Иисус пришел из Галилеи (Северная Палестина), где существовала традиция благочестивых людей («хасидим»), чудотворцев. [310] В середине I века до н. э. молитвы Хони Начертателя Кругов положили конец суровой засухе, а незадолго до гибели храма Ханина бен-Доса исцелял пациентов на расстоянии, подобно Иисусу. Однако никто не считал этих чудотворцев богами (и уж, конечно, они сами себя не считали богами). Очень может быть, что Иисус продолжал эту традицию, будучи очень одаренным экзорцистом. Люди, страдавшие эпилепсией или умственными заболеваниями, от которых не существовало другого лекарства, естественным образом обращались к экзорцистам. Вполне возможно, что экзорцистам и впрямь удавалось улучшить состояние пациентов в тех случаях, когда болезнь имела сильную психосоматическую составляющую.
...Однако, подобно Хони, Иисус ясно давал понять: своими чудесами он обязан «силе» Божьей, действовавшей в нем. Он считал, что любой человек, который доверяет Богу в достаточной степени, может совершать еще более великие деяния. [311] Отметим, что чудеса не занимают центральное место в Евангелиях. Более того, евангелисты относятся к ним неоднозначно. Марк сообщает, что слава об исцелениях разносилась широко, но Иисус просил помалкивать о них. [312] Матфей снижает роль чудес, лишь показывая на их примере, как в Иисусе исполнились древние пророчества. [313] Для Луки чудеса демонстрируют, что Иисус – это «великий пророк» вроде Илии. [314] Евангелисты знали, что, несмотря на эти знамения и чудеса, у Иисуса было мало последователей при жизни. Чудеса не вдохновляли «веру». Люди, видевшие их, соглашались, что Иисус – в каком-то смысле «сын Божий», но не хотели ломать свою жизнь и отдаваться целиком его делу (ничуть не более, чем они стали бы продавать имущество, чтобы последовать за Хони Начертателем Кругов). Даже у внутреннего круга апостолов не хватало pistis . По сообщению Марка, они и ухом не повели, когда Иисус насытил несколькими кусками хлеба и рыбы толпу в пять тысяч человек, а когда увидели, как он идет по воде, лишь поразились, ибо «сердце их было окаменено». [315] Правда, Матфей рассказывает, что они склонились ниц перед Иисусом после этого чуда со словами: «Истинно ты Сын Божий», [316] но вскоре Иисусу уже пришлось укорять их за маловерие. [317] Скорее всего, в евангельских рассказах о чудесах запечатлено мнение учеников об этих событиях уже после явлений Воскресшего. Задним числом они усмотрели в Иисусовых чудесах знамение скорого прихода Царства, когда Бог победит злых духов, вызывающих страдание, болезни и смерть, и покорит разрушительные силы хаоса. [318] Они не считали Иисуса Богом и не утверждали, что чудеса доказывают его божественную природу. Однако после Воскресения они пришли к убеждению: подобно всякому «верующему», Иисус мог призывать «силу» Божию, когда усмирял морскую бурю и ходил по волнам.
* * *Раввины знали, что чудеса ничего не доказывают. В Талмуде есть такая история. Однажды, на заре существования академии в Ямнии, у рабби Элиэзера возник острый спор с коллегами по одному галахическому (законодательному) вопросу.
...Иными словами, они выросли. Они уже не слепо принимали мнения, а думали.
Откровение не означало, что каждое слово Писания необходимо принимать буквально. [321] Да и вообще создатели мидрашей не слишком интересовались первоначальной интенцией библейских авторов. Поскольку слово Божие неисчерпаемо, текст доказывал свое божественное происхождение, являя новые смыслы. Всякий раз, когда иудей открывался Писанию, слова могли означать нечто иное. И к 80–90-м годам раввины начали убеждать своих иудейских собратьев, что Израилю лучше идти именно этим путем, а не христианским.
