— Я пришла без денег, — сказала я. — Но заплачу, как только смогу.
— Не из здешних мест, верно? — спросила женщина, идя ко мне.
— Нет, но не издалека, — ответила я, неопределенно взмахнув рукой в сторону севера.
— Я тебя раньше не видела? — поинтересовалась она, приблизившись и всматриваясь в мое лицо.
Именно в этот момент меня осенила блестящая мысль: скажи правду. Да, точно: скажи правду. Что я потеряю?
— Может, и видели, — ответила я. — Меня зовут Флавия де Люс.
— Точно, — сказала она. — Мне следовало догадаться. Голубые глаза и…
Она остановилась на полуслове, будто влетела в каменную стену.
— Да?
— Когда-то мы поставляли птицу в Букшоу, — медленно произнесла она, — для миссис Мюллет. Полагаю, ее давно уж нет с нами?
— Нет, — ответила я, — она работает у нас, — и быстро добавила: — К счастью.
— Но это было много лет назад, — произнесла женщина. — Много лет назад. До того как… Но скажи мне, что привело тебя в Незер-Уолси?
— Я ищу женщину по имени Нетти. Не знаю ее фамилии, но она…
— Сестра Пэтси Пикери.
Пэтси? Пэтси — это имя мисс Пикери?
Я поднесла руку ко рту, чтобы скрыть ухмылку.
— Да, — сказала я. — Она самая. Сестра мисс Пикери.
Мне нравилось, как звучит это имя, как оно перекатывается у меня во рту хромающим ритмом: «Се-стра Пэтси Пи-ке-ри».
— Уехала, — ответила женщина. — Взяла детишек и уехала. Жила прямо через дорогу, рядом с бензоколонкой, пока Рори не начал избивать ее слишком часто, и тогда она забрала детей и… А что ты от нее хотела?
— Задать ей вопрос.
— Может, я смогу ответить?
— Это насчет Богмор-холла, — сказала я и увидела, как лицо женщины начало меняться еще до того, как я договорила.
— Держись подальше от Богмор-холла, — предостерегла она. — Это место не для таких, как ты.
Таких, как я? Что она имела в виду?
— Мне надо кое-что обсудить с мистером Ридли-Смитом, членом городского магистрата.
— Ты попала в переделку, не так ли? — спросила она, прикрывая один глаз, как моряк Попай.[31]
— Нет, не совсем.
— Ладно, в любом случае не суйся туда. Дела там неладные, если тебя интересует мое мнение. — Ее палец почти на автомате поднялся к виску.
— Вы имеете в виду Ридли-Скоттов? Крокодила? Человека из стекла?
Женщина фыркнула.
— Из стекла, какой вздор! — сказала она. — Послушай меня. Есть вещи похуже стекла и крокодилов. Держись подальше от этого места.
Она взмахнула рукой куда-то в сторону юго-запада.
— Хорошо, — ответила я. — Спасибо.
Когда я повернулась и пошла обратно в магазин, она двинулась следом за мной.
— Я приду за курицей, как только смогу, — сказала я ей через плечо.
Я уже вышла на улицу и усаживалась на «Глэдис», когда эта женщина торопливо вышла из лавки с деревянной клеткой в руках. Внутри коричневая курица вертела шеей во всех направлениях и яростно сверкала желтыми глазами, глядя на этот широкий и неожиданный мир.
— Ее зовут Эсмеральда, — сказала женщина, торопливо пристегивая клетку к багажнику «Глэдис».
— Насчет денег… — начала я.
Но не успела я договорить, как она метнулась обратно в лавку и захлопнула дверь.
К югу от Незер-Уолси дорога начинает постепенно спускаться под горку. К западу еще одна дорога круто поднимается к высокому горному хребту, нависающему над деревней, словно темная бровь. Там вполне могла быть старая крепость.
Именно это направление указала женщина, предостерегая меня от Богмор-холла. Вряд ли он находится далеко.
Я повернула на запад.
Ведущая вверх дорога становилась все круче и круче и через некоторое время превратилась фактически в каменную тропинку. Даже на первой передаче «Глэдис» опасно раскачивалась. Я спешилась и медленно покатила ее вверх по крутому склону.
Когда я выбралась из глубокой расщелины на плато, не осталось сомнений в том, что готическое возвышение впереди — это Богмор-холл. Безумное сочетание острых фронтонов заставляло его выглядеть связкой древних копий, небрежно поставленных остриями вверх на подставку для зонтов.
Отрезанный от остального мира, дом стоял посреди моря дикой травы, из которой выступали поросшие мхом обломки камня — должно быть, когда-то это были херувимы, нимфы на урнах и фонтанах. Из земли торчала пухлая белая ручка, и казалось, будто младенец пытается выбраться из могилы.
