Убойная реприза - Виктор Коклюшкин 2 стр.


Я молчал и смотрел поверх Эдиковой головы на кирпичную стену. «Интересно, кто ее выкладывал? Пожилой, уверенный в себе мастер? Деревенский мужик, пришедший в город на заработки с мечтой купить корову? У Гиляровского в „Москве и москвичах“ про эти артели написано… А сам Гиляровский – рыцарь репортерского цеха, взял название у Загоскина, – вспомнил я, – а в „Ревизоре“ у Гоголя две фамилии писательские упоминаются: Пушкин и Загоскин…»

– Эдик, ты тут главный? – в лоб спросил я.

– Нет, ну…

– А кто?

Эдик показал глазами на потолок и скривил губы, изображая, что лучше не спрашивать.

– Я отвечаю за конкретные мероприятия. Они без затей, а надо бы как-то разнообразить. А ты, я помню, и рассказы всегда писал какие-то такие… Ну, в общем, ты понимаешь, о чем я?

Я не понимал. С одной стороны, раньше Эдик не подводил, хоть и ловчил, с другой – времена поменялись и вокруг процветает, не хоронясь, кидалово. С третьей стороны: на хрена мне нужны приключения, которые как дорогая шуба на плечах, но летом, а с четвертой…

– Короче, сценарий, что ли, писать? – прямо спросил я.

– Вроде этого, но не представления, а как бы представления в жизни.

Мне стало чуть интереснее. Уловив, Эдик солидно произнес:

– Про оплату не сомневайся – все по высшему разряду.

– Какой он у вас – высший?

– Тысяча…

– Зеленых?

– Зеленых, конечно, и – выше…

– До бесконечности?

– Ты почти угадал, – без улыбки сказал Эдик, – для начала возьми что попроще, например – день рождения.

О существовании подобного бизнеса я слышал. Особо процветал на этой ниве бывший фельетонист. Выпускник МГУ, с педантичностью ученого, он изучал личные дела, выспрашивал забавные случаи, происшедшие с тем или иным сотрудником фирмы, и перерабатывал их с профессиональным мастерством во всеобщее посмешище. При этом величал по имени-отчеству с упоминанием мелких деталек, что подкупающе действовало на психику «белых воротничков». Хлеб казался легким, и другие из обмелевшего эстрадно-юмористического моря пытались заняться этим – не у всякого получилось. Работавшие на штампах и старых анекдотах свалили на путь проведения свадеб, а более щепетильные и стыдливые соблазненно попробовали, да чуть здоровья не лишились. Один, прошедший огонь, воду и частично медные трубы, с инфарктом в больницу угодил. Другой, писавший монологи для Хазанова, Петросяна, Винокура, сочинил по заказу банкира, возомнившего себя юмористом (а почему не возомнить, если деньги есть?), довольно смешной текст, банкир на юбилее, подражая Жванецкому, зачитал его с бумажки в гробовую тишину, а это хуже, чем проиграть в казино сто тысяч, потому что сто тысяч можно выиграть завтра, а недоумение и неловкость, попросту говоря – позор, из чужой памяти не выковырять. Смыть можно только большим успехом. А как рассчитывать на успех, если нет гарантии и опять может быть провал?

Всю силу неудачи банкир обрушил на автора, и тот месяц глотал таблетки. Забыл писака незыблемый закон: если у артиста успех – это заслуга артиста, если провал – вина автора!

На корпоративах удобно выступать тем, кто поет и пляшет, и уж совсем необременительно иллюзионистам. Выведет он какого-нибудь начальника на сцену, достанет у него из кармана бюстгальтер – радости нету предела! А уж когда начальник вернется на место, а фокусник спросит у него: «Сколько время?» и достанет из своего кармана его часы, и покажет захлебывающейся в злорадном хохоте публике…

– Ну, можно попробовать, – раздумчиво сказал я.

