Ориген неустанно напоминал читателям, что экзегеза – это тяжелый труд, который, подобно всякому философскому занятию, требует аскезы и самоотдачи. Как и всякий философ, экзегет должен вести жизнь молитвенную, чистую, трезвую и добродетельную. Он должен уметь учиться ночами напролет. [336]
...Для христиан, как и для раввинов, Писание было символом, а его слова и рассказы – «образом божественного». [338] Ориген видит в экзегезе своего рода мистерию, инициацию, которая требует тяжелого труда, но в конце концов вводит миста в божественное присутствие. [339]
Как и человек, Писание состоит из тела, души и духа, который трансцендентен по отношению к смертной природе. Это соответствует трем уровням понимания Писания. Сначала мист должен освоить «тело» священного текста (буквальный смысл), и лишь потом он сможет идти дальше. Затем он готов к нравственному смыслу (соответствует уровню души, природным способностям ума и сердца). Эта интерпретация дает этическое наставление, но во многом опирается на здравый смысл. Если мист упорен, под конец инициации ему откроется смысл духовный, аллегорический. Он узрит Слово, сокрытое в земном теле священной страницы.
Однако это невозможно без духовных упражнений, которые вводят миста в иное состояние ума. Поначалу толкования Оригена кажутся современному читателю натянутыми и надуманными: он видит в тексте то, чего там просто нет. Однако Ориген не просил читателей «уверовать» в его выводы. Как и всякая философская теория, его прозрения непонятны, доколе ученик не совершил те же духовные упражнения, что и наставник. Его комментарии – своего рода «Микра». Следующий шаг читатели должны сделать самостоятельно. Они должны размышлять над текстом с той же углубленностью, что и Ориген, пока не будут «способны усвоить принципы истины». [340] Без долгих часов «созерцания» ( theoria ) экзегеза Оригена остается непонятной и неправдоподобной.
Оригенов метод интерпретации Писания в соответствии с буквальным, нравственным и духовным смыслом стал впоследствии стандартным в христианском мире. Монах-подвижник Иоанн Кассиан (около 360—435) познакомил с этой экзегезой Западную Европу, причем добавил четвертый смысл: анагогический, который описывает эсхатологический аспект текста. Этот четверичный метод просуществовал на Западе до Реформации. Им пользовались священники в своих проповедях и монахи в своих размышлениях над библейским текстом. Начинали всегда с буквального смысла, а затем восходили по «лестнице» к более духовным уровням понимания: нравственному, алле горическому, анагогическому. До Нового времени никому и в голову не приходило ограничиваться буквальным смыслом Писания. А когда христиане стали настаивать на буквальной истинности каждого слова Библии в конце XIX века, многие сочли его чуждым, неправдоподобным и парадоксальным (как и предупреждал Ориген).
...Для отцов Церкви Писание есть «таинство» («мистерия») не потому, что оно учит множеству непостижимых вещей, а потому что направляет внимание христиан на сокрытый пласт реальности. Писание также есть «таинство», потому что экзегеза – это духовный процесс, который, подобно любой инициации, шаг за шагом продвигает человека к просветлению. Невозможно понять его без упорной аскезы ума и сердца. Писание – это не просто текст, но «деятельность»: его не только читают, но и претворяют в жизнь. [341] Как ученые, так и миряне, обычно читали его в литургической обстановке, которая отделяла его от секулярного восприятия. Как известно из посланий Павла, у первых христиан были свои ритуалы. Крещение и Евхаристия (воспроизведение тайной вечери Иисуса с учениками) были также «таинствами» не потому, что их нельзя было понять естественным разумом, а потому что это были инициации. В ходе их община училась распознавать за символическими жестами священную суть и переживать «перемену ума».