Окна без занавесок слепо уставились на меня, и мне в голову прокралась мысль, что за мной наблюдает не только стекло. Крыльцом служил обветренный кусок камня, как будто в прошлом столетии начались ремонтные работы, которые затем почему-то прекратились.
Довольно чудное место для проживания члена городского магистрата, как мне кажется.
Я прислонила «Глэдис» к полуразрушенным перилам и позвонила в ржавый дверной звонок. Хотя я не слышала звук, но знала, что где-то в глубинах дома должен зазвонить колокольчик.
Конечно же, никто не ответил.
Я позвонила еще раз… второй… третий.
Даже прижавшись ухом к двери, я не могла ничего расслышать. Тем не менее неуютное чувство, будто за мной наблюдают, не проходило.
Повернувшись спиной к дому, я прогулочным шагом вышла на то, что когда-то было парадной лужайкой, а теперь превратилось в комковатую землю, покрытую прошлогодними растениями. Я приложила раскрытую ладонь ко лбу и притворилась, что рассматриваю вид, который с этой возвышенности выглядел действительно впечатляюще.
Потом я неожиданно резко повернулась.
На верхнем этаже от окна отдернулось белое лицо.
Я снова дернула за звонок, на этот раз еще более настойчиво. Но, как и прежде, дом продолжал хранить молчание.
Я подергала дверь, но она была заперта.
Поскольку в этом месте меня не было видно изнутри дома, я прижалась к стене и начала медленно двигаться, шаг за шагом, вокруг дома в сторону кухонной двери, где, как однажды уверила меня миссис Мюллет, «под ковриком всегда лежит ключ».
Она ошибалась. Ключ был не под ковриком, а под треснувшим цветочным горшком меньше чем в двух футах от порога.
Никогда я так не радовалась тому, что Доггер обучил меня искусству отпирать замки.
Это оказалась не обычная домашняя отмычка, а разновидность патентованного «йеля». Кто бы ни установил этот замок, он хотел, чтобы никто не мог попасть внутрь.
Странно, что ключ оставили так удобно под рукой под треснувшим цветочным горшком.
Я тихо сунула острые зубцы ключа в замок, повернула и проскользнула в дом.
Кухня представляла собой мрачную коробку, освещаемую холодным светом из одинокого окна высоко в стене. Из-за серой плитки на полу это место выглядело тюрьмой. Потухшая плита не давала ни тепла, ни уюта.
Широкая дверь, предназначенная, видимо, для того, чтобы выкатывать тележки с едой для старинных пиров — с головами медведей и тому подобным, вела в короткий коридор, а потом налево в комнату для завтраков, в которой были частично сервированы два места — с ножами, вилками, ложками и подставками для яиц. Кто-то готовился к завтрашнему дню, подумала я.
Я молча прошла по полутемному вестибюлю: треснувшие плитки, мрачные портреты угрюмых пожилых людей в судейских париках и слабый копченый запах. Высокие часы нервирующе тикали, как будто отсчитывая секунды до казни. Возможно, моей собственной.
Что я буду делать, если меня поймают? Притворюсь, что увидела дым в верхнем окне? Но если дело в этом, почему я не позвонила, чтобы предупредить обитателей дома? Или не покричала им снаружи?
Как я умудрилась найти ключ?
Возможно, мне следовало воспользоваться телефоном. Может быть, пока я ехала на велосипеде, у меня внезапно упало давление, закружилась голова и мысли спутались. Может, мне срочно нужен доктор.
Раздался звон! Потом еще, отдаваясь жутким эхом по всему вестибюлю. Вот теперь мое сердце и правда заколотилось. Неужели я включила какую-то скрытую сигнализацию? Семья судей — вполне вероятно, лакомый кусочек для грабителей.
Но нет, это просто дурацкие часы звонят в углу, составляя компанию самим себе в странном пустом доме.
Я заглянула в пару комнат и обнаружила, что они почти одинаковые: высокие потолки, голые полы, один-два предмета обстановки и большие незанавешенные окна, которые я заметила снаружи.
По ощущению от комнат первого этажа было очевидно, что дома никого нет, и через несколько минут я прогуливалась по помещениям так же свободно, как у себя дома.
Бильярдные комнаты, бальный зал, комната для рисования, библиотека — все остывшие, как пепел. Темный маленький кабинет забит до потолка юридическими бумагами и папками, внизу — более толстыми из пергамента, выше — более тонкими из пожелтевшей бумаги.
