Говоря все это, он курил одну сигарету за другой, а Ленка вынимала каждую недокуренную сигарету у него изо рта или из пальцев и заканчивала сама. Вдруг он оборвал свои признания, и они несколько минут просидели молча. Потом она как-то особенно нежно к нему приластилась и спросила:
«Ты хочешь вернуться?»
Он пожал плечами.
«Не знаю. Еще не решил. Надо все обдумать, может быть, с Баззом потереть, чтобы все получилось как-то более или менее естественно. А ты, Ленка, что, хочешь здесь остаться?»
Теперь уж она пожала своими хоть и нежными, но очень сильными плечами.
«Что значит „здесь“? Ведь я все время по всем этим турнирам, по всей планете циркулирую. Ну купила все же и здесь для себя „одиночку“, студию в двести пятьдесят квадратов с одним огромным окном на Гран Пляж. Хочешь там у меня пожить, мой Ген? Забыть, что ты владыка-олигарх, с одной стороны, и вечный зек — с другой? Пожить со мной у меня просто как любовник. Заниматься только любовью, бесконечно совершенствоваться, применять всяческие средства для беспредельного улучшения, мой милый, милый, мой несчастный Ген Стратов…»
Этот кончик последней фразы можно было бы и не произносить, однако она произнесла, а потом и еще одну фразу, которую уж совсем можно было бы не произносить: «И ничего не бойся, я обо всем договорюсь с Ашкой».
Усмехнувшись, он встал, сильно потянул ее на себя и даже хлопнул ладонью по заднице.
«Пойдем выпьем и разбежимся до утра».
XIII. Через годы, через расстоянья
Когда они вернулись в «Ангар», там уже царило то, что когда-то в шестидесятые годы в богемных компаниях называлось «кризисом жанра». Сервировка была давным-давно безнадежно перепутана. Большинство столов было уже покинуто, только кое-где еще упорно торчали какие-то припозднившиеся, а точнее, сильно набухавшиеся компании. То там, то сям выяснялись некоторые любовные отношения, в некоторых случаях поднимался крик, кто-то вдруг яростно пробегал через зал, то ли в погоню, то ли в побег. Пистолетчина все же не проявилась — интеллигентные люди как-никак.
Музыканты по окончании своей работы попросили им накрыть стол не в «Ангаре», а в регулярной столовой замка. Сначала оттуда доносились регулярные тосты и регулярные вспышки аплодисментов, возникало впечатление, что проходит банкет по случаю защиты кандидатской диссертации. Потом стало крепчать, как это всегда и бывает на таких банкетах где-нибудь в Екатеринбурге или в Ростове-на-Дону. Кое-какие лабухи стали выходить в полуразгромленный «Ангар» поинтересоваться девушками. Пианист биг-бенда, пожилой комсомолец Шура Цирлих, вернулся к своему инструменту и стал наигрывать и напевать что-то родное.
Он привык к тому, что девушки стекаются на звуки одинокого пианино. Вот и сейчас подошла кинозвездочка Таня Лунина, в эффектной позе облокотилась на инструмент, начала подпевать:
Один за другим подходили и садились кто в кресло, кто на пол, кто на ступеньку эстрады ностальгирующие члены «Таблицы-М», руководящие товарищи и сотрудники охраны, все более-менее комсомольцы — кто по возрасту, а кто по родству. Начинали подпевать, смотрели друг другу в лицо, подталкивали локтями, произносили междометие «эх» — а помните, мол, ребята, как было, помните героические времена самороспуска? Когда Ген с Ленкой подошли, вся группа довольно стройным хором распевала:
А помните, ребята, «о, нашей молодости сборы, о, эти пламенные споры, о, эти наши вечера»? Конечно, много гадов вокруг паслось, а все-таки правильно тогда говорили, что комсомол — это альтернативная партия! Да-а, мальчики и девочки, хоть мы и стали капиталистами, да еще отвергнутыми родиной, а все-таки мы все из комсомола. Ведь даже и Хозяйка наша, Леди Эшки, хоть и заделалась ради мужа государственной преступницей, а все же ведь из комсомольских богинь произросла, верно? Помните, как наши отцы-то пели сорок лет назад один булатовский романс?
И кто-то в толпе вокруг рояля не выдержал, пустил слезу и всхлип. Спасибо тебе, Шура Цирлих, что потревожил зачерствевшие сердца. А ну, пацаны, давайте-ка теперь побазлаем что-нибудь героическое. Ну-ка, Шурик, сыграй, а мы всем скопом грянем «Дети Галактики» Тухманова на слова Рождественского!
