Она взяла бритву и провела с силой.
– Ой, – сказала девушка. – Зови Зою Петровну. Я что-то не то сделала.
Ольга из-за живота не видела, что сделала практикантка. Зато она видела перепуганные лица девушек. Еще почувствовала жжение.
– Может, так надо, не будем звать? Она кричать начнет и практику не зачтет. – Девушки переговаривались, как будто Ольги вообще здесь не было.
– Нет, надо звать. Иди ты, – сказала вторая девушка.
– Нет, сама иди. Ты сделала, ты и иди, – ответила первая.
Ольга посмотрела на настенные часы. Практикантки стояли над ней уже пятнадцать минут.
Они все-таки позвали некую Зою Петровну. И были правы. Зоя Петровна вошла в кабинет и начала кричать на девушек:
– Что, женщину побрить не можете? Безрукие! Смотрите.
Зоя Петровна в минуту побрила Ольгу.
– Пошли на клизму, – сказала она практиканткам. Ольга уже как бы и не участвовала в происходящем. Она думала только об одном – чтобы клизму ей поставила Зоя Петровна сама, а не эти девочки.
Ольгу переложили на другую кушетку. Зоя Петровна положила руку ей на живот и вдруг заорала:
– Она же родит у меня сейчас! Какая на хрен клизма! Быстро в родблок!
Девчушки прижались друг к другу и стояли, не двигаясь.
– Что встали, коровы? Бегом, я сказала! – заорала на них Зоя Петровна.
– Ты у нас Зоя Космодемьянская, что ли? – ласково спросила Ольгу Зоя Петровна. Ольга к тому моменту вообще ничего не соображала. Но поняла, что эта замечательная женщина ее похвалила, сказала ей что-то хорошее.
А потом Зоя Петровна пропала. Ольгу куда-то везли, что-то говорили. Но голоса были другими. И Ольга, кусавшая губы еще с поездки в автобусе, закричала. Она хотела сказать, чтобы позвали ту женщину, но получился только крик.
– Чё орешь? – Ольга увидела склонившуюся над ней белую маску.
– Больно! – закричала Ольга.
– А ебаться не больно было? – спросила маска.
Зою Петровну Ольга увидела, когда лежала в коридоре после родов. Она помнила, что ей сунули в лицо красную огромную промежность.
– Кто? – спросила маска.
Ольга молчала.
– Кто родился? – настаивала маска, тыкая в лицо Ольге промежность.
– Девочка, – ответила Ольга. – Как сырок плавленый.
– Чего? – удивилась маска.
После этого она ничего не помнила. Очнулась от знакомого голоса, который сказал ей что-то хорошее.
– Есть хочешь? – спросила Зоя Петровна.
– Нет, спасибо, – ответила Ольга.
– Надо, поешь, – велела Зоя Петровна, и Ольга послушалась. Зоя Петровна оставила ей на тележке холодную мясную запеканку. Ольга взяла вилку, отковырнула кусок. Прожевала. Оставшееся она глотала, не пережевывая. Вкус той запеканки она помнила всю жизнь.
Ее перевели в палату. Двенадцать человек. Всем приносили детей на кормление, а Ольге – нет. Она спрашивала, где ее дочка, у медсестер, но они не знали. Медсестер было четыре. Две – в одну смену, злые. Две – в другую, добрые. Добрые медсестры, сменившие злых, Ольге и сказали, что дочка ее на третьем этаже в кювезе. Плохенькая. Поэтому и не приносят на кормление.
Вечером, когда медсестры ушли пить шампанское и есть шоколадные конфеты, подаренные на выписку, Ольга пошла искать дочь. Дошла до выхода на лестницу, долго, очень долго поднималась на один пролет.
Зашла в палату, где лежали детки в кювезиках. Подолгу всматривалась в надписи. У Ольги зрение было минус два. Не так много, но надо вглядываться, чтобы увидеть. Очки она не носила, считая, что в них выглядит еще хуже.
– Ты что тут делаешь? – В палату зашла медсестра и увидела Ольгу. Та как раз дошла до конца одной стены.
– Дочку ищу, – ответила Ольга.
– А кто разрешил?
– Пожалуйста, мне очень надо, – попросила Ольга.
– Ладно. Как фамилия?
– Кириллова.
– Вот здесь. – Медсестра махнула в сторону другой стены и ушла. – Пять минут – и чтобы я тебя здесь не видела, – сказала она.
– Спасибо.
