Большим пальцем, похожим на хренок собачий, первый мордоворот показал через плечо в сад, нависший над обрывом к светящемуся под узким серпом луны Океану. Там вокруг пускового устройства возились трое бородачей с серьезным ближневосточным опытом.
«Вот ребята говорят, что все идет чин по чину. Маячок, блин, заработал в полнейшей исправности. Напишешь от нас и от Родины сердечную благодарность Макашкину, ну этому, зампотылу четырнадцатой армии. Интересно, кто меня-то отблагодарит за прямое участие в выполнении важнейшего, бля, самозадания за пределами. Ты же знаешь, что на мне вся структура лежит, вся сложнейшая циркуляция возрождающегося СССР».
Второй мордоворот неотрывно смотрел на первого, хотя глаза то и дело закатывались за кадр. Чтобы удержать их в циркуляции возрождающегося СССР, он все хлобыстал полстаканчик за полстаканчиком, но от этого закат взгляда все усиливался.
«Значит, все готово, хвать твою так, для разрушения архитектурного шедевра. Дело, дело, — промямлил второй постоянно склеивающимися губами. — Для убиения неординарных личностев, а вместе с ними и моей любови незабвенной, госпожи Стратовой, урожденной Вертолетовой, цветочка аленького моего половозрелого детства; так, что ли, Комплект?»
«Ты чё, ты чё, Блажь пролетарская?» — В отличие от второго первый мордоворот употреблял капитально, с отводом в сторону, с набором воздуха, ухал до дна цельный стакан, однако обязательно сопровождал такой прием основательным закусом а-ля фуршет: коробка здешних килек под названием «анчови» пролетала, как песня, вместе с ней яйца отварные, за сим, как фельдмаршал Суворов выражался, следовали ветчина и паштет; вот почему удавалось, по выражению того же фельдмаршала, и невинность соблюсти, и капитал приобрести, не то что этот, который без закуски потребляет, лишившийся воинского звания за массовый побег из вверенного ему Родиной долгосрочного блока Краснознаменного криминального изолятора, но сохранивший награды и отличия; вот он и поплыл, а посему представляет некоторую опасность для всей операции. «Ты чё, вааще-то, тебя ведь сюда не детство вспоминать пригласили. Понимаю, в загранкомандировках напряжение испытываем по фазе, однако не забываем гордо нести звание, сам знаешь какое».
Второй мордоворот вдруг шарахнул кулаченцией по скатерти-самобранке, то есть по группе газет с непонятным текстом, на которой как раз и было сервировано пиршество.
«Понимаю, что многих надо устранить из предательской группировки, или как ее там, корпрустации, что ли, ну, скажем, Вадьку Бразилевича, который и в детстве нашем, Комплект, не подавал никаких надежд, ну самого Гена гадского за отказ от дружбы, за чванство, ну Максимку Алмазова, предателя и уклониста, по которому высшая мера, родная неотмененная, плачет, но не ее, не урожденную жа Вертолетову!» Последовал еще один удар по столу.
Первый мордоворот, извинившись строго по протоколу, вышел вроде бы отлить, а на самом деле проверить табельное оружие. На обратном пути заглянул в садик. Там, в пусковом устройстве, мирно поблескивало под серпиком луны некоторое оружие, кое (Суворов!) можно было бы назвать и «касамом», если бы оно не имело к этим самопалкам никакого отношения. Как фельдмаршал-то однажды сказал: «Самопалка самопалкой, а с устройством не плошай!» Такое оружие, товарищи, может произвести серьезный намек, то есть дать понять перебежчикам, что их всех ждет в недалеком будущем, иными словами, разнесет все в радиусе… молчу, молчу, секрет почтового ящика № 2/3. Бородачи с достойным почтением встали при его появлении и даже взяли под несуществующие козырьки. «Все в порядке, шейх, готовы к действию». Наводящий маячок вполне исправно подавал сигналы в аппаратное передвижное устройство убийц.
Первый мордоворот вернулся туда, где сидели. Второй мордоворот лежал левой щекой в тарелке супа-гаспаччо, а правой щекой говорил и плакал:
«А помнишь, Комплект, наш двор? Эх, времена-то какие были, незабвенные! Мы с пацанами сидим возле коллектора, смолим „Приму“, а мимо она уже по-девичьи чимчикует, шустрая, надменная, на школьном фартучке ни единого пятнышка, губки поджимает, а все равно видно, какие они желанные. Ты помнишь, Комплект, все пацаны за концы держатся?»