– Но учти, – посерьезнев, сказал Эдик, – нам нужен эксклюзив! Делай, что хочешь, но – эксклюзив. Поэтому я к тебе и обратился. Я помню, ты делал для Росконцерта, в театре Эстрады… – завел он, надувая мою значимость, что я терпеть не могу, осознавая свое значение. И когда шел в театр Эстрады на репетиции, не обольщался будущим, а довольствовался уже тем, что репетируется спектакль по моей пьесе, а я – Витя, иду вдоль Кремлевской стены по Александровскому саду, иду не спеша, потому что чувствую неповторимость происходящего. И через 10–15 минут сяду в пятом ряду в красное кресло и буду своими подсказками мешать режиссеру играть в режиссера.

– Успокойся, – пресёк я Эдика, – и давай показывай, что там у тебя есть?

Я выбрал день рождения и попрощался. Настя, не учуяв во мне достойную ее взысканиям персону, кивнула вежливо и равнодушно, как кассирша в супермаркете. Эдик напутствовал словом: «Жду!»

Вышел я на старую московскую улицу, длинно заставленную автомобилями, посокрушался привычно, уже смирившись, уже простившись с моей Москвой, и направился сквозь солнечный день к Патриаршим прудам.

Патриаршие всегда как бы соперничали у москвичей с Чистыми. И равно озадачивали непросвещенных: случилось, водил по Москве иностранца. «Вот, – говорю, – Патриаршие пруды». Он удивленно: «Здесь же один!», я говорю: «Остальные украли». Он глаза вытаращил, спрашивает: «Как?» Я говорю: «Ночью. Подкрались трое». Он понял, что я шучу, приехали к Чистым. «Вот, – говорю, – Чистые пруды». Он смеется: «Остальные украли?» Я говорю: «Да, и этот скоро тоже».

В каждой шутке есть доля правды – эта доля сейчас на Чистом пруду угнездилась. Ну, какую мудрую голову осенило поставить на памятнике природы харчевню? Урвав от него часть и исказив пейзаж?

Поначалу на моем веку первенствовали Чистые. Летом здесь катались на лодках, зимой – на коньках. Кинотеатр «Колизей» здесь был, и редакции газет «Вечерняя Москва» и «Московская правда», и действующая церковь Михаила Архангела поодаль, но когда появился в журнале «Москва» роман «Мастер и Маргарита»…

Заглянул на Патриаршие. С грустью отметил, что сокровенность места пропала. Будто бездарный журналист из «желтой» газетки переписал заколдованный роман.

Сел на скамейку у памятника баснописцу Крылову. Светило солнце, трепетала листва, в траве валялись пивные банки. Раньше на бульваре играли в шахматы, читали, гуляли с малышами. Нынче не играют, не читают, да и пиво-то пьют чаще на ходу, будто уж так торопятся, по таким важным делам, что и присесть некогда. А те, кто присядет, пьют, сосредоточившись на чем-то довлеющем. Посидят, потом потрясут банкой, проверяя: есть ли там еще? Бросят под себя или сбоку и поспешат дальше. А ведь хорошие люди… если их построить да заставить сделать двадцать приседаний, а потом по бездорожью километров пять в сапогах с портянками – вполне могут научиться пустые банки аккуратно опускать в урны.

Я смотрел на пруд, на уток, на молодую мамашу, неспешно катящую перед собой коляску и бережно покуривающую в сторону. Перед памятником прохаживался мужичок предпенсионного возраста. Поначалу ходил пружинисто, свежо вглядываясь в даль аллеи. Потом стал ходить медленнее и нервно взглядывать на часы, потом пошел было прочь, вернулся. Потоптался, ушел, и… явилась она. Снисходительно глянула по сторонам и села на скамейку, делая одолжение и скамейке, и дедушке Крылову, и солнечному дню, и, разумеется, тому, кто, не дождавшись ее, ушел. Посидев секунд десять, закурила, достала из сумочки мобильник и стала звонить.

Откуда-то шустро припорхнул сизарь, два раза клюнул шелуху от подсолнухов – тут же прилетели еще три. Деловито обследовали прискамеечную территорию и шумно улетели.