Ольга хотела сказать медсестре, что плохо видит, но побоялась. Неужели мать не узнает своего ребенка? Она пошла в указанном направлении, вглядываясь в надписи. Около четвертого по счету кювезика остановилась – там лежал туго запеленутый красивый младенец со светлыми волосиками. Ольга сощурилась, разглядывая надпись с именем-отчеством и фамилией матери. Да, она, Кириллова Ольга Михайловна. Она стояла и смотрела на сверток. Потом посмотрела на того ребенка, что лежал рядом, справа. Нет, ее лучше. Тот ребенок, маленький, чернявенький, спал с недовольным личиком. Ольга прищурилась. Над соседним кювезиком тоже было написано Кириллова Ольга Михайловна. У Ольги захолонуло сердце. Она стала вглядываться, да, этот красивый ребенок – Кириенко, значит, не ее. А ее – этот, эта, с недовольным личиком. В этот момент в палату опять зашла медсестра.
– Я же сказала, пять минут. Иди отсюда.
Ольга вышла и пошла вниз. Вниз по лестнице идти было легче, чем наверх. Ольга вернулась в свою палату, перетянула на талии пеленку коричневого цвета, скрывающего плохо простиранные пятна чужой крови, и легла. Думала, что не заснет от потрясения, а заснула сразу же. А утром ей принесли дочку. Ту – маленькую, чернявенькую, с недовольным личиком. Ольга держала дочку и пихала ей в ротик с опущенными уголками губ грудь. Дочка отказывалась брать предложенное. Ольга опять впихивала, как делали ее соседки по палате, но дочка была упрямой. Ольга плюнула на кормление и развернула пеленку, чтобы ее хорошенько рассмотреть. На ручках дочки бинтом были привязаны бирки из клеенки. Ольга повернула бирку и прочитала: «Смирнова Алла Сергеевна». Ольга резко отодвинула девочку и почти бросила ее на кровать. Зашла медсестра забирать детей с кормления.
– Это не мой ребенок, – сказала ей Ольга.
– А чей? – удивилась медсестра, с подозрением глядя на Ольгу.
– Там написано: «Смирнова Алла Сергеевна».
– Ой, наверное, перепутали. Давай сюда. – Медсестра уже держала одного ребенка и ждала, что Ольга положит ей на локоть второго.
– Нет, а может, моя. – Ольга взяла на руки девочку, прижала ее к груди.
– Ладно, давай – разберемся, – сказала медсестра. Ей нужно было унести еще нескольких младенцев.
– Нет, эта моя. Точно моя. Я ее видела, наверху, а может, не моя, у меня зрение минус два, я могла перепутать. Там надписи были мелкие. – Ольга пыталась объяснить, но по выражению лица медсестры видела, что та считает, что мамочка не в себе.
– Давай, щас все выясню. Твоя – значит, твоя.
Ольга отдала ребенка. Пока соседки по палате, сдав детей, обсуждали мужей и свекровей, Ольга сидела, глядя в одну точку. Медсестра не возвращалась. Через час Ольга не выдержала и пошла в сестринскую. В комнате стоял запах праздничного увядания – шампанского и засохших цветов.
– Простите, вы нашли моего ребенка? – спросила она у девочек-медсестер. Той медсестры, которая забирала детей с кормления, не было.
– Кириллова, да? Какого ребенка? Ты что такое говоришь? Хочешь – таблеточку дам? – спросила Леночка, медсестра из «доброй» смены.
– Нет, моего ребенка перепутали с чужим, – начала объяснять Ольга. Леночка смотрела на нее с испугом.
– Пойдем, я тебе укольчик сделаю. Поспишь, – предложила она, выводя Ольгу из сестринской в сторону процедурного кабинета.
– Нет, правда, там было написано «Смирнова Алла Сергеевна», но вообще-то у меня зрение плохое, поэтому я не уверена. А та медсестра обещала выяснить, – объясняла на ходу Ольга.
– Хорошо-хорошо, не волнуйся. Сейчас поспишь, а я все узнаю, поднимай рубашку. – Леночка вколола Ольге укол, довела до кровати и уложила. Ольга засыпала с мыслью, что она проснется и не вспомнит никакой Смирновой Аллы Сергеевны. Так и получилось.
Леночка прибежала в палату с ребенком вне графика кормления.
– Я думала, ты с ума сошла. – Леночка улыбалась и протягивала Ольге сверток. – На, держи свою дочку. На ножки новые бирочки привязали, а на ручках старые оставили. Забыли поменять.