Первый мордоворот этого не помнил, как не помнил никакого двора, где подростковщину якобы проводил со вторым мордоворотом и где якобы пробегала выше описанная персона. Данную персону, на которую сейчас было нацелено смертоносное оружие прогресса, он помнил по заседанию Академии Общего Порядка, на котором она бросила дерзновенный вызов уважаемым товарищам скрытно-большевизма.
«Вынь лицо из супа! — приказал он второму. — Вытри пятна рулоном бумажной санитарии. Теперь отвечай: ты что, возражаешь, что ли, против Выстрела Предупреждения и Возмездия? Думаешь, прямо в курву попадет?»
Второй мордоворот немного очухался. «Отнюдь я не против ВПВ, отнюдь. Можешь „макарова“-то в кармашке не дрочить. Лично я буду скорбеть, если ВПВ затронет мою пожизненную любовь, которую еще недавно драл, как сидорову козу, и она стонала подо мной, эта могущественная олигархиня. Однако ведь необязательно же ВПВ в нее попадет. Я правильно тебя понял, Комплект? Гораздо больше у нас шансов испепелить ее предательское комсомольское окружение и, в частности, коррупционного предателя Родины, ее супруга Стратова, а также Вадьку Бутылконоса и Алмаза, которые, гады позорные, даже не оказали мне первой помощи при умирании в опозоренном долгосрочном блоке Краснознаменного изолятора. Вот кого в уме надо держать как жертв, а не женщину прекрасную!»
«Не сходи с ума, мудак! Вставай!» — рявкнул первый.
Они достали из чемоданов две высоченных фуражки Советской Армии, приспособили их к своим плохо оформленным башкенциям и вышли в сад. Бородачи сгруппировались вокруг пускового устройства. Понимали важность момента. Мордовороты взяли под козырек. Первый скомандовал:
«Приступаем к операции ВПВ. Пусковая единица готова. По врагам нашей матери-родины и народа-отца: десять, девять, восемь — и так далее — пуск!»
Ракета с раскаленной красной задницей ушла в темноту. Отсюда через залив до стратовского замка было километров десять, примерно столько же, сколько от полосы Газа до израильского города Здерота.
В тот же миг маячок с помощью специальной аппаратуры, отчасти сходной с системой перехвата «Пэтриот», показал запуск враждебной ракеты. Сидящие возле пульта Мастер Шок и Мастер Сук произвели соответствующие телодвижения, и по соответствующей траектории, автоматически высчитанной — при помощи все того же маячка, — встречать нежеланного гостя вылетела соответствующая штука. Вспышка над заливом показала, что встреча состоялась.
Мордовороты и бородачи не успели опомниться, как вокруг их снятой дачки взвыли сирены жандармерии. Группа захвата в противовзрывных комбинезонах заполонила дом и сад, и горделивые птицы Евразии были вмиг взяты за руки и окольцованы. Вот к чему привел тот самый наводящий маячок, переданный вроде бы надежному евразийцу. Но еще больше надо винить проклятье Родины и Партии, огненную водичку разлюбезную, которой начали предаваться с самого начала заграничной командировки.
Естественно, на первом же допросе мордовороты с одной стороны и бородачи — с другой стали применять надежную тактику тотальной несознанки. Дескать, приехали охладиться знаменитыми водами Бискайя, сняли дачку, а в саду там оказалась, видать, от прежних каких-нибудь съемщиков, нам совершенно не нужная пусковая ракетная установка. Похожей версии придерживались и бородачи. Приехали, хвала Аллаху, деньжат подзаработать для измученных евреями семей. Вот эти товарищи, прежде совершенно незнакомые, наняли их для побелки стен. Начали было работать, помолившись, а в саду совершенно случайно натолкнулись на сатанинское порождение Джаханнума, пусковое, вот как вы сказали, господин комиссар, из редкого металла; вот и все.
После допроса всех привезли в великолепную антитеррористическую тюрьму. Майор Блажной тут же начал делать записи в своей памяти: камеры одноместные, душевые кабинки с туалетом, бумажные салфетки и полотенца одноразового (!) пользования, столик из белой пластмассы, койка из синей, окна незарешеченные, открываются на ширину просунутой ладони, но не больше, ни в коей мере не ширше. Впечатление было такое, что в тюрьме, кроме них, то есть взятых в Бидаре православных и мусульман, никого не было, только из глубины доносились странные нечеловеческие звуки, похожие на щелканье множественных птиц и зевоту павианов. Это у нас тут один бразильский товарищ поет песню своей родины, пояснили сотрудники. Потом видно было в большое окно, как этого товарища провели по аллейке мимо газонов на выход. У него были короткие могучие ноги и длинные не менее могучие руки. Оглядываясь на сверкающую белизной и голубизной крытку, он поражал глубоко укоренившимся взглядом ненависти. Ну, прощай, Вальехо, или как тебя там, и не поминай лихом, сказали тюремщики. Нет, револьвер не отдадим, он будет передан в музей криминалистики. Счастливо тебе и до скорого.