Красивая неласковая рябь зеркалилась на пруду. Я представил, что ушедший мужик не ушел, а утопился… и меня осенила идея «дня рождения». Я встал со скамейки и… сел. Откладывать было негоже – жизнь показала, что дело подчас не в сюжете, а в энергии, которая его наполняет. Приедешь домой, остынешь и подумаешь: какая ерунда! А если, не остывая, наполнить эту, подчас действительно ерунду, энергией слов… Вот, к примеру, «Швейк»: в первой части энергии много, а потом… Или «Дон Кихот» – там тоже… Или…

Я поозирался – вроде бы внимания не привлекаю: не косятся, не лезут за автографами, не просят сфотографироваться. Жена недавно сказала: «Ты бы хоть деньги с них брал». Я спросил: «За что?» Она говорит: «Я видела на Арбате с обезьянкой фотографируются за деньги». Она пошутила, а я промолчал, что за деньги пришлось фотографироваться… Вицину. Выступали они, старики, в юмористическом концерте в театре Киноактера, а потом он – великий, выходил в фойе, и дошлый, хваткий фотограф снимал…

Женщина, не дождавшись и докурив сигарету, без сожаления ушла; слева, на ближней лавочке, примостились два молодых бизнесмена, захлебываясь, балаболили: доллар… евро… курс… предоплата…

Но на чем писать? Я достал конверт, в который мне положили в раоповской кассе деньги (а писать на таком конверте – верный признак удачи), и мелкими буковками убористо настрочил сценку, исписав конверт с двух сторон. Не минуло и получаса, а тысячу баксов я, считай, уже заработал. Поднялся и с чувством исполненного перед семьей долга двинулся к Тверскому бульвару.

Утром, пробудившись и еще не открывая глаз, я перебрал по косточкам вчерашний день и по-звериному почувствовал, что эта тропа может привести к водопою. Жена, утомленная полуночным хождением в Интернет, устало спала. Когда она читала перед сном «Как заработать миллион» или «Как похудеть за неделю», правда, не более двух страниц, у нее на лице отдыхала улыбка.

За окном шумела и вскрикивала нервными автомобильными гудками наша маленькая улица. На соседней, большой, по утрам пробки, и вот повадились объезжать по нашей. Дожили! По статистике больше всего дорогих «Мерседесов» – в России! Где средняя пенсия ниже прожиточного минимума! Холодильник опять пустой! Жрет он, что ли, по ночам продукты?!

Я вылил кофе и, не дожидаясь одиннадцати, позвонил Эдику – небось, не артист, должен вставать рано. Артиста утренним звонком лучше не тревожить: во-первых, можно разбудить, а во-вторых, человек, который в одиночку общается с тысячными залами, может спросонья так рявкнуть, что комок его негативной энергии влетит в ухо, как пуля. И ранит на весь день.

– Что, уже сделал? – удивился Эдик. – Ну, тогда перекинь мне, у тебя компьютер есть?

Ох, уж эти вопросы! Но общаешься с людьми – терпи! Не хочешь объяснять – терпи! Если объясняешь, а не понимают – общайся с теми, кто поймет! А понимает меня лучше всех Джек. Сколько раз, бывало, втолковываю на кухне, что такое Жизнь! Сын, немного послушав, потихоньку уходит, жена – засыпает, и только Джек – немецкая овчарка, уши навострит, смотрит, не мигая. Изумляется: какой Витя умный! И радуется и гордится мной!

Отдать эстрадный текст без разъяснений – это все равно что цветок розу сразу отнести на помойку. Сколько раз попадал впросак, доверившись, понадеявшись. В Москонцерте, бывало, смотрит редактор в рукопись, ожидая привычных реприз и не понимая, где же тут смех? И в театре – на праздновании 90-летия МХАТа у Дорониной, доверился я, затюканный бытом, режиссеру, не ходил на репетиции, а когда пришел в верхний малый зал – увидел на сцене понурых актеров, расстроенного режиссера и взбешенную львицу Татьяну Васильевну.

Как холодной водой окатило меня. Сел в задний ряд и слышу ее голос: «Кто эту ерунду написал?!»