Срез человеческой жизни, — подумала я, — сваленный в кучи, ожидающие суда. Или уже преданные суду. В скольких из этих миллионов документов, — размышляла я, — на пыльных страницах упоминается имя де Люсов?
Срез человеческой жизни, — подумала я, — сваленный в кучи, ожидающие суда. Или уже преданные суду. В скольких из этих миллионов документов, — размышляла я, — на пыльных страницах упоминается имя де Люсов?
Я чихнула, и скрипнула половица.
Здесь есть кто-нибудь?
Нет, нет, по крайней мере, не в этой комнате. Это просто куча бумаг осела в углу.
Я вернулась в вестибюль. И с дрожью подумала, что этот дом тих, как могила.
— Привет! — крикнула я, и мой голос отдался эхом, как будто я в пещере.
Почему-то я знала, что никто не ответит, и так и было.
И тем не менее здесь кто-то есть, я в этом уверена. Белое лицо, отстранившееся от окна на втором этаже, вряд ли было плодом моего воображения.
Вероятно, служанка, слишком испуганная от того, что ее застали в одиночестве, чтобы показаться. А может быть, это призрак той прежней горничной, которую сожрал крокодил Антеи Ридли-Смит? Или прозрачный дух Лайонела Ридли-Смита, состоявшего из стекла?
Кто бы или что бы там ни было, оно ждало меня наверху.
Хотелось ли мне удрать?
Что ж, да, хотелось.
Но потом я подумала о том, как Мармадьюк Парр запугал викария, и о том, как разочарован будет весь Бишоп-Лейси — а больше всего я сама, если кости нашего собственного святого не будут представлены на обозрение на празднество по случаю его пятисотлетия.
Когда они наконец увидят свет, я, возможно, даже стану кем-то вроде местной героини, в мою честь будут устраиваться банкеты с послеобеденными речами отца, викария, епископа и да, может быть, даже самого члена городского магистрата Ридли-Смита собственной персоной, благодарящего меня за упорство и настойчивость и так далее.
Кажется, Даффи именует столь бурные восхваления панегириками, и я осознала, что уже очень давно меня не баловали панегириками.
Если вообще когда-то это было.
Я двинулась вверх по ступенькам, шаг за шагом, прислушиваясь к малейшим признакам жизни.
Дом это или ящик в шкафу — получаешь глубокое примитивное удовольствие от копания в чужой собственности. Хотя часть меня испытывала глупый страх, то все же большая часть наслаждалась. Мне хотелось свистеть, но я не отваживалась.
На верху лестницы длинный проход, напоминавший коридор в океанском лайнере, вел направо куда-то в отдаленные помещения. Пол был покрыт испещренным пятнами линолеумом. Спальни, предположила я, каждая с унылой кроватью с пологом на четырех столбиках, столиком, на котором стоят кувшин и таз, и эмалированным ночным горшком.
Быстрый взгляд в несколько таких помещений по обе стороны коридора подтвердил мою правоту.
Цельная деревянная дверь с маленьким глазком в начале лестницы, казалось, обещала еще один длинный коридор в противоположном направлении. Вероятно, комнаты слуг. Я сложила ладони домиком и всмотрелась в стекло, но увидела только мрак.
Я повернула ручку, и, к моему удивлению, дверь открылась.
За ней висели тяжелые зеленые портьеры, которые, судя по запаху, последний раз чистили в те времена, когда Генрих VII был холостяком.
Я неохотно отодвинула их, отряхнула ладони и оказалась перед еще одной дверью. В этой тоже был круглый глазок, но, в отличие от первого, из матового стекла.
Я повернула ручку, но вторая дверь оказалась заперта.
Такое ощущение, что запертые двери повсюду, подумала я. Сначала деревянная дверь в туннеле на церковном кладбище, теперь здесь.
Это совпадение?
В обычной ситуации я бы тайком спустилась вниз по лестнице на кухню, прикарманила бы дешевую вилку и щетку для чистки бутылок и быстренько разобралась бы с этой дверью.
Но тут опять был установлен йельский замок.
В это крыло дома можно было попасть, только взобравшись по наружной стене. Разве что имеется еще один вход с черной лестницы.
На секунду предавшись расстройству, я протянула руку и прижалась пальцами к холодному стеклу.
Что-то мелькнуло — просто движение света, и материализовалась черная ладонь, прижатая к двери с другой стороны так же, как и моя, палец в палец — только между этими пальцами были перепонки!
Если не считать стекло толщиной в четверть дюйма, эта штука, что бы это ни было, и я почти касались друг друга.
Я выдохнула.
Но не успела я пошевелиться, как щелкнул засов. Со сводящей с ума медлительностью ручка повернулась, и дюйм за дюймом дверь начала открываться.