Хором теперь дирижировал Вадим Бразилевич, совершенство крупного бизнеса. Сняв пиджак, он предстал в полнейшем великолепии стильных подтяжек. Длинные его рычаги приобрели неожиданную гибкость и артистизм.
«Ну, Ленка, посмотри, как хорош наш слегка поддатый Бутылконос! — восхитился повеселевший Ген. — Вот за кого тебе надо замуж выйти!» Стомескина шутливо отмахнулась: «Сначала с тобой надо разобраться, Ген Дуардович!»
Так началось последнее поветрие праздника — комсомольские песни. Был предложен конкурс на лучшее исполнение по своему выбору. Премия — тысяча баксов. Всех насмешил юнец из охраны, Денис Бычков: он спел песню Yesterday. Он и получил премию.
В разгар конкурса Ген подсел к Мастеру Суку. «Слушай, Юр, я что-то потерял из виду своих детей. Ты их не видел?»
Называть корифея восточных единоборств каким-нибудь производным от его христианского имени могли только самые близкие друзья. Босс принадлежал к этому небольшому числу.
Мастер Сук, не выпивший за весь вечер ни одного кубика спиртного, тем не менее улыбнулся Гену совсем по-человечески. «Слушай, Дуардыч, дочка твоя Пашенька вон там в уголке сидит, подыгрывает Цирлиху на скрипочке. А у Никодимчика, по нашим сведениям, разыгрались весьма серьезные личные проблемы».
«Какие еще серьезные личные проблемы могут разыграться у ребенка?» — поразился Ген.
«Это ты сам у него спроси. Он ушел на пляж. Ребята там за ним присматривают».
Ну и ну, разволновался Ген, вот уже и у Огромной Большухи разыгрались личные проблемы. Он хотел было по инерции броситься с этой новостью к Ашке, однако вспомнил о своих проблемах и не бросился.
Что же произошло с Никодимчиком и какие у него разыгрались проблемы? Весь вечер он, Огромная Большуха, был замечательно счастлив: весь вечер публика на него взирала, шепталась, а потом восклицала: «Вот он, чемпион, новый чемпион мондиаля, да к тому же сын Гена Стратова, олигарха и героя, бросившего вызов скрытно-большевизму!» Ботинки больше не жали, быв скинутыми, вот так, кажется, по-русски. А главное — с ним была его восхитительная, какая-то даже не совсем понятная по нежности подружка Дельфинка. Вот именно ей и были скинуты ботинки из крокодиловой кожи, что, в принципе, вполне логично в контексте романа. Вот, смотрите, она ему дарит лакостовский значок крокодила, поскольку она сама из рода Лакост, то есть от того самого предка, которого за цепкость на теннисе прозвали Крокодилом: дескать, вцепляется и не отпускает. И вот такое возникает замечательное совпадение — он дарит ей новые крокодиловые штиблеты, от которых не знает, как избавиться. Спонтанно получается некоторый намек: оставайся, мол, в моих туфлях, или, по-нашему, Be in my shoes. Дельфина, которая на пляж пришла прямо с пляжа, то есть босой, с визгом восторга прыгает в эту шузню и давай их возить туда-сюда, с отличным чувством юмора показывая, как гибкая девочка может стать в крокодиловых шедеврах сущим крокодилом.
Так было долго довольно смешно и счастливо как-то, если по-взрослому, совершенно великолепно, но вдруг она пропала, а потом появилась с другим, можно сказать, драматическим, лицом, как в фильмах итальянского неореализма, которые сейчас все ребята прокручивают, словно оголтелые.
«Где Вальехо Наган? — спрашивает она у Никодимчика и чуть не плачет, губки дрожат. Мальчику очень хочется тут же посадить бедную девочку на колени. — Куда пропал Вальехо? Отвечай! Отвечай!»
«Я не знаю, — бормочет он. — А почему ты… а почему ты так?..»
«А потому, что я его люблю!» — восклицает она с вызовом неодраматизма.
Никодимчик полностью растерян: «Как же так? Ведь ты же меня, кажется, любишь, Дельфина, не так ли?»
«Да, тебя, но и его тоже! — продолжает она самовыражаться, как бы сказал мистер Окселотл, эсквайр. — Ты хочешь знать, была ли я с ним? Да, была, а почему бы и нет? Почему я могу быть с тобой, а с ним нет? Как я могу отвергать представителя угнетенных?»
«Это ты сам у него спроси. Он ушел на пляж. Ребята там за ним присматривают».
Ну и ну, разволновался Ген, вот уже и у Огромной Большухи разыгрались личные проблемы. Он хотел было по инерции броситься с этой новостью к Ашке, однако вспомнил о своих проблемах и не бросился.
