Он жадно смотрел на меня поверх края чашки.
— Весной так красиво, — заметила я. — Весной всегда красиво.
Он печально кивнул, как будто не вполне знал, что такое весна.
— Член городского магистрата сегодня дома? — спросила я. Мне не хотелось рисковать и гадать, кто этот любопытный человек, в обществе которого я пью чай, — сын или брат мистера Ридли-Скотта. Я никогда не видела его в Святом Танкреде, всех прихожан которого я знала на глаз — от последнего дедули до новорожденного ребенка миссис Лэнг.
— Отца? — уточнил он. — Мистера Ридли-Смита? Мистера Ридли-Смита никогда нет дома.
— Я надеялась повидать его по вопросу, связанному с церковью, — сказала я.
Он кивнул с умным видом.
— Насчет святого?
Я чуть не пролила чай.
— Да, — ответила я. — На самом деле так и есть. Откуда ты знаешь?
— Мистер Ридли-Скотт разговаривает с Бенсоном в воздухе.
— Прошу прощения?
— В воздухе, — повторил он, взмахивая рукой. — Мистер Ридли-Смит разговаривает с Бенсоном.
— Ясно, — произнесла я, хотя мне совершенно ничего не было ясно.
— Святого нельзя тревожить! — сказал он неожиданно громким сердитым голосом, и я поняла, что он копирует своего отца.
— Почему? — спросила я.
Он не ответил и уставился на потолок.
— Ш-ш-ш! — произнес он.
Мои уши уже уловили изменение в звуках комнаты, как будто она внезапно увеличилась в размерах. Слышалось гудение, шипение…
— Отторино Респиги, — из ниоткуда объявил унылый замогильный голос. — «Пинии и фонтаны Рима».
Эти слова были произнесены без всякого выражения, как будто говоривший человек утомился дышать. Еще он неправильно произнес фамилию Респиги.
Потом раздались треск и скрип иголки по желобкам крутящейся граммофонной пластинки.
Зазвучала музыка с металлическим призвуком. Я определила ее источник — зарешеченное отверстие высоко в стене.
— Откуда… — заговорила я, но он сразу же остановил меня, подняв руку.
— Слушай! — сказал он, поднеся палец ко рту.
Вероятно, должно быть еще одно объяснение, подумала я. В доме явно кто-то есть. Унылый голос не принадлежал комментатору «Би-Би-Си», и он явно не звучал как голос члена городского магистрата и канцлера.
Что, если он застигнет меня тут?
«Пинии и фонтаны Рима» продолжали звучать, сопровождая мои бурные мысли драматическим саундтреком.
Кто запер этого несчастного на втором этаже? И почему? Почему они заставляют его слушать музыку через спрятанный громкоговоритель? Кто такой Бенсон? Почему святого нельзя тревожить?
— Что говорил этот Бенсон? — спросила я, но мои слова опять были встречены пальцем у губ и настойчивым «ш-ш-ш».
Почему бы не помочь этому человеку совершить побег? — подумала я. Просто проведу его через две двери, вниз по лестнице, через вестибюль и наружу. Посажу его на «Глэдис», позволю обнять меня за талию и понесусь вниз с горы в Незер-Уолси, а потом, стоя на педалях, прокачу нас до Бишоп-Лейси. Отвезу его в дом викария и…
«Постой-ка, — заговорил голос в моей голове. — Дверь в эту комнату была заперта. Это он впустил тебя».
Кто же из нас пленник в таком случае?
Если вторую дверь можно открыть изнутри, в чем причина? Не впускать кого-то?
Можно ли наружную дверь тоже открыть изнутри? Есть ли там засов? Я не заметила. Она определенно не была заперта. Вероятно, Бенсон, или кому там принадлежит этот лишенный тела голос, случайно оставил ее незапертой.
Две двери, два замка: один открытый, второй закрытый.
Все равно что загадка в «Ежегоднике для девочек».[32]
Я размышляла на эту тему, когда музыка смолкла.
— Музыка учит. Музыка усмиряет дикого зверя, — произнес мой хозяин (или тюремщик?), и мне снова показалась, что он кого-то копирует.
Не успела я задать вопрос, как снова заговорил бестелесный голос, перекрывая гудение и потрескивание в громкоговорителе:
— Петр Ильич Чайковский, — сказал он. — Увертюра к «Лебединому озеру».
Послышался приглушенный треск, как будто кто-то уронил в соседней комнате что-то фарфоровое.
— Продолжаем, — скомандовал голос, и воцарилось неловкое молчание. Наконец он произнес уныло: — Франц Шуберт, «Смерть и дева».