Он был невысок, одет в широкую куртку с поясом, желтый клетчатый жилет и высокий целлулоидный воротник — должно быть, чьи-то обноски, найденные в сундуке.
Уголки его глаз и, как я уже заметила, пальцы имели перепонки. У него было круглое лицо с крошечным подбородком, слишком маленьким для его рта. Уши, круглые и тоже маленькие, низко сидели на голове, и кожа выглядела так, будто ее натерли свечным воском.
Это мужчина или мальчик? Трудно было понять. Его лицо было молодым и лишенным морщин, но аккуратно причесанные волосы — абсолютно белыми. Как у Доггера, с ужасом поняла я.
Я не шевелилась. Я стояла, замерев на месте, с вытянутой рукой и расставленными пальцами, как будто пыталась остановить лошадь на бегу, моя ладонь находилась в том же положении, как когда я прижимала ее к стеклу.
В течение неприятно долгого времени мы стояли, уставившись друг на друга.
Потом он заговорил.
— Привет, Харриет, — сказал он.
11
Меня сотрясла холодная дрожь, будто повеяло дуновением могилы.
Не зная, что она мертва, этот бедняга явно решил, что я — это Харриет. Смогу ли я подыграть этому заблуждению, или стоит сказать ему правду?
Он отступил и поманил меня в открытую дверь.
В такие моменты выясняешь, из какого теста ты сделана: моменты, когда все то, чему тебя учили, сражается с твоим сердцем. С одной стороны, я хотела убежать — вниз по лестнице, прочь отсюда, домой в Букшоу, в мою комнату, запереть дверь и спрятаться под одеялом. С другой стороны, мне хотелось обнять этого маленького кругленького человечка, положить его голову себе на плечо и обнимать его вечность.
Я вошла, и он резко захлопнул за мной дверь, будто поймал редкую бабочку.
— Иди сюда, — сказал он. — Садись.
Я последовала за ним в комнату.
— Тебя не было довольно долго, — сказал он, когда я взгромоздилась на предложенное мне кресло.
— Да, — ответила я, решив в этот самый миг следовать своим инстинктам. — Я была далеко.
— Прошу прощения? — Он наклонил голову в мою сторону.
— Я была далеко, — повторила я громче.
— Ты в порядке? — спросил он.
Его голос был довольно низким, слишком низким для мальчика, подумала я.
— Да, — сказала я, — вполне. А ты?
— Я страдаю, — произнес он. — Но помимо этого я в порядке, вполне. — И неожиданно он резко добавил: — Чаю!
Он подошел к буфету, где на маленькой плитке стоял эмалированный чайник. Включил плитку и остался стоять рядом, нервно вытирая пальцы о брюки, пока чайник грелся.
Я воспользовалась возможностью осмотреть комнату: кровать, комод, на котором лежала черная Библия, гладильная машина. На стене над кроватью висела пара фотографий. Первая, в черной рамке, запечатлела мужчину в мантии, опирающегося побелевшими костяшками пальцев одной руки на стол, держащего раскрытую книгу во второй руке и с презрением смотрящего в камеру. Член городского магистрата Ридли-Смит — я уверена.
Вторая фотография, по размеру меньше первой, была в овальной рамке, похожей на бамбуковую. На ней бледная женщина в отделанном оборками белом платье подняла испуганные глаза от шитья с таким видом, будто ей только что сообщили трагическую новость. Она сидела на веранде, и на заднем плане, вне фокуса, виднелись экзотические деревья.
В ней было что-то знакомое.
Осторожными маневрами я подобралась поближе.
Невысокий человек выключил плитку, поднял чайник и налил нам обоим немного черной, как смола, жидкости.
— Твоя любимая чашка, — произнес он, протягивая мне фарфоровую чашку на блюдечке, украшенные большими синими анютиными глазками. По краю чашка была сильно выщерблена, и от щербинок расходились черные трещинки, напоминавшие карту Амазонки и всех ее притоков.
— Благодарю, — сказала я, отворачиваясь от фотографии. Надо познакомиться поближе, перед тем как я наберусь смелости спросить о женщине. — Я сто лет не пила хорошего чаю.
И это правда, если не принимать в расчет завтрак с Доггером.
Я заставила себя поднести чашку ко рту и мило улыбаться, пока едкая смесь разъедала мои вкусовые рецепторы. Это зелье, похоже, настаивали месяцами.
После очень долгой паузы он поинтересовался:
— Как Букшоу?
— Как обычно, — ответила я.
И это тоже правда.
Он жадно смотрел на меня поверх края чашки.
— Весной так красиво, — заметила я. — Весной всегда красиво.