Огромный вклад в развитие творческого стиля мидраша внес рабби Акива. Говаривали, что слава его достигла небес. Заинтригованный, Моисей сошел на землю и отправился на одну из его лекций. Он занял место в восьмом ряду позади других учеников и начал слушать. К своему величайшему смущению, он обнаружил, что не понимает ни слова из толкований р. Акивы, хотя Тору он, Моисей, лично получил на горе Синай! «Превзошли меня сыны мои», – озадаченно, но с оттенком родительской гордости, бормотал Моисей, возвращаясь на небеса. [322] Другой раввин сформулировал лаконичнее: «Вопросы, которые не были открыты Моисею, были открыты рабби Акиве и его поколению». [323] Некоторые люди считали, что рабби Акива перегибает палку, но его метод победил, поскольку оставлял Писание открытым. С точки зрения современных ученых, мидраш слишком вольно обращается с оригиналом, но такой текстуальный «бриколаж» позволял развивать традицию в те времена, когда новых материалов было мало, и приходилось использовать то, что есть на руках.
Раввины были убеждены, что Синайское откровение – это не последнее слово Бога человечеству, а лишь начало. Писание не есть законченный продукт: его потенциал выявляется человеческой изобретательностью, подобно тому как люди научились делать муку из пшеницы и ткани из льна. [324] Откровение – динамичный процесс, и он продолжается от поколения к поколению. [325] Текст, который не обращается к настоящему, есть мертвый текст, и экзегет обязан его воскресить. Раввины часто увязывали друг с другом стихи, которые первоначально не имели связи друг с другом, и новая комбинация давала совершенно новый смысл. [326] Иногда они меняли букву в каком-то слове (скажем, чтобы создать игру слов). Это полностью меняло смысл. Или говорили ученикам: «Читай не так… а так». [327] Эти эмендации не были постоянными: как и любые учителя в античности, раввины хотели, главным образом, затронуть нужды конкретной аудитории. Нередко после интерпретации смысл менялся до неузнаваемости. Скажем, Песнь Песней, любовная лирика, которую распевали в тавернах и которая даже не упоминала Бога, стала аллегорией любви Яхве к своему народу. Мидраш не создавался в одиночку: подобно сократическим диалогам, это был плод совместных усилий. Раввины сохраняли древний пиетет перед устной коммуникацией, и в начале существования академии в Ямнии не записывали свои традиции, а учили их наизусть. Выпускников академии называли «таннаями», то есть «повторяющими». Они читали Тору вслух и развивали мидраш в совместных беседах. Дом Учения не походил на тихую современную библиотеку. Там было шумно, кипели горячие споры. Впрочем, когда политическая ситуация в Палестине ухудшилась, раввины решили, что необходимо записать эти дискуссии. Между 135 и 160 годами они составили совершенно новое писание под названием Мишна, – антологию устных учений, собранную в Ямнии. Мишна представляла собой модель утраченного храма: ее шесть разделов («седерим») поддерживали литературное здание как столбы. [328] Изучая законы и уставы, трагическим образом ставшие неактуальными, ученики чтили Божественное Присутствие в послехрамовом мире.
Одно дело, когда фарисеи выстраивали жизнь вокруг воображаемого храма, а храм Иродов еще был цел и невредим, и совсем другое – развивать подобные идеи, когда от святилища остались лишь обугленные камни. В Мишне собраны тысячи новых постановлений, до мельчайших деталей регулирующих жизнь иудеев, чтобы те осознавали постоянное присутствие Шехины среди них. Раввинов интересовали не «верования», а практическое поведение. Если все иудеи будут жить, словно они священнодействуют при Святом Святых, как им тогда вести себя с язычниками? Как соблюдать уставы о ритуальной чистоте в каждом доме? Какова роль женщин в доме, который отныне есть храм? Раввинам никогда не удалось бы убедить народ соблюдать этот огромный свод законов, если бы он не давал убедительные духовные плоды.
