Парень, которого она назвала Хески, отмахнулся:
— Да-да, он всегда ввяжется в какую-нибудь драку. Снова в селе прибавится сломанных рук, выбитых зубов, сорванных дверей и разбитых лбов… Ты сама сумеешь добраться домой? Вот и славно. Беги, обрадуй родителей. Хотя тебе могут и не обрадоваться… Брат, что за дивный конь у тебя?
— Единорог, — ответил я.
— Да это вижу, — ответил он восторженно, — но как… ты же не…
— У нас другие критерии, — сообщил я недавно узнанную новость. — По каким-то нормам я еще девственник.
— Здорово! Как ты окреп, еще больше поздоровел… Пойдем в дом!
Я повернулся и помахал спасенной, объясняя, что никаких прав на нее не предъявляю, не Персей какой-нибудь, свободна, а Хески, всхлипнув, пошел со мной рядом, продолжая обнимать одной рукой за плечи. Я не отстранялся, хотя и бросал вороватые взгляды по сторонам: в моем мире такие мужские объятия оцениваются однозначно, как говорят депутаты, хотя еще моему отцу не пришло бы в голову оценивать их по нынешним стандартам.
Конь шел следом, мы подошли к низкой калитке. Помню, за рюмкой коньячка какой-нибудь идиот начинает жаловаться, что он родился не в своем времени, а его время — Средние века, что он бы там жил счастливо, почему-то полагая, что если в прошлые века, то обязательно — графом, бароном, герцогом или лордом. Но графьев по одному на десять тысяч, а все остальные живут вот так: в глиняных мазанках под крышей из соломы, все человечество в своей массе простые люди, простолюдины, которые трудом своим содержат графов, баронов и прочих лордов, а у самих ни прав, ни человеческой жизни.
Хески толкнул калитку. Дальше просторный двор, колодец, двое загорелых парней тащат доски на крышу сарая, юная девушка-подросток гонит длинной хворостиной стайку откормленных гусей. Те шипят и огрызаются, как будто мечтали остаться на воде и на ночь, а без хозяйки ни за что не пришли бы в теплый уютный гусятник. Из коровника донеслось короткое довольное мычание. В дверях появилась немолодая женщина, в руках ведро с кружевной пеной свежесдоенного молока.
Увидев нас, она побледнела, ведерко начало выскальзывать из слабеющих пальцев. Хески успел подхватить почти на лету, поставил на скамеечку.
— Мама, — сказал он счастливо, — Гакорд вернулся!..
Я стоял дуб дубом, потом заставил себя виновато развести руками. Из дома выскочил парень помоложе, бросился меня обнимать, появилась из ниоткуда та юная девчушка, что длинной хворостиной сгоняла гусей, радостная и визжащая, копия братьев, только в стареньком ветхом платьице, повисла у меня на шее.
Женщина, которая мать некоего исчезнувшего Гакорда, смотрела на меня со счастливыми слезами, наконец опомнилась, сказала слабым голосом:
— У меня поспел обед… Все мойте руки и быстро к столу. Я двинулся в дом, девчонка счастливо верещала и все время вешалась на шею. Куда все-таки делся настоящий Га-корд? Тот самый, для которого именно это привычный мир с детства, привычные запахи, привычные краски? Которому все знакомо, вся деревня его знает, как и он знает всех? И даже знает, что на следующий год ему брать в жены Марфушку или Горпинку. Можно, конечно, не только их, но тогда придется ждать, так как входят в возраст только эти две, а еще через три года достигнут сразу четыре, хотя те совсем некрасивые, но говорят, что к моменту замужества девушки успевают расцвести и покрасиветь… А что, если он сейчас стоит в растерянности в моей квартире, тупо смотрит на комп и шарит взглядом в поисках молота, чтобы раздробить это дьявольское наваждение?
Я отряхивал одежду, мыл руки, смочил и пригладил торчащие волосы, а в большую комнату вошел так, как будто ничего там за порогом не случилось, как будто все там привиделось, пригрезилось, солнце-то жаркое, я всегда жил здесь, а пригрезился не только выдуманный мир большого города с его компьютерами, но даже странное поручение от короля насчет его украденной дочери.
Крупный мужчина вышел из соседней комнаты, я ощутил тепло его взгляда. Он снял фартук столяра, помолчал.
— Так вот ты какой стал, сынок… За эти два года еще больше покрупнел, возмудел, раздался в плечах. Только глаза все такие же…
— Добрые, — сказала девчонка, — все такие же добрые!
— Добрые, — вздохнул мужчина. — Ладно, садитесь за стол. Я только сполосну руки.
Я слышал плеск воды за перегородкой. Отец, это отец исчезнувшего Гакорда, ухал и фыркал, словно страшился утонуть в пригоршне воды, а когда появился на пороге освеженный, с чистым лицом, в комнату уже входили его сыновья, что значит — мои братья.