Иголка снова опустилась на желобки пластинки, и из решетки громкоговорителя напряженно вырвались звуки струнного квартета.
«Смерть и дева?» — подумала я. Может, это предупреждение?
В какой дурдом я угодила?
Мой хозяин сейчас сидел совершенно спокойно, полностью погрузившись в музыку, закрыв глаза и сложив руки на коленях, и его губы беззвучно шептали слова.
С его слабым слухом маловероятно, что он разберет едва уловимые звуки, заглушаемые к тому же, благодаря Францу Шуберту, музыкой. Пока тень от меня не упадет на его лицо, я буду в безопасности. Я медленно поднялась на ноги и с леденящей медлительностью двинулась по комнате, обходя его справа и сзади, чтобы не оказаться между ним и окном.
Дойдя до комода, я открыла обложку старой черной Библии.
Аллилуйя!
Как я и надеялась, на первой странице, словно лианы в джунглях, извивались ветви семейного древа Ридли-Смитов. В самом низу под «Рождениями» была запись:
Вивиан Джойес Ридли-Смит. 1 января 1904 года.Вивиан. Так вот как его зовут. Ему сорок семь лет.
Я закрыла Библию, и тут мои пальцы скользнули по острому краешку. Между двумя следующими страницами было что-то заложено.
Конверт. Я вытянула его.
Спереди летящим и явно женским почерком было написано: «Дражайшему Джослину».
Должно быть, это что-то из старых времен, из семейных бумаг. Но кто такой Джослин, адресат?
Почтового штампа не было, а значит, и даты на конверте тоже. Должно быть, его просто принесли.
Я поднесла конверт к лицу, втянула воздух носом, и мое сердце покрылось коркой льда, когда мои ноздри наполнил аромат маленьких голубых цветов, горных лугов и льда.
«Миратрикс»!
Духи Харриет!
Я часто чувствовала этот запах в ее будуаре. Он был знаком мне, как мои пять пальцев.
Неуклюжими пальцами я открыла конверт и извлекла один лист бумаги.
«Дражайший Джослин» — так начиналось письмо.
Джослин?
И тут до меня дошло. Конечно же! Джослин, Джосс — это производное от Джойес.
Прозвище. Имя, которым его называли только члены семьи и ближайшие друзья, или, может быть, только Харриет.
Дражайший Джослин,
Я уезжаю на некоторое время и не смогу навещать тебя. Мне будет не хватать наших совместных чтений, и я надеюсь, что ты продолжишь читать без меня. Помни, что я тебе говорила: книги заставляют душу летать.
Твой друг, X.P. S. Сожги после прочтения.
Как ни странно, только сейчас я узнала почерк Харриет.
Внезапно мои руки затрепетали, как листья на ветру. Моя мать написала эту записку, перед тем как отправиться в свое последнее путешествие.
Я убрала записку обратно в конверт и вернула его на место в Библию.
В мое сознание медленно снова вплывала музыка, звуки струнных инструментов, исполняющих трагическую мелодию.
«Смерть и дева».
Джослин продолжал внимательно слушать с закрытыми глазами.
Как часто Харриет навещала его здесь? — подумала я. Как она умудрялась пробраться сквозь все эти двери, как минимум две из которых были заперты?
Возможно, одиннадцать или двенадцать лет назад все было иначе. Возможно, как и Букшоу, когда-то Богмор-холл был счастливым местом.
Но почему-то я в этом сомневалась. Это место выглядело так, как я воображала покинутый зал суда: холодное, пустое, источающее запах приговора и последнего узника, которого уволокли исполнять наказание.
Если не считать Джослина, разумеется. Такое ощущение, будто он приговорен к жизни.
Я задумалась, какое ужасное существование, должно быть, он влачит, когда мой разум начал посылать мне срочные сообщения: что-то о двойных дверях. О чем речь?
Замки! Если Бенсон, или кто там тюремщик Джослина, действительно забыл запереть наружную дверь и по какой-то причине вернется, я тоже окажусь под замком.
Мне надо убраться отсюда как можно скорее! Все идеи насчет того, чтобы расспросить Джослина о его отце или Харриет, или о святом, которого не должно тревожить, придется отложить на другой день.
Пока он остается в своем музыкально-инструментальном пузыре, я тихо уйду незамеченной.
Я прикинула маршрут и начала медленно двигаться к двери. Я была уже на полпути к выходу, когда музыка закончилась.
Джослин слегка наклонил голову вправо, потом влево. Встал из кресла и повернулся кругом в тот момент, когда я коснулась дверной ручки.
Его глаза встретились с моими, лицо ничего не выражало. Невозможно было понять, о чем он думает.