В беседах Кирилла Иерусалимского (около 315—386) мы находим древний образец того, как новоначальных знакомили с обрядами и учениями Церкви. [342] В церкви Кирилла крещение совершалось ранним воскресным пасхальным утром в базилике Воскресения. В течение шести недель Великого поста люди проходили интенсивную подготовку. Они строго постились, ходили на ночные службы, молились и получали наставление о керигме, основной вести Евангелия. От них не требовалось ни во что заранее «уверовать». Более глубокие истины христианства сообщались им лишь после крещения: эти догматы могли быть осмыслены лишь после преображающего опыта обряда. Как и в любой философской школе, теория была вторична по отношению к обрядам и духовным упражнениям, которые породили ее. Как и любой миф, христианские доктрины передавались лишь в ритуализованной обстановке людям, которые были должным образом подготовлены и хотели достичь трансформации через них. [343] Как и прозрения любой инициации, доктрины, которые сообщались под конец ритуализованного процесса, могли показаться внешним людям банальными, а то и абсурдными. Лишь после того как те прошли процесс трансформации, новых христиан просили прочитать «символ веры» – декларацию собственного выбора и верности Богу, который стал реальностью в их жизни после этого обряда прохождения.
Огласительные беседы Кирилла – это не метафизические и доктринальные объяснения, требующие слепой веры, а мистагогия (тайноводство). Словом «мистагогия» некогда обозначалось наставление, которое давало возможность мистам в греческих мистериях «уподобиться священным символам, отбросить свою индивидуальность, стать единым с богами, пережить божественную одержимость». Когда обряд начинался, крещаемых выстраивали возле храма лицом на запад, в направлении Египта, страны смерти и заката солнца. В качестве первого шага в символическом избавлении от «египетского рабства» они отрекались от сатаны. Затем они разворачивались лицом к востоку – к восходу солнца, новой жизни и невинности Эдема. Они шли в храм и снимали с себя одежды. В этом был глубокий символ: совлечение ветхого человека. Крещаемые стояли обнаженными, подобно Адаму и Еве до грехопадения. Затем каждый мист трижды окунался в воды крещальной купели. Символически это означало переход через Чермное море и погружение в смерть Христа, чья гробница стояла всего лишь в нескольких метрах от них. Каждый раз при погружении епископ спрашивал их: «Имеешь ли веру в Отца и Сына и Святого Духа?» И каждый раз мист отвечал: Pisteuo (верую)! Иными словами, «отдаю Ему свое сердце и свою верность». Выходя из купели, они именовались «христианами, то есть помазанными». [344] Они облекались в белые одежды, символизирующие их новое «я», впервые причащались и, как и Христос при своем крещении, получали ритуальное усыновление как «сыны Божии».
На латиноязычном Западе неофиты восклицали при погружении в воду: Credo (верую!). Опять же это не интеллектуальное согласие с обязательными церковными доктринами (которые станут им известны лишь на следующей неделе). Мисты не просто декларировали свое согласие с эмпирически не доказанными тезисами. Восклицание «верую!» ( Pisteuo , Credo ) больше похожие на согласие, которое произносят при венчании жених и невеста.
Тщательно разработанные ритуалы создавали ekstasis , «выход» за рамки обычного образа мысли. Феодор Мопсуестский (был епископом киликийского города Мопсуест в 392—428 годах) объяснял оглашаемым:
...Это не «вера» в современном смысле слова. Хотя Феодор Мопсуестский – один из крупнейших сторонников буквальной экзегезы, практиковавшейся в Антиохии, он не требовал от оглашаемых просто взять и «уверовать» в какие-либо «таинственные» доктрины. Вера была вопросом выбора и практической жизни.
* * *Это относится и к третьей монотеистической религии, которая появилась в начале VII века н. э. В 610 году Мухаммад ибн ‘Аб д Аллах (около 560—632), купец из богатого торгового города Мекка, расположенного в аравийском Хиджазе, начал получать откровения, которые, как он верил, ему ниспослал Бог иудеев и христиан. Впоследствии эти божественные речи были собраны в Писание, известное как Коран («чтение вслух»). (Текст обрел окончательную форму лет через двадцать после смерти Пророка.) Впоследствии религия Корана станет называться «ислам», то есть «покорность» Богу. Ее основные принципы совпадают с основными принципами иудаизма и христианства.