Заслонка печи стукнула, в спину пахнуло жаром. Мать поставила на середину стола чугунок с наваристым супом, все чинно ждали, пока разольет по мискам огромным половником, потом смотрели на отца. Тот прошептал благодарственную молитву, опустил ложку в миску, попробовал, взял щепотку соли с блюдечка. Посолил, размешал, попробовал снова, сказал благосклонно:
— Прекрасно, мать!.. Ты готовишь все лучше и лучше.
Он кивнул детям, все разом застучали ложками. Вполголоса переговаривались, в этом доме нет правила: пока я ем — я глух и нем, такое лишь в домах, где из одной миски, там болтливый останется голодным, а здесь можно не спеша, не обжигаясь, переглядываясь с братьями.
Я ел с трудом, никогда еще не ел ничего подобного безвкусного, где мало соли, совершенно нет перца, аджики, где не знают лаврового листа и прочих пряностей, которых я и сам не знаю, но от которых еда становится удовольствием. Справа от меня Хески, сильный и крепкий Бифун, старший брат, справа — Говард, так его назвал Хески, Говард моложе меня, а дальше Шерт, самый младший. По ту сторону отец и единственная сестра, Исиглаза, красивая, бойкая, смешливая, возможно, даже самая озорная в деревне.
Моя ложка двигалась все медленнее и медленнее. Странно, дико, но я в самом деле ощутил, что я дома, что это моя семья. Там, в прежней жизни, с этим не повезло: родители развелись рано, я жил то у них по очереди, то у бабушки, потом пошли члены семьи, которых здесь называют отчимами и мачехами, а там принято вежливо именовать по имени-отчеству. Мелькали, как доски в заборе, я вскоре стал путать их лица, но еще в школе с облегчением узнал, что только у одного на всю огромную школу родители сохранились подлинные, а все остальные дети — дети более продвинутых родителей.
И вот сейчас я ощутил, что эта женщина и этот мужчина — настоящие родители этих здоровенных парней и девушки, что дети с ними с момента рождения, что никогда других людей им не приходилось называть родителями. И что я… я тоже их сын, а это мои братья… как я всегда хотел, чтобы у меня были братья! — это моя сестренка, это мой дом, мой мир…
И вот надо сказать этим добрым людям, что я только проездом, поем и покину деревню, больше не увижу их добрые спокойные лица, всегда уверенные, исполненные доброты и ласки.
Мать собрала пустые миски, на столе появились высокие глиняные чашки с цветочками на боках. Исиглаза выскочила и принесла из подвала большой кувшин с охлажденным отваром из яблок, на что мать сказала ласково: спасибо, доченька
Сердце заныло. Мир рыцарей и принцесс тает, кажется все призрачнее, а вот это — реальность, здесь все добротное, весомое, все можно потрогать, это мой мир, а за стенами дома — родная деревня, всех здешний Гакорд знает, его все знают, даже за пределами деревни мир все еще не чужой: оттуда появляются торговцы, странники…
Повеяло холодом. Я поежился, еще не понимая, что так заледенило кровь. Потом в голову ударило как обухом: король, орки, драконы, колдуны и маги, а также всевозможная нечисть. Они тоже из этого привычного мира. И вот сегодня я столкнулся с неким налоговым инспектором, но сам не дал взятку и не дал ее дать бедным крестьянам. Эти существа — реальность.
— Отец, — сказал я с усилием, — у меня к тебе разговор.
Отец испытующе посмотрел в побледневшее лицо, как он считал, родного сына. Кивнул:
— Хорошо. Пойдем ко мне в мастерскую.
Я поднялся, в спину уперлись встревоженные взгляды братьев и сестры. Я с чувством вины подумал, что никто не обиделся, что от них что-то скрывают, все просто встревожились за меня.
На пороге отец обернулся:
— А матери твои тайны можно? Мне бы не хотелось без нее.
— Да-да, — ответил я торопливо, — да, мама… да…
В сарайчике вкусно пахло стружками. Кроме столярного верстака и множества оструганных досок, в мастерской широкая лавка, пара табуреток, ведра со столярным клеем, полки с рубанками, стамесками, пилами всех размеров, мотками бечевки…
Я видел встревоженное лицо отца, а мать даже побледнела, чувствуя беду.
— Давайте сядем, — взмолился я. — Ничего особенно страшного не произошло… Но я не знаю, что делать…
— Говори, — велел отец.
— Я не могу сказать всего. Сейчас я уеду, так надо. Так уж получилось, я не смог отказаться, когда меня попросили об одной услуге. Мог бы, но меня поймали на «слабо», так что приходится спешить. К тому же слышал, обо мне уже расспрашивали какие-то люди. Неприятности могут задеть и вас…
— Говори, — велел отец.