Откровение – динамичный процесс, и он продолжается от поколения к поколению. Текст, который не обращается к настоящему, есть мертвый текст, и интерпретатор обязан его воскресить.
Мишна не цеплялась нервно за Еврейскую Библию, а гордо держалась особняком и цитировала древние Писания лишь изредка. Она не видела необходимости вдаваться подробно в свою взаимосвязь с Синайской традицией, но величественно полагала, что ее компетентность неоспорима. Раввины продолжали любить и чтить древние Писания, но отдавали себе отчет в том, что олицетворяемый ими мир ушел навеки. Подобно христианам, они черпали из него необходимое, а остальное почтительно откладывали в сторону. Что делать! Религия должна свободно развиваться. Нельзя, чтобы ее сдерживала неуместная верность прошлому. Раввины решили, что божественное откровение имеет две формы: Письменная Тора и Устная Тора, которая развивается от поколения к поколению. Обе священны, обе – от Бога, но раввины ценили Устную Тору больше любого письменного текста, поскольку эта живая традиция отражала изменения человеческой мысли, позволяла Слову реагировать на перемены. Недолжная опора на письменный текст может способствовать закоснелости и ретроградной косности. [329]
Прозрения иудеев прошлого, настоящего и будущего символически были предвосхищены в Синайском откровении. Поэтому, развивая Устную Тору в совместных дискуссиях в Доме Учения, раввины ощущали себя стоящими подле Моисея на вершине горы. Они участвовали в непрестанном диалоге с великими мудрецами прошлого и с Богом. Они получали слово Божие, как некогда получали его пророки и патриархи. [330] Еще дальше отошли от Библии два Талмуда: Иерусалимский (составлен в V веке) и более авторитетный Вавилонский («Бавли», составлен в VI веке). Они представляют собой комментарии не на Библию, а на Мишну. Подобно Новому Завету, Бавли считался завершением Еврейской Библии, новым откровением для изменившегося мира. [331] Как христиане смотрят на Еврейскую Библию глазами Нового Завета, так иудеи стали смотреть на нее глазами Бавли, который полностью трансформировал ее. Авторы/редакторы вели себя достаточно вольно. Они пересматривали уставы Мишны, отмечали противоречия раввинов между собой и огрехи в их аргументах. Они вели себя так и с Библией, подчас высказывая мысль, что библейским авторам следовало сказать то-то и подставляя собственные уставы вместо библейских. На многие поставленные им вопросы Бавли не дал четких и окончательных ответов. Мы слышим много голосов: Авраам, Моисей, пророки, фарисеи, раввины из Ямнии, – все они оказываются на одной странице как бы на одном уровне, и все участвуют в диалоге, хотя их разделяют века.
...Изучение Талмуда носит демократический и открытый характер. Если ученик видит, что его не удовлетворяет ответ ни одного из августейших авторитетов, он должен искать самостоятельный ответ. Поэтому Бавли иногда называют первым интерактивным текстом. [332] Поскольку учеников учили раввинистическому методу изучения, они участвовали в тех же дискуссиях и неизбежно вносили свой вклад в непрекращающийся разговор. Некоторые версии Талмуда оставляли на каждой странице пространство, на котором ученик мог добавить собственное толкование. Ученик узнавал, что никто не обладает последним словом: истина постоянно меняется, и, хотя традиция играет огромную роль, она не должна сковывать его собственное суждение. Если он не добавит собственные замечания на священную страницу, линия традиции подойдет к концу. Между тем религиозный дискурс не должен быть высечен в камне: древние учения требуют постоянного переосмысления. «Что есть Тора? – спрашивает Бавли. – Она есть интерпретация Торы». [333]