После допроса всех привезли в великолепную антитеррористическую тюрьму. Майор Блажной тут же начал делать записи в своей памяти: камеры одноместные, душевые кабинки с туалетом, бумажные салфетки и полотенца одноразового (!) пользования, столик из белой пластмассы, койка из синей, окна незарешеченные, открываются на ширину просунутой ладони, но не больше, ни в коей мере не ширше. Впечатление было такое, что в тюрьме, кроме них, то есть взятых в Бидаре православных и мусульман, никого не было, только из глубины доносились странные нечеловеческие звуки, похожие на щелканье множественных птиц и зевоту павианов. Это у нас тут один бразильский товарищ поет песню своей родины, пояснили сотрудники. Потом видно было в большое окно, как этого товарища провели по аллейке мимо газонов на выход. У него были короткие могучие ноги и длинные не менее могучие руки. Оглядываясь на сверкающую белизной и голубизной крытку, он поражал глубоко укоренившимся взглядом ненависти. Ну, прощай, Вальехо, или как тебя там, и не поминай лихом, сказали тюремщики. Нет, револьвер не отдадим, он будет передан в музей криминалистики. Счастливо тебе и до скорого.
Эх, вздохнул майор, хоть бы отдохнуть тут, расслабиться на энное количество дней, а потом не возражал бы прямо тут послужить атлантической цивилизации, хотя бы и просто коридорным.
Теперь вернемся к нашему Никодимчику. Что произошло с ним после взрыва в ночных небесах? Сбросив смокинг с атласными лацканами и штаны с атласным лампасом, он, подчиняясь какому-то невнятному, но мощному импульсу (экое изобилие деепричастных оборотов, а вот местоимение «он» так и осталось в одиночестве, охраняемое двумя запятыми)… Итак, мальчик нырнул в глубину и, обожженный блаженной прохладой, подумал, что теперь уже ему тут, в этой блаженной прохладе, долго, если не вечно, жить и произрастать.
Теперь он уже не то чтобы плыл, а просто продвигался в среде. Иной она и быть не могла, обнимала повсеместно. Не особенно даже и хотелось вынимать голову из среды для вдоха. Он плыл, и плыл, и развивал ночное зрение в этой среде, которую он теперь называл «Морское».
В настоящий момент Морское влекло его к одинокому камню, с которого еще был виден «Шато Стратосфер». На этом камне он уже бывал однажды. Обнаружил там удивительную пещеру, куда не достигала разбивающаяся о камень волна. Там он тогда и оставил свой полуволшебный сёрфборд с компьютером, работающим на самозаряжающихся батарейках, и с плоскими емкостями, содержащими кое-что необходимое, включая и конденсированную в пилюли еду. На носу у остроносого предмета мигал маячок, конечно не имеющий никакого военного значения, а лишь оповещающий хозяина и друга о том, что в животе у дельфиноподобного (никаких намеков ни на финансиста, ни на ветреную девушку), вот там, в животе, терпеливо ждет чье-то дружеское послание; недружеских Никодимчик пока не получал.
На этот раз оно было супердружеское и в равной степени суперпаническое: «Дорогой Ник, как ты мог исчезнуть, не предупредив ни одним словом своего Хранителя? В наших недавних беседах несколько раз ты употребил слово „морское“. Теперь я понимаю, что оно тебя влекло. Быть может, ты боялся стать выброшенным на берег чудищем? Однако я как близкое тебе по происхождению существо не раз предупреждал тебя о семилетних циклах. Они приходят и уходят. Я сам в течение жизни прошел через что-то подобное не менее семи раз. Ты ушел в Океан, в этом я не сомневаюсь. Я пробежал всего каких-нибудь десять метров, и, когда оглянулся, на пляже тебя уже не было. Послушай, ты же знаешь, что ты для меня то ли брат, то ли сын. Я отвечаю за тебя перед моими кумирами и перед всем редкоземельным сообществом. Я должен знать, где ты находишься, если ты еще где-то находишься. Иначе мое пребывание в пространстве воздуха теряет смысл. Твой Макс».
Никодимчик прочел это послание и не испытал никаких особенных душевных мук. Он чувствовал, что им уже обвладело Морское, иными словами, полнейшее и нормальное одиночество. Усмехнувшись, он отшлепал на своем киборде «ответ всем, кто меня знал».
Сообщаю, что ушел насовсем в Морское; прошу не беспокоиться.