Коран не интересуется «верой», да и вообще это понятие не прижилось в исламе. [346] Богословские рассуждения, выливающиеся в заумные доктрины, считаются «занна», пустыми домыслами, которые никто не может доказать, но которые лишь возбуждают ссоры и отдают сектантством. [347] Подобно всякой религии и философии, ислам – это образ жизни («дин»). Коран содержит не столько доктрины, сколько этический призыв к деятельному состраданию: неправильно заниматься личным самообогащением, но необходимо делиться своим богатством и создавать справедливое общество, в котором люди бедные и уязвимые получат помощь и уважение. [348] Пять столпов ислама – это своего рода «микра», призыв к деятельности: молитва, пост, милостыня и паломничество. Это относится и к первому «столпу», декларации веры: «Свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммад – Пророк Его». Это не «символ веры» в современном западном смысле слова. Мусульманин, который читает «шахаду», «свидетельствует» жизнью и всеми своими поступками, что для него превыше всего Аллах и что никакие другие «боги» – в том числе политические, материальные, экономические и личные устремления, – не займут место, подобающее одному Богу. В Коране вера ( иман ) – это то, что люди делают : они делятся богатством, исполняют «дела праведности» ( салихат ) и простираются ниц в кенотическом и смиренном акте молитвы ( салат ). [349]
В Коране люди, которые противились исламу, когда Мухаммад начал свою проповедь в Мекке, называются «кафирун». Стандартный перевод этого слова как «неверные» (или «неверующие») весьма неточен: корень KFR указывает на «вопиющую неблагодарность», неучтивый и надменный отказ принять нечто предлагаемое с большой добротой. [350] Богословие «кафирун» было вполне правильным: они соглашались, например, что мир сотворен Богом. [351] Не за «неверие» обличаются они, а за резкую и неприятную манеру себя вести, гордыню, самомнение, шовинизм и неспособность выслушивать критику. [352] «Кафирун» никогда не вникали в новые для себя идеи, полагая, что и так все знают. Поэтому они глумятся над Кораном, всячески стараясь выказать свой ум. [353] Прежде всего, они «джахили», вечно «агрессивны», пекутся о собственной чести и престиже, а также обладают разрушительной склонностью к жестокой мстительности. [354] На такую злобу мусульманам заповедано отвечать «долготерпением» ( хилм ) и учтивостью, предоставляя отмщение Аллаху. [355] Они должны «ступать по земле смиренно», а в ответ на оскорбления «кафирун», отвечают: «Мир!» [356]
...Упрощенно-буквальное понимание Писания считалось неприемлемым. Каждый отрывок, каждый образ в Коране именуется словом «айат» («знак», «символ», «притча»), поскольку о Боге можно говорить лишь путем аналогий. Великие «айаты» о сотворении мира и последнем суде призваны не умножить «веру», а призвать к действию. Мусульмане должны воплощать эти учения в определенном поведении. Айат о последнем дне, когда люди поймут, что богатство не спасет их, заставляет задуматься о поведении здесь и теперь: правильно ли и милостиво ли ведет себя человек с нуждающимися? Следует подражать щедрости Аллаха, который сотворил чудеса мира в изобилии и заботится о нем. Первоначально эта религия называлась словом «тазакка» («очищение»). Сострадательно заботясь о нищих, освобождая рабов, совершая хорошие поступки ежедневно и ежечасно, мусульмане обретут ответственный и добрый дух, очистят себя от гордыни и эгоизма. Беря за образец деяния Творца, они духовно обновятся. [357]
В те ранние дни мусульмане не считали ислам новой и единственно верной религией, но лишь продолжением веры «людей Книги», иудеев и христиан. В одном примечательном отрывке Бог призывает мусульман принимать откровения каждого из посланцев Божиих: Авраама, Исаака, Исмаила, Иакова, Моисея, Иисуса и всех других пророков. [358] Коран есть лишь «подтверждение» предыдущих Писаний. [359] Никого нельзя обращать в ислам насильно, поскольку в каждой религии Откровения есть свой «дин», и Бог не хочет, чтобы все люди принадлежали к одной-единственной общине веры. [360] Ни одна традиция не обладает исключительным правом собственности на Бога; божественный свет невозможно ограничить одним-единственным светильником, и он не принадлежит ни Востоку, ни Западу, но светит всем людям. [361] Мусульмане должны вежливо разговаривать с «людьми Книги», спорить лишь самым учтивым образом, избегать споров бессмысленных и агрессивных, и помнить: они почитают одного и того же Бога. [362]
Все это требует непрестанного «джихада», [363] поскольку исполнять волю Божию в испорченном мире чрезвычайно трудно. Мусульмане должны сражаться на всех фронтах: интеллектуальном и социальном, экономическом и нравственном, духовном и политическом. Подчас им приходится сражаться и в буквальном, военном, смысле: так поступил Мухаммад, когда мекканские «кафирун» поклялись истребить мусульманскую общину. Однако наступательная война запрещена: единственным оправданием для войны может быть самозащита. [364] Да и вообще, военные действия – далеко не первая обязанность мусульманина. Есть знаменитое предание ( хадис ) о словах, которые произнес Мухаммад, вернувшись домой после одной из битв: «Мы возвращаемся с малого джихада и идем на большой джихад». Иными словами, предстоит борьба намного более важная и трудная: изменить общество и изменить свое сердце. Впоследствии, когда в войне с Меккой ему стала сопутствовать удача, Мухаммад перешел к стратегии ненасилия. [365] Мекка добровольно открыла ворота перед ним, но никто не заставлял ее жителей принимать ислам, и Мухаммад даже не попытался установить в ней исключительно мусульманское государство.