Я не знаю, что заставило меня это сделать, должно быть, какие-то глубины памяти, но я, даже не думая, поднесла три пальца к губам и послала ему воздушный поцелуй.
И вышла из комнаты.
Я снова оказалась в маленькой прихожей, пыльные портьеры скользнули по моему лицу, будто паутина какого-то мерзкого огромного паука. Я пробралась сквозь них и отодвинула засов наружной двери. Все-таки здесь есть замок.
Однако стоп!
Что, если Бенсон сидит в засаде по ту сторону? Поймать нарушителя на месте преступления — это очко в его пользу.
Не приближаясь вплотную к глазку, я медленно повела головой из стороны в сторону, осматривая внешнее помещение постепенно, ярд за ярдом.
Пусто.
Я приоткрыла дверь и уже ступила наружу, когда услышала звуки шагов. Секунду спустя через перила я увидела голову. Голова была странно знакомой.
Кто-то поднимается по ступенькам! Мужчина.
Прятаться некуда. Поздно.
Хорошо, что я не закрыла дверь за собой. Я нырнула обратно в прихожую и тихо задвинула засов.
Он меня видел?
Я не могла вернуться в комнату Джослина, внутренняя дверь за мной закрылась. Я застряла в темном душном пространстве между двумя дверями, оказавшись в ловушке заплесневелых бархатных портьер.
В замке заскрежетал ключ.
Пыль скреблась в моем носу, словно черный перец, вызывая нестерпимое желание чихнуть.
Я зажала нос большим и указательным пальцами и попыталась дышать ртом, одновременно забившись в угол сбоку от двери, съежившись и изо всех сил пытаясь максимально уменьшиться в размерах.
Дверь открылась, придавив меня к стене и выжимая воздух из моих легких.
Возникла пауза, потом донесся звук ключа, открывающего второй замок.
Еще чуть-чуть — и я задохнусь!
Потом неожиданно давление ослабло, и наружная дверь закрылась.
Теперь я была заперта в этом отсеке вместе с мужчиной. Он был так близко, что я чувствовала его дыхание. Оно пахло табаком и копченой рыбой.
Послышались шаркающие шаги, и портьеры заколыхались.
— Открой-ка дверь! — громко позвал он, чуть ли не крича мне прямо в ухо. — Я с подносом.
Раздались глухие удары, как будто он стучал носком ботинка во внутреннюю дверь.
Казалось, что прошла целая вечность, пока засов наконец отодвинули.
— Бенсон? — спросил через дверь голос Джослина.
— А кто еще, по-твоему, это может быть? — проворчал мужчина. — Король Сиамский?
Потом он исчез, и я осталась одна в душном отсеке.
Я сосчитала до трех и отодвинула засов наружной двери, оставив ее приоткрытой, когда вышла на лестницу.
Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать: я неслась по ступенькам вниз с такой скоростью, будто за моей спиной лаяли гончие ада. Я считала пролетающие подо мной ступеньки. Вот я уже достигла лестничного пролета. Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре — по две за один раз — двадцать шесть. Через вестибюль и во двор, и только там, как мне показалось, я перевела дыхание.
«Глэдис» стояла на том же месте, Эсмеральда долбила клювом пол клетки, погруженная в свои мысли.
Уезжая, я рискнула бросить взгляд через плечо на верхние окна. Они были пусты.
Никакого лица в окне. Ни Джослина, ни, слава богу, Бенсона.
Где-то я его уже видела…
Проблема в том, что я никак не могла вспомнить, где именно.
12
Солнце почти село на западе, когда я подъехала к Букшоу.
Отец, ясное дело, будет в ярости. Он требовал, чтобы все мы, без исключения, ни под какими предлогами не опаздывали на ужин, куда требовалось являться прилично одетыми. Теперь же из-за моего запаздывания («запаздывание» — одно из тех длиннющих слов, которыми Даффи любит в меня швыряться) миссис Мюллет придется задержаться, и отец, который отчаянно пытается сократить издержки, уменьшая ее рабочие часы, вынужден будет заплатить ей за переработку.
Но не успела я добраться до ворот Малфорда, как поняла, что дела плохи. На дороге у поворота толпились люди.
Несчастный случай?
Я набрала такую скорость, что мне пришлось тормозить двумя ручными тормозами и уйти вбок с разворотом, чтобы ни в кого не въехать.
Продолжая сидеть верхом на «Глэдис» и поставив ноги на землю, я подобралась ближе. Не могу поверить своим глазам.
Неровным полукругом стояли отец, Фели, Даффи, Доггер и миссис Мюллет. Никто из них и глазом не повел в мою сторону.