Прошу передать правительству Франции мою просьбу не применять ни ВВС, ни ВМС ни для спасения, ни для отыскания тела. Мне здесь хорошо, а вреда от меня не будет.
В связи с переходом в другую среду обитания я отдаляюсь и от общей лексики известных мне языков, а потому для подтверждения моего пребывания в Морском в качестве одного из неопознанных элементов круговорота веществ я буду по истечении каждого лунного цикла отправлять в Интернет трехзначную комбинацию, ЭРБ».
XV. Философский джоггинг
К вечеру следующего дня в Биарриц прибыл третий президент «Таблицы-М» Гурам Ясношвили. Оказалось, что его личный самолет «Гольфстрим» был задержан федеральными агентами в аэропорту корпорации. Ясно сразу стало ясно, что власти стараются предотвратить его прибытие на торжество беглецов. В число оперативной группы входили люди из СБ, из таможни, ну и, конечно, из Прокуренции; как без нее обойтись?
Самолет подлежал тотальному обыску на предмет обнаружения не подлежащих вывозу объектов высокого искусства и низменного криминала. Специалисты, не торопясь, принялись отвинчивать и потрошить кресла (их там как раз было двенадцать), закатывать ковры, откнопливать обшивку как в салоне, так и в кокпите, не говоря уже о багажном отсеке.
Гурам тут же заказал по телефону места на ближайший рейс из Шереметьева в Шарль де Голль, рванулся было, но его тормознули еще в дверях. Руководитель опергруппы генерал Колоссниченко довольно формальным тоном, однако с какой-то похотливой искоркой в глазах предупредила господина Ясношвили, чтобы он даже не пытался попасть на провокационный праздник красотки Стратовой и ее мужчин. Повторив про себя все не забытые еще грузинские проклятья, Ясно сказал, что он летит не в Биарриц, а в Гонконг на сессию Всемирного конгресса редкоземельщиков. Для подтверждения лжи извлек из портфеля левой, то есть искусственной, рукой приглашение на конгресс и личное письмо Лакшми Миттала. Увидев в электронных пальцах, или, если угодно, щупальцах, трепещущие документы, генеральша перекрестила левую грудь и приказала трем своим сотрудникам проводить олигарха до самой посадки на гонконгский самолет. И на другие рейсы ни в коем случае не сажать. А лучше всего сопутствовать батоно Ясношвили во всех его передвижениях, потому что важность закона бесконечно выше самых высоких затрат, тем более что они уже заложены в бюджет нашей экспедиции.
Прибыв в Гонконг, Ясно тут же зафрахтовал точно такой же «Гольфстрим» с 12 креслами и отправился на нем в Париж. Перед вылетом нанял еще трех специалистов кунг-фу, чтобы поговорили с докучливыми спутниками из Прокуренции. Вот таким образом в полном одиночестве он и прибыл вечером следующего дня в Отель дю Палэ, где в пятикомнатном номере рухнул на какой-то диванчик-рекамье и забылся раздраженным сном, в коем разум не отдыхал, а только кипел, предельно возмущенный.
Утром он встал в несколько измученном состоянии. Подошел к огромному окну начала «прекрасной эпохи» и увидел прибрежную эспланаду города-курорта, по которой в этот ранний час в обоих направлениях бежали джоггеры. Справа или слева от них, в зависимости от направления бегства, катили бискайские волны. Вздымались, бия в знаменитые скалы Биаррица. Ветер то и дело возобновлялся и стихал, то есть дул порывами. Он летел с северо-запада, то есть из тех океанских пространств, что не знают еще «парникового эффекта». Некоторое время одноногий олигарх не мог оторвать взгляда от тех пространств, то ли думая о круговороте земных веществ, о редких землях океана, которые можно было бы безгранично извлекать как из глубин, так и с поверхностей, думая о тварях этой среды, до сих пор процветающих, невзирая на лов, не зная еще ни копейки о том, что в той эйчтуоу (Н2О) позавчера растворился наследник корпорации Никодимчик Стратов, ныне таинственный ЭРБ. Между тем привычная для этих мест утренняя серятина рассеивалась, несколько раз уже над отрогами Пиренеев проехался Феб в своей коляске, и настроение великолепного, частично уже редкоземельного человека постепенно рассеивалось вместе с той серятиной. Кофе, немедленно заказать не менее большого кофейника баскского кофе, решил олигарх и хотел было уже приподнять тяжелую трубку раритетного телефона, как вдруг увидел внизу за окном пробегающих вместе к югу главного финансиста корпорации Вадима Бразилевича и сочинителя Базза Окселотла; они увлеченно беседовали друг с другом.