«Я!» – сказал я. И вышел на сцену. Подмостки меня всегда успокаивали – может быть, жена права, и я действительно высокомерен? Но спасибо, закалила она меня: никогда я не мог доказать зимой, что на улице – зима, если ей хотелось, чтоб было лето! В лучшем случае, сводилось к тому, что да, холодно, снег, но в этом виноват я. Вышел я на сцену, как на боксерский ринг, однако народная артистка враз уловила, где собака зарыта. Откопали псину, и та радостно загавкала. И отлегло у всех от сердца. Даже Вл. Бондаренко, служивший тогда у Дорониной зав. литературной частью и сидевший с двумя продуктовыми наборами на коленях, повеселел. Что можно, наконец-то, идти домой со спокойной совестью, потому что сценария он не читал, а в пакетах могло что-нибудь подтаять, год-то несытый был – 1989-й!

И позже тоже… Союзконцерт делал презентацию книжки Лужкова. Гр. Горин написал монолог Гоголя для Хазанова, я меня уговорили написать монолог Гиляровского – дяди Гиляя, для Ляховицкого; и я написал и, затюканный жизнью, не ходил на репетиции, а потом позвонил режиссер, тот самый легендарный Эдик, и сказал, что надо что-то делать, потому что монолог «не идет», и что машину за мной он уже послал. И я приехал, и на втором этаже у окна, выходящего на Неглинку, показал артисту, где сделать акценты и с какой интонацией, и он, с ходу вняв, обрадовался и на выступлении в концертном зале «Россия» имел успех. Потому что истинный юмор прячется не снаружи, а внутри слов, как косточка в персике, как деньги в бумажнике, как…

Послать по электронной почте я могу, а что толку – если все равно придется ехать и объяснять?

– Ты скажи лучше, кто будет ставить?

– Режиссер, – быстро заверил Эдик.

– И фамилия у него есть?

– И даже имя, – сказал Эдик с ударением на «имя».

– Ну, тогда надо как-то встретиться поговорить…

– Жди! – пообещал Эдик.

Ждать пришлось недолго.

– Виктор Михайлович, это – Икс Игрекович, – сказал глуховатый, тревожно-знакомый голос. Конечно, не Икс Игрекович, но про себя я могу откровенничать, а другие пусть сами решают, как им предстать миру.

– А… а вы кто? – не сразу сообразив, спросил я.

– Режиссер… Икс Игрекович.

Я соотнес услышанное со знаемым, и перед мысленным взором встала, как бы выплыла, из тумана невысокая фигура пожилого, седоватого мужчины с большим носом и грустными глазами.

– Здравствуйте, Икс Игрекович, – ошеломленно сказал я, уверенный, что он уехал или, прости Господи, умер, а получается…

– Эдуард Наумович предложил нам встретиться, когда вы смогли бы?..

Я смог вечером. Во-первых, часам к восьми Москва угомонится, во-вторых, я часов с четырех до девяти не творец. Даже править текст не берусь – обязательно испорчу. В полной уверенности, что улучшил. А потом диву даюсь, как меня угораздило? Сколько раз случалось – вычеркну абзац, а потом Фима звонит после концерта и говорит: «Ты зря вычеркнул, я попробовал – он хорошо проходит». Так я в следующие разы, вычеркивая, не сильно замарывал.

Ну, и в-третьих, не дергает никто. Днем сядешь переговоры вести, то у одного – мобильник, то у другого, как будто тот, кто звонит, важнее того, с кем ты нос к носу беседуешь. Да и время растягивается непотребно: пока твой собеседник уйдет в свой разговор, пока вернется. А ты сидишь и ждешь, и еще как бы подслушиваешь, а к тебе еще боком норовят повернуться, говорят недомолвками, а на хрена мне их секреты нужны!