— Я не могу сказать всего. Сейчас я уеду, так надо. Так уж получилось, я не смог отказаться, когда меня попросили об одной услуге. Мог бы, но меня поймали на «слабо», так что приходится спешить. К тому же слышал, обо мне уже расспрашивали какие-то люди. Неприятности могут задеть и вас…
Пока я рассказывал, перед глазами снова ожили и налились красками скачущие всадники, доспехи рыцарей, гневный крик орка, я услышал, как наяву, конский храп и топот, зловещий лязг покидающего ножны меча, злые голоса людей, привыкших повелевать, а также хруст меча, когда рассекал черепа и хребты морских чудовищ.
Мать охнула и стала белой, как полотно. Отец встал, хотел что-то сказать, но рухнул на лавку, будто его ударили под колени.
— Так что, — закончил я несчастным голосом, — мне придется… Если останусь, то и сам не сохраню голову, и на вас наведу беду. Меня будут ждать до утра.
Отец вскинул голову:
— Кто?
— Волк и ворон, — объяснил я с неловкостью. — Вечные спутники героев. Ну кто еще потащится со мной в такую даль? А все эти волшебники, гномы, эльфы и переодетые принцессы — брехня.
Мать всхлипнула:
— Сынок…
Отец сказал тяжело:
— Ладно, мать. Ты же знаешь, рано или поздно это произошло бы.
Я не понял, почему так, посмотрел на мать, а та вытерла платком слезы, покорно кивнула:
— Да, час пришел… Но так хотелось, чтобы это… отодвинуть как можно на дольше. А то и вовсе чтоб…
Отец перевел на меня печальный взгляд.
— Сын мой, — сказал он тепло, — наверное, пришло время сказать тебе правду.
У меня почему-то похолодели внутренности.
— Правду? Какую?
— Ты жил в любви, — ответил отец тепло. — Разве ты чувствовал, что тебя любят меньше, чем братьев? Или сестру? Разве был чем-то обделен?.. И все-таки знаешь, что от братьев отличаешься.
Я лихорадочно вспоминал рослых парней за обеденным столом. Все такие же, как и я: крепкие, рослые, светловолосые, белозубые. Такие умеют и любят работать, старшим оказывают уважение, слабых защищают, жрецам не прекословят… Правда, я не такой уж и светловолосый, скорее наоборот. Правда, если я правильно понимаю намек отца, то как-то получалось, что в драки встреваю чаще всего я. Но в любой большой семье кто-то спокойнее, кто-то злее, кто-то вообще на все машет рукой и ни во что не вмешивается.
Отец как будто прочел мои мысли. Покачал головой:
— Нет, Гакорд, ты всегда был больше воином, чем землепашцем. Мы всячески это скрывали, а в разных стычках, в которые ты ввязывался, братья старались брать вину на себя… Но сейчас… мне горько, сын мой, но время пришло…
Он умолк на полуслове. Я с неподдельной болью увидел, как дрогнуло и сморщилось лицо этого сильного человека. Глаза предательски заблестели. Но отец не опустил голову, смотрит прямо, только подбородок чуть вскинул. Выглядело это вызывающе и надменно, но я видел, что отец просто старается не выронить слезы.
Волна горячего сочувствия захлестнула с головой. Я оказался у ног отца, голову положил ему на колени. Широкая теплая ладонь опустилась на затылок, а пальцы перебирали волосы, почесывали, гладили, успокаивали.
— Ты наш сын, — прозвучал над головой надломленный голос, — хотя тебя принес в холодную зимнюю ночь неизвестный… Была снежная буря, мужчина весь обледенел, с волос и бороды свисали сосульки, а лицо было обморожено. Но он не стал задерживаться, только сунул нам в руки сверток, в котором был ты, взял с нас клятву, что позаботимся о тебе, а сам выбежал снова в ночь… Мы успели увидеть, как он вскочил на огромного черного коня, и тут же буря замела его следы.
Я слушал в странной полудреме. Это уже чересчур. Мало того, что я попал в этот мир, так еще и чей-то незаконнорожденный сын. Никак не получается остаться сыном простолюдина. Правда, в старину этих баронов было как собак нерезаных. Если есть деревня из трех хаток, то есть и барон. А то и король. Но если я оказался властелином Галактики в далеком будущем, то даже как-то обидно будет, если тут окажусь меньше чем императором. А то и того выше — странствующим варваром? Самое время добиваться престола в тех краях, которые сперва присмотрю.
Отец не видел моей горькой усмешки. Его пальцы гладили, успокаивали, молча говорили о надежности и незыблемости именно этого мира. А другого нет.