Что же произошло с Никодимчиком и какие у него разыгрались проблемы? Весь вечер он, Огромная Большуха, был замечательно счастлив: весь вечер публика на него взирала, шепталась, а потом восклицала: «Вот он, чемпион, новый чемпион мондиаля, да к тому же сын Гена Стратова, олигарха и героя, бросившего вызов скрытно-большевизму!» Ботинки больше не жали, быв скинутыми, вот так, кажется, по-русски. А главное — с ним была его восхитительная, какая-то даже не совсем понятная по нежности подружка Дельфинка. Вот именно ей и были скинуты ботинки из крокодиловой кожи, что, в принципе, вполне логично в контексте романа. Вот, смотрите, она ему дарит лакостовский значок крокодила, поскольку она сама из рода Лакост, то есть от того самого предка, которого за цепкость на теннисе прозвали Крокодилом: дескать, вцепляется и не отпускает. И вот такое возникает замечательное совпадение — он дарит ей новые крокодиловые штиблеты, от которых не знает, как избавиться. Спонтанно получается некоторый намек: оставайся, мол, в моих туфлях, или, по-нашему, Be in my shoes. Дельфина, которая на пляж пришла прямо с пляжа, то есть босой, с визгом восторга прыгает в эту шузню и давай их возить туда-сюда, с отличным чувством юмора показывая, как гибкая девочка может стать в крокодиловых шедеврах сущим крокодилом.
Так было долго довольно смешно и счастливо как-то, если по-взрослому, совершенно великолепно, но вдруг она пропала, а потом появилась с другим, можно сказать, драматическим, лицом, как в фильмах итальянского неореализма, которые сейчас все ребята прокручивают, словно оголтелые.
«Где Вальехо Наган? — спрашивает она у Никодимчика и чуть не плачет, губки дрожат. Мальчику очень хочется тут же посадить бедную девочку на колени. — Куда пропал Вальехо? Отвечай! Отвечай!»
«Я не знаю, — бормочет он. — А почему ты… а почему ты так?..»
«А потому, что я его люблю!» — восклицает она с вызовом неодраматизма.
Никодимчик полностью растерян: «Как же так? Ведь ты же меня, кажется, любишь, Дельфина, не так ли?»
«Да, тебя, но и его тоже! — продолжает она самовыражаться, как бы сказал мистер Окселотл, эсквайр. — Ты хочешь знать, была ли я с ним? Да, была, а почему бы и нет? Почему я могу быть с тобой, а с ним нет? Как я могу отвергать представителя угнетенных?»
Никодимчик, уже сотрясаясь от ревности, все же дает поправку: «Какой же он угнетенный, Дельфина, ведь он все же миллионер».
Она просто-напросто взрывается. «Однако не такой миллионер, как твои папа и мама, не так ли? Он вымучил свои жалкие миллиончики в дельте Амазонки, с риском для жизни! А ты?! А вы все?! Где Вальехо, отвечай! Я уверена, это вы его куда-то запсочили, вы, русская мафия! Приехали тут командовать всеми нами! Отдавайте Вальехо Нагана или я позвоню президенту республики!»
Сбрасывает с ног подаренные крокодилы, да так, что одна туфля попадает на верхний балкон, где в это время все еще миловались мама Ашка и король Габона. Она упала (речь идет о туфле) за спиной у короля, и тот ее (та же самая коннотация) не заметил. Ашка же, увидев туфлю, мгновенно (и, конечно, спонтанно) сделала какую-то финансовую калькуляцию, разделив на два.
Дельфина уже мчится прочь. Готовится отбиваться от настигающего огромного и с каждой неделей все более увеличивающегося мальчика, однако никто ее не настигает, и она, словно эфиопская бегунья на финише марафона, проносится через «Ангар» и скатывается, словно героиня фильма «Матрица», в подземный гараж к своей спортивной машине.
Потрясенный и оскорбленный безобразием внезапного события, Никодимчик медленно уходит в противоположном направлении, спускается с платформы на пляж и удаляется из освещенного пространства в темноту, в сторону тамарискового парка, что подарил ему еще вчера неудержимое счастье, а сейчас приглашает рыдать. В это время стихает накат сёрфа. Начался отлив.