Поехал вечером, подождал, пока спадет пассажиропоток в метро, и тронулся в путь. С таксистом ехать или с бомбилой – не всегда спокойный мужик попадется: один всю дорогу гундел, жаловался на жизнь – последнюю энергию, гад, у меня вытянул! Мне в Театре Российской армии выступать – там зрительный зал громадный, а у меня сил нет слово через рампу перекинуть. А как-то в такси отъехал от дома метров пятьсот и у светофора выскочил. Шофер такой попался – взглядом зарезать мог. Сунул я ему деньгу и выскочил. И спокойно успел на концерт, отряхиваясь в метро от его злобности. А однажды на съемку в Олимпийскую деревню ехал – женщина-таксист попалась, я опрометчиво сел на переднее сиденье, отодвигался, отодвигался и чуть в дверь не вывалился. А однажды…

В общем, поехал я на метро и приехал – будто под дверью стоял ожидаючи, когда восемь стукнет. Эдик уже мельтешил перед Икс Игрековичем, рассказывал какой-то анекдот и сам смеялся.

– О, а вот и Виктор Михайлович! – чрезмерно обрадовался он. – Чай? Кофе?

– Я пришел работать! – веско пошутил я, но такие мои шутки мало кто понимает.

В 72-м… осень, в квартире холодно, Лялька маленькая. Поехал к Сереге – он брал у меня обогреватель, все собирался завезти, но…

Я поехал. Станция «Лось». Редкая желтая листва, зябкость раннего утра. Открыл калитку, подошел к дому, постучал в дверь. Сначала в окне показалось лицо Сереги, потом он неодетый – в дверном проеме:

«Ты что?!» «Петька арестован!» – ляпнул я. Петька учился с Серегой на филфаке и давал нам читать самиздатовскую литературу. «А ты?!» «Вот предупредить…» Лицо у Сереги побелело. «Я сейчас порву! Сожгу! В печке!»

«Что там, Сереж? Здравствуй, Вить!» – появилась Нина. Я опомнился: у него жена, годовалая дочь! «Ну, может быть, это ошибка», – сказал я. «Как ошибка? – уцепился, порозовел филфаковец. – А ты-то как узнал?!» – впервые догадался спросить он. «Ну-у… – сказал я, – я ничего не узнал, но… на всякий случай надо быть готовым!»

«…………………!» – заорал Сергей, хотя чего орать – вернул бы обогреватель, и…

Или в 85-м, после концерта – банкет в московском КГБ. После первой рюмки – анекдоты. Я налил себе в фужер нарзана, встал и говорю: «За этим столом собрались те, кто должен народ защищать, и те, кто просвещать (я имел в виду журналистов), и что же: выпили и – стали рассказывать анекдоты, смеяться над этим народом!» Как меня угораздило? Кто подтолкнул?! Может быть, потому что в то время я не пил. За столом у сидевших рюмки в руках сковало. Ратмир Тумановский из «Литературной газеты» говорит: «Вить, мы не на собрании». Лучше бы он молчал, потому что я вмазал: «А я в отличие от других: и на собрании, и за столом говорю одно и то же!» Гробовая тишина образовалась в полуподвальном зале за овальным столом. И тут встал председатель КГБ по Москве и Московской области и сказал: «Наверное, мы не правильно сделали, что сразу сели за стол, надо было сначала рассказать о наших успехах. Я думаю, это сделает Н. Н., как председатель месткома». Встал обескураженный председатель месткома и: «В текущем году сотрудниками Комитета проделана большая работа… в настоящее время проводится операция, о которой вскоре будет проинформирована широкая общественность…» При этом все готовы были меня убить. Особенно журналисты.

– Я пришел работать, – наслаждаясь своим юмором, повторил я, – чай я мог бы попить и дома!

Режиссер взглянул на меня с любопытством.

– Ну, давайте работать, – заюлил Эдик. – Ты принес сценарий?

Сценарий, четыре странички на машинке, я принес. К слову сказать, накануне Нового года позвонил какой-то дядька, говорит: «Я знаю, вы печатаете на машинке и не пользуетесь компьютером, я рядом живу и мог бы вам машинку дать – она мне не нужна». «Спасибо! – заорал я. – Мне не нужно!» Моя машинка – это моя машинка! Сколько на ней напечатано, сколько шуток улетело из-под ее валика во все концы страны и заграниц! Моя машинка – это часть моей жизни! Души! И потом – откуда он узнал?

Назад Дальше