Сбоку донесся голос матери, я уловил отголоски старого страха:
— Буря длилась неделю. А потом еще три дня люди не могли выбраться из засыпанных до самых крыш домов. Зима была лютая, и только весной, когда сошел снег, на краю поля нашли много новых костей…
Ее голос прервался, я услышал над головой тихий голос отца:
— Да, неизвестный явно погиб, но он взял с собой и всю погоню. Или большую ее часть. Их трупы растерзала волчья стая. А мы воспитали тебя как своего сына.
Я спросил, уткнувшись лицом в отцовские колени:
— А как же… я? Никто не спросил, откуда я взялся?
— А как ты думаешь, — сказал отец, — откуда у тебя близнец?..
Я с трудом поднял голову, возвращаясь в реальный мир, встретил прямой взгляд отца.
— Значит, мама ждала ребенка?
— Да. Через два дня родила, кормила вас двоих. И когда буря утихла и соседи стали ходить друг к другу, твою мать поздравили с двойней!
Странно, хорошо понимаю, что это не мои родители, но признание отца наполнило странной горечью. Не хочется терять этих людей, не хочется, чтобы такое говорили.
Я сказал с надеждой:
— Отец… Я не знаю, зачем такое рассказываете. Чтоб не так горько уходить? Но даже если это правда, то все равно вы — мои родители!
Мать сказала жалобно:
— Гакорд, мы тоже… ты наш, ты сын! Все эти годы мы потихоньку пытались разузнать, не случилось ли где что-то у соседей, у знатных господ поблизости, во владениях соседних баронов, рыцарей… Но, похоже, тебя привезли из очень дальних земель! А здесь у нас тихо, мирно. У кого корова падет, так об этом говорят в десяти деревнях…
Отец сделал матери глазами знак, она кивнула и вышла, тихонько прикрыв дверь. Отец молчал, я сел рядом, прижался, обхватил его плечи обеими руками.
Мать вернулась не скоро, в руках чистая тряпица. Развернула, там узелок. Развязала, там еще один, зато какой! Я невольно задержал дыхание. Даже в Звездной Империи не видел такой дивной материи, хотя там помешаны на красивых тряпках, новых материалах, сверхновых красках и покрытиях. Эта ткань переливается всеми цветами радуги, искрится, просится в руки. Быстрые пальцы матери долго старались безуспешно развязать застывший, просто окаменевший за годы узел, наконец взялся отец, даже побагровел от натуги, и вот блистающий лоскут распустился, а посредине…
На тонкой цепочке блистает серебряный крестик. Простой серебряный, однако чувствуется рука мастера. Я напряг зрение, сумел разобрать множество мельчайших значков по всем четырем отросткам креста.
— Это твое, — тихо произнесла мать.
— Это было у меня на шее? — спросил я.
В горле першило, в глазах щипало. Я чувствовал странное желание заплакать, хотя такое было последний раз во младенчестве.
— Да, — ответил отец и нежно улыбнулся, — твоя шейка была слишком тонкая, но все же цепочка была на ней, а этот крестик — на груди. Это твое.
Мать привстала на цыпочки, я чувствовал ее теплые пальцы, крестик трепыхался, щекотал кожу. Легонько щелкнуло, мать отступила на шажок. Я скосил глаза, крестик смирно лег на груди. От него, казалось, пошло тепло, но я напомнил себе, что крестик попросту был в теплых ладонях этой чистой ласковой женщины, моей матери в этом мире.
— Ты вырос, — сказала мать печально. — У тебя отросли крылышки… Не сейчас, так позже, но ты бы улетел, я знаю. Дональд и Ринуальд, наши соседи, старше тебя, но ты вылетаешь из гнезда раньше всех.
Она всхлипнула, отец привлек ее к себе, обнял. Я сел к ним, обнялись все трое. Я чувствовал слезы на глазах.
— Иди с Богом в душе, — сказала мать, — и молитвой в сердце. Пусть светлые ангелы защитят тебя, сын мой!.. от всех бед и напастей.
— Да будет Господь с тобой, — произнес отец тихо, — а ты с ним.
Глава 16
Хески показался из конюшни с Рогачом в поводу, мы встретились посреди двора. За седлом мешок, а накормленный и напоенный Рогач весело помахивает гривой.
— Я положил еды на пару дней, — сообщил Хески. — Ну, на три от силы. Береги себя. Хоть и глупо такое говорить, но… в самом деле побереги! Нам уже не хватает тебя.
Мы обнялись, я вскочил в седло, взял повод, мои пятки привычно ткнули под конские бока. Загремела сухая земля, откуда ни возьмись ветер навстречу, но на этот раз я даже не обратил внимания, как красиво треплет мне волосы. Есть же люди и в этом мире, мелькнула мысль, от которых не хочется отлепляться, с которыми хочется делить последний кусок хлеба, с которыми хорошо, уютно, надежно, тепло…
Из кустов выметнулся волк, в глазах довольный блеск.