Комсомольские песни еще продолжали тревожить сердца:
когда в отдаленном углу «Ангара» образовалась за столом с напитками небольшая компания из трех джентльменов и одной независимой, слегка нервной, но, в общем-то, славной красотки. Этой дамочкой была не кто иная, как Татьяна Лунина, которая вознамерилась воплотить на экране по крайней мере два из основных окселотловских женских образов. Что касается джентльменов, тут удалось отобрать для беседы Вадима Бразилевича, Винсента Лярокка и меня, сочинителя Окселотла. Говорили в основном на английском, чтобы гигантический ветеран всех понял, добавляя к этому что-то из русского (иногда казалось, что Винсент начал улавливать отдельные фразы ВМПС[3]), а также пригоршню-другую осколков французского.
«Ну что, Базиль, как ты оцениваешь это сборище? — спросил Лярокк. — В контексте романа, конечно. Сгодится тут что-нибудь для тебя из сегодняшней вакханалии?»
«Браво, Вэнс, — похвалил я его. — Проецируя вечер в „Шато Стратосфер“ на данную фазу романа, иначе, как вакханалией, не назовешь ни того, ни другого. Теперь вы видите, господа, как это непросто — сочинять пухлые тома. Прототипы искажают все задуманное, а вслед за ними начинают артачиться персонажи».
«Могу подтверрдить и то, и другое, — скромно вставила Татьяна. — К этому добавляю еще прродьюссерров».
Джентльмены деликатно посмеялись.
«Послушайте, Базз, почему бы вам не приоткрыть свою кухню? — спросил Бразилевич. — Вы, разумеется, работаете в рамках заранее продуманного плана, не так ли?»
Пришлось вздохнуть и развести руками. «Если бы так. На самом деле, я не знаю, что произойдет через пять страниц. Вот вам пример: мне и в голову не приходило, что Никодимчик поссорится с Дельфиной».
«То есть ты хочешь сказать, что придумал эту ссору? — спросил Лярокк. — Однако мне мои ребята говорили, что она и в самом деле имела место. Что тут первично и что вторично?»
Пришлось опять вздохнуть и развести руками. «Если бы я знал! Когда роман набирает силу, автор начинает терять грань между выдумкой и реальностью. Он не очень-то понимает, что происходит. То ли реальность движет сюжет, то ли сюжет подхлестывает реальность».
«Погонщик ослов, ты меня пугаешь», — сказала Лунина.
Лярокк и Бразилевич обменялись недоуменными взглядами.
«Что это значит?» — спросил один.
«Вы не можете уточнить?» — поинтересовался другой.
«Речь идет об одном неожиданном персонаже, — уточнил я. — Мне все время казалось, что я тут пребываю в полном одиночестве, и вдруг выясняется, что в моем саду прописался осел по имени Дуран Мароззо».
«В таком случае я могу предположить, что это именно вы подбросили в „Таблицу-М“ некого Высоколобого Бутылконоса. Ну сознайтесь!» — с мнимой серьезностью потребовал Вадим.
«Всегда гордился бы таким перлом, если бы иногда не думал, что это Ашка подбросила», — ответил я и посмотрел ВБ прямо в глаза. У того неожиданными огоньками тут вспыхнули уши.
«Однако, Базз, ведь и Ашка сама в значительной степени придумана вами, не так ли? Кстати, куда она пропала, вы не можете сказать?»
«Нет, не могу. — У меня самого, кажется, слегка покраснели уши. — Вот Таня вам может сказать, как своенравны персонажи».
У прелестницы только одно ухо, правое, было открыто для созерцания, левое — скрыто под волной волос. Ради вящего реализма я могу сказать, что о последнем ничего не знаю, а вот первое на несколько секунд пропылало, как огромный рубин. Таким образом, можно сказать, что из четырех участников беседы трое в течение нескольких секунд сидели с пристыженными ушами, и только один сохранял невозмутимость дозорной башни.
«Базилию Петрропавловичу всегда нрравилось смущать дрругих, но сам он всегда смущается перрвым», — с ядовитой любезностью заметила Татьяна.
Вадим Бразилевич продолжил свой анализ возникшей ситуации:
«Меня всегда удивляло, какими прочными нитями связаны с вами первые лица нашей корпорации, Ашка и Ген Стратовы. Сколь часто я слышал во время обсуждения наших редкоземельных проблем, как они, то она, то он, а чаще вместе, вдруг заявляли — к этому надо привлечь Базза. Даже перед нашей дерзейшей акцией, то есть перед вскрытием Краснознаменного долгосрочного изолятора, Ашка не переставала говорить: надо обязательно привлечь Базза. Иногда казалось, что вы можете путем вымысла так или иначе повернуть события. Должен сказать, что в ту ночь я и сам попал в какое-то неожиданное энергетическое поле. Исход заключенных казался мне какой-то феерией вымысла. У меня и у самого появилась какая-то шаткость походки. Когда мы с Алмазом вошли в кабинет коменданта…»