* * *По мере того как христианство распространялось в эллинистическом мире, в нем становилось все больше верующих из образованной среды, которые принесли с собой идеи и ожидания греческой культуры. С очень раннего периода они видели в христианстве философию, имеющую много общего с греческими школами. Чтобы быть христианином, требовалось мужество: время от времени римские власти принимались яростно преследовать церковь. После того как Второе пришествие не состоялось, иудеохристианство иссякло, и к началу II века пути христианства и раввинистического иудаизма разошлись. А когда христиане дали понять, что больше не принадлежат к синагоге, римляне сочли их безбожными фанатиками, оплевывающими веру отцов. Стало быть, обвиняли христиан в атеизме, коль скоро те отказывались поклоняться богам-покровителям империи. В свою очередь, некоторые христиане попытались доказать, что христианство – не предрассудок, а новая философская школа. Одним из первых христианских апологетов был Юстин (около 100—160). Родился он в Самарии в языческой семье. Увлекался стоицизмом и пифагорейством, но затем нашел ответ на свои вопрошания в христианстве, которое воспринял как венец иудаизма и греческой философии. Философы называли своих великих мудрецов – Сократа, Платона, Зенона, Эпикура – «сынами Бога», и христиане использовали такую же терминологию (Логос, Дух, Бог), как и стоики. Согласно Евангелию от Иоанна, Иисус есть воплощенное Слово (Логос) Божье, [334] – то самое Слово, считал Юстин, которое вдохновляло Платона и Сократа. В греческом языке не существовало эквивалента еврейскому понятию «Шехина», поэтому христиане все чаще использовали термин «Логос» для описания божественного Присутствия, которое было им открыто, но которое не тождественно внутренней природе Бога. Юстина не назовешь интеллектуалом высокого уровня, но его учение о Христе как вечном Логосе повлияло на богословов, разработавших ключевые положения христианства, а потому именующихся в традиции «отцами Церкви».
У отцов Церкви было греческое образование, и они искали намеки на Логос буквально в каждом предложении Еврейской Библии. Сочтя еврейские слова трудными для понимания, а древний библейский этос несколько чуждым для себя, они трансформировали их в аллегорию, в которой все события и персонажи Ветхого Завета (так назвали Еврейскую Библию) понимались как указания на евангельские события. Правда, христиане Антиохии больше занимались буквальным смыслом Писания и хотели понять, что было на уме у самих библейских авторов, но популярнее были экзегеты Александрии, которые шли по стопам Филона и греческой аллегорезы.
...Одним из самых ярких и авторитетных экзегетов был Ориген (185—254). Аллегорезе он учился у греческих и еврейских ученых в Александрии, а мидрашу – у раввинов в Палестине. В своих поисках глубинного смысла Писания Ориген не отбрасывал бесцеремонно оригинал, но относился к буквальному смыслу очень серьезно. Он выучил еврейский язык, консультировался с раввинами, исследовал флору и фауну Святой Земли. Ориген также предпринял титаническую попытку определить как можно более точный текст: подготовил свод из шести параллельных текстов Еврейской Библии (оригинал и пять переводов), расписанных по шести колонкам. Однако он считал, что образованный христианин греческой культуры не может читать Библию только буквально. Мыслимо ли, чтобы Бог и впрямь «ходил» по Эдемскому саду? Зачем христианам пространные указания о постройке скинии в Синайской пустыне? Должны ли верующие буквально следовать заповеди Христа не иметь двух пар одежд и обуви? Как понять в высшей степени сомнительную историю о том, как Авраам продает жену фараону? Ответ: эти трудные тексты следует рассматривать как аллегорию, литературную форму, в которой одно скрыто под видом другого. Более того, по мнению Оригена, вопиющие аномалии и противоречия в Писании просто заставляют нас искать смыслы не буквальные.
...Ориген неустанно напоминал читателям, что экзегеза – это тяжелый труд, который, подобно всякому философскому занятию, требует аскезы и самоотдачи. Как и всякий философ, экзегет должен вести жизнь молитвенную, чистую, трезвую и добродетельную. Он должен уметь учиться ночами напролет. [336]
...