Их внимание было сосредоточено на мужчине с водянистыми глазами навыкате, одетом в куртку, которая была ему мала, с тесным целлулоидным воротничком. Он вколачивал в землю табличку.
ПРОДАЕТСЯ — гласили жуткие черные буквы.
БУМ! БУМ! БУМ! — звучал молоток, и каждый удар пронзал мне сердце насквозь.
Букшоу продается! Не могу поверить!
Конечно, были угрозы, и отец уже предупреждал нас, что он проигрывает свою продолжительную битву с государственным департаментом, который он как-то поименовал «Пиявками Его Величества». Но мы как-то всегда справлялись; что-то всегда подворачивалось.
Например, лишь несколько месяцев назад в нашей библиотеке обнаружилось первое издание «Ромео и Джульетты» Шекспира, но поскольку на его титульном листе сплелись инициалы отца и Харриет — в память о его ухаживаниях — отец отказался с ним расстаться.
Актер Десмонд Дункан осаждал его предложениями, одно другого безумнее, но отец отвергал их. Потом Дункан заручился поддержкой Британского музея, и отцу предложили столько, что за эти деньги, вероятно, можно было бы купить весь Стратфорд-на-Эйвоне до последнего лебедя.
Но отец был непоколебим.
А теперь вот до чего дошло.
Временами мне хотелось встряхнуть отца, схватить его за лацканы пиджака и трясти, пока перья не полетят, а потом прокричать в лицо: «Ты — упрямый глупец!»
Однако через некоторое время разум возвращался в мою бурлящую голову, и я понимала, до чего же мы с ним похожи и что именно этим отец больше всего меня и злил, тем, что вел себя точно так же, как и я.
Возможно, это глупо, но так оно и есть.
И вот мы стоим на дороге, словно неотесанная деревенщина на ярмарке, и глазеем, как незнакомец вколачивает табличку в землю наших предков.
Только увидев всю свою семью в полном составе здесь, у ворот Малфорда, находящихся достаточно далеко от дома, и поняв, что они пришли сюда, чтобы собственными глазами увидеть, как судебный пристав на законных основаниях отбирает у нас Букшоу, нашу землю, я вдруг остро осознала всю серьезность ситуации.
В первый раз на моей памяти мы действительно были вместе.
И вот мы стоим, де Люсы, мрачные, как смерть, а на нас смотрят едва сдерживающийся Доггер и плачущая миссис Мюллет.
— Это неправильно, — пробормотала она, покачивая головой. — Это совсем неправильно.
Кроме нее, больше никто не промолвил ни слова.
Спустя некоторое время отец медленно двинулся в сторону дома, следом пошли Фели, Даффи и Доггер.
Бейлиф, закончив свою работу, отряхнул ладони и бросил молоток в багажник грязной «англии»,[33] припаркованной на обочине. Через несколько минут он уехал.
Мы с миссис Мюллет молча стояли в сгущающихся сумерках.
— Твой ужин в теплой духовке, дорогуша, — сказала она, отвернулась и медленно побрела по направлению к Бишоп-Лейси.
Позже, когда я устроилась у себя в спальне среди подушек, неохотно жуя и время от времени бросая консервированные горошины на пол Эсмеральде, в дверь легонько постучали.
Это был Доггер.
— Я принес немного хлеба и воды для вашей подруги, — сказал он, ставя на пол две миски, которые принес с собой.
— Ее зовут Эсмеральда, — объяснила я. — Ее собирались зарезать.
С Доггером нет нужды в продолжительных подробных объяснениях. Он все понимает так быстро и легко, как будто читает мысли.
— Прекрасный образчик орпингтона,[34] — заметил он, бросив ей хлебную крошку. — Не так ли, Эсмеральда?
Эсмеральда атаковала крошку, и та исчезла. Доггер бросил ей еще.
— Она не будет есть, — сказала я. — Я пыталась угостить ее кукурузой.
— Может, она наседка, — произнес Доггер. — Некоторые разновидности кур весной к этому особенно склонны.
— Что значит наседка? — поинтересовалась я. Никогда не слышала это слово.
— Это значит, что она вспыльчива и хочет сидеть в гнезде, — объяснил Доггер.
— Как отец! — выпалила я. Не смогла удержаться.
Доггер бросил Эсмеральде еще кусок хлеба.
— Очень мощная порода, эти орпингтоны, — сказал он, — британская, говорят, королева их очень любит. Она держит целый курятник в Виндзорском замке, насколько я знаю.
— Может быть, мы могли бы разводить цыплят в Букшоу? — меня вдруг обуяло вдохновение. — Мы бы могли поставить несколько клеток в каретном сарае и продавать яйца на рынке в Мальден-Фенвике. Это было бы весьма забавно.