Подобно всякой религиозной традиции, ислам впоследствии развивался и эволюционировал. Мусульмане создали огромную империю, от Пиренеев на западе до Гималаев на востоке. Однако, в соответствии с заповедями Корана, они не заставляли никого обращаться в ислам. Более того, в первые сто лет после смерти Пророка обращение в ислам даже не приветствовалось: считалось, что это вера для арабов, потомков Исмаила (старшего сына Авраама), подобно тому, как иудаизм – для сынов Исаака, а христианство – для последователей Евангелия.
* * *Таким образом, вера была вопросом действия и опыта. К абстрактным умозрительным построениям и домыслам она отношения не имела. Иудаизм и ислам так и остались религиями действия: в них ортопраксия (правильные поступки) важнее ортодоксии (правильного учения). Христианство же с начала IV века развивалось в несколько ином направлении. В нем появился идефикс на доктринальной точности, который стал впоследствии его ахиллесовой пятой. Однако не все христиане яростно спорили о сложных догматических определениях. Были и такие, которые (быть может, в качестве ответа на эти споры) подчеркивали важность молчания и неведения. Эта тенденция оказалась не менее значимой, влиятельной и авторитетной.
Глава 5 Молчание
Легализация христианства при Константине Великом – Богословские споры IV века – Противостояние Афанасия и Ария – Христологические взгляды Максима Исповедника – Бессловесная духовность монахов-пустынников – Духовный опыт – Отцы-каппадокийцы – Учение о Троице – Августин Гиппонский – Учение о первородном грехе – Псевдо-Дионисий Ареопагит и его богословие.
В 312 году Константин разбил своего соперника в борьбе за императорский трон в битве у Мульвийского моста и навсегда остался при убеждении, что победой обязан Богу христиан. На следующий год он объявил христианство religio licita , одной из разрешенных религий Римской империи. Это было эпохальное и роковое событие. Христиане перестали быть гонимой и запрещенной сектой. Отныне они имели право владеть собственностью, строить храмы, свободно совершать богослужение и активно участвовать в общественной жизни. Хотя Константин продолжал возглавлять имперский культ в качестве pontifex ma ximus и крестился лишь на смертном одре, было ясно, что ему любезнее христианство. Он надеялся, что, будучи легализованной, Церковь станет сплачивающей силой в его большой империи. Однако императорская поддержка оказалась палкой о двух концах. Константин очень слабо разбирался в христианском богословии, что не мешало ему вмешиваться в доктринальные споры, когда он сообразил, что церковь – желанный оплот единства – сама раздираема догматическими дебатами.
Христианам пришлось приспосабливаться к новым обстоятельствам, а также оглашать неожиданно большое количество людей: в церковь хлынули новообращенные, причем далеко не все обращались бескорыстно. А еще христиане осознали, что их вера может вызывать недоумение. Иудеев в их рядах было уже мало, однако еврейская терминология, заложенная первыми иудеохристианами, сохраняла значимость. Отсюда возникала необходимость перевести богословие на язык греко-римской культуры и попутно ответить на ряд вопросов. Христианство считает себя монотеизмом, но как быть со статусом Иисуса, воплощенного Логоса? Является ли он вторым Богом? И что имеют в виду христиане, когда называют его «Сыном Божиим»? Можно ли сказать, что он наполовину Бог и наполовину человек (как Дионис)? И кто тогда Святой Дух? Проблема усугублялась серьезными переменами в духовном и интеллектуальном климате поздней античности.