -ведь хотя Раскольников к тому времени уже и вышел из острога, отсидев свои 8 лет, но вряд ли вернулся на место прежнего жительства...
Впрочем, не будем опять увлекаться мистикой и фантастикой! Небрежность-повтор это автора или специальный приём-метод -- не суть важно, главное, что получился дополнительный глубинный смысл: как мы помним, комната-гроб во многом способствовала развитию в Родионе Раскольникове меланхолии и мыслей о самоубийстве...
Но надо и отметить, что не только странная мрачная комната в Петербурге, где поначалу жил Аркадий, способствовала его вертеровским настроениям. Всё началось намного раньше. Подросток вполне однозначно признаётся в своей исповеди: "...сознание, что у меня, во мне, как бы я ни казался смешон и унижен, лежит то сокровище силы, которое заставит их всех когда-нибудь изменить обо мне мнение, это сознание -- уже с самых почти детских униженных лет моих -- составляло тогда единственный источник жизни моей, мой свет и моё достоинство, моё оружие и моё утешение, иначе я бы, может быть, убил себя ещё ребёнком..." (-8, 413)
И самый, вероятно, опасно-суицидальный момент в его жизни-судьбе наступил, когда на рулетке его обвинили в воровстве и выставили вон. Аркадий в горячке позора бродит по ночным улицам и отдаётся во власть притягательных мыслей: "Зачем домой? (...) В доме живут, я завтра проснусь, чтоб жить, -- а разве это теперь возможно? Жизнь кончена, жить теперь уже совсем нельзя..." А дальше опять начинаются любопытные переклички-ауканья в мире Достоевского. Во-первых, опять -- "Америка". Что делать? Доказать, что ты не вор, теперь невозможно! И вдруг в мозгу Подростка выскакивает: "Уехать в Америку?" Правда, в данном случае Аркадий, может быть, намеревается, как некогда Кириллов из "Бесов", и в самом деле попробовать спрятаться-отлежаться в настоящей заокеанской Америке? Или Америка и здесь всё же играет роль эвфемизма слова "самоубийство", как у Свидригайлова и Крафта?.. Тем более, что буквально перед "Америкой" Аркадию вдруг показалось-примнилось, будто он очутился на Луне, и всё кругом, даже воздух, стало как бы с другой планеты... Ну как тут сразу не вернуться снова к "Бесам" и не вспомнить рассуждения Ставрогина, уже приводившиеся здесь, о злодействе или о позоре на Луне, а тем более перед самоубийством -- дескать, ни злодейство, ни самый подлый и смешной позор ничего тогда не значат...
В итоге Аркадий приходит к решению совершить сначала массу мерзких поступков -- раз уж теперь на нём несмываемое клеймо вора! -- а потом как-нибудь "всё уничтожить, всех, и виноватых и невиноватых (...), а там уж и убить себя"... Он тут же приступил, было, и к исполнению задуманного адского плана -- попробовал устроить грандиозный пожар на дровяном складе, рядом с которым случайно очутился. А перед этим даже и способ будущей своей самоказни в бреду наметил, припомнив, как "тётушка" Татьяна Павловна пожелала как-то в сердцах по адресу Версилова: "Пошёл бы на Николаевскую дорогу и положил бы голову на рельсы: там бы её ему и оттяпали"... (-8, 460)
Если бы план Аркадия Долгорукого воплотился до конца, он предвосхитил бы тогда прогрессивный финал-самоубийство "Анны Карениной". Впрочем, не исключено, что Лев Толстой в таком случае придумал бы для своей героини другой способ добровольного ухода из жизни. Но Подростку даже поленницу поджечь не удалось, и вообще жизнь его пошла-начала развиваться совсем по другому пути. Не грозила железная дорога и Версилову, хотя и он не чужд был мыслей-мечтаний о самоубийстве.
Сразу надо отметить, что идея Крафта о второстепенности русского народа посещала голову и данного героя, только Андрей Петрович убивать себя из-за этого не собирался. Более того, он старается верить не во второстепенную роль русской нации, а в особенную её роль (капитально эту идею Достоевский разовьёт позже в своей речи о Пушкине) и чрезвычайно гордится принадлежностью к родовому русскому дворянству. Немудрено, что Версилов высказался однажды определённо: "В последнее время началось что-то новое, и Крафты не уживаются, а застреливаются. Но ведь ясно, что Крафты глупы; ну а мы умны..." (-8, 342) Умны-то умны, но о самоубийстве тоже порой задумывались. Но, конечно, не такому человеку, как Версилов, по-бабьи под вагон бросаться или позорно вешаться, хотя... Как раз петля-то ему автором и приготовлялась в набросках-эскизах к роману: ОН (так обозначался поначалу в подготовительных материалах будущий Версилов) должен был повеситься, причём -- в монастыре.(16, 247) Однако ж, Достоевский всё же понял-убедился, что этот герой повеситься ну никак не может, но и без самоубийства -- по страстности и широкости своей натуры ему не обойтись.