Ольга взяла ребенка – ту самую страшненькую чернявенькую девочку с недовольным личиком.
Девочка была проблемная с рождения. Грудь брать отказывалась категорически. Медсестры из «злой» смены ругались, потому что им приходилось ее докармливать. Когда Ольга сидела на кровати и плакала над девочкой, впихивая в недовольный ротик разбухшую грудь, в палату вошла Зоя Петровна. Посмотрела на Ольгу с ребенком и сказала:
– Это характер.
– Какой характер? Ей три дня, – зарыдала Ольга.
– Будешь ломать ее, только хуже будет, – сказала Зоя Петровна и ушла.
Ольга между кормлениями лежала на кровати лицом к стене. Соседки по палате пытались втянуть ее в разговоры, но что Ольга могла рассказать про мужа, которого не было, и про свекровь, которой тоже не было?
– Что – бросил? – спрашивала Светка, чья кровать стояла рядом с Ольгиной.
Ольга мотала головой:
– Нет.
– Гуляет? – допытывалась Светка.
Ольга опять мотала головой.
– Бьет, пьет? – не унималась Светка.
Ольга начинала тихонько плакать.
У Светки была бурная жизнь даже в роддоме. Ее знали все – та долго лежала в патологии. Девчонки, которые лежали вместе с ней, потом рассказывали «новеньким», как к Светке приезжала свадьба. Под окнами роддома стояли машины с ленточками, а Светкина глубоко беременная и сильно пьяная подруга-невеста пыталась попасть свадебным букетом в окно третьего этажа.
Светка вообще не могла без публики. Бенефис она устроила в патологии. Светка устала ходить беременной и требовала ее «поскорее родить». Соседки по палате тоже просили за Светку – та стала невыносимо храпеть по ночам.
– У меня и пробка уже отошла, – говорила Света врачу. – Вот, смотрите. – Светка совала под нос врачице кусок туалетной бумаги с «доказательством». – Ну что, трудно пузырь проткнуть?
– Светочка, кто здесь врач – ты или я? – пыталась спорить врач.
– Ну не могу я больше.
Светка с жадностью слушала народные рецепты про то, как родить побыстрее. И сразу же начинала пробовать. Ходила по лестницам, приседала, тянула вверх руки.
– Света, что ты опять делаешь? – спрашивала врач во время обхода.
– Вам не надо рожать, а мне надо, – отвечала Светка, усердно приседая, расставив ноги и держась за стул.
Особенно ее боялись практикантки. Другие девочки или стеснялись, или просто не хотели, чтобы их животы трогал кто-то, помимо врача. А Светка была только рада – новая публика. Едва практикантки показывались в дверях, Светка задирала ночную рубашку. Трусы она не носила как совершенно ненужную вещь. Девочки осторожно давили на живот и отдергивали руку.
– Вот так надо. – Светка хватала практикантку за руку и прикладывала к своему животу. – Чё рука такая холодная? Вот это ножка. Чувствуешь ножку? – требовательно спрашивала Светка. И попробовала бы практикантка не почувствовать, Светка бы ее не отпустила.
Не стеснялась Светка и в туалетах. По негласному правилу, поскольку в туалетах не было дверей и щеколд, девочки заходили в помещение на два унитаза по одной. Только не Светка. Она заходила тогда, когда ей было нужно. Если в этот момент на соседнем унитазе сидела беременная, Светка начинала вести светскую беседу по теме. Рассказывала страшилки – как одна беременная залезла на толчок ногами, упала и выкинула прямо в туалете. А другая, только-только родившая, выпрыгнула из окна туалета и сбежала, бросив ребенка. «Бумажку передай», – без перехода просила Светка. Приросшая от ужаса к унитазу беременная передавала бумагу, смотрела, как Светка демонстративно подтирается и, бросив: «Пока, сильно не тужься, нельзя. А то одна тут тужилась и родила, еле поймали», – уходит.
Несколько раз Светке казалось, что она «уже». Казалось, как правило, по ночам. Светка истошным криком, что у нее начались схватки, будила всю палату. Кто-нибудь из сонных девочек бежал на пост за медсестрой, еще кто-нибудь собирал Светкины вещи. Светка лежала на кровати и руководила процессом сбора вещей и оставляла ЦУ: ее мужу нужно позвонить прямо сейчас, подружке – утром, и далее по списку.
Приходила медсестра и констатировала, что схваток нет. Просто ребеночек повернулся или сильно пнулся. Все успокаивались и ложились спать. Но Светка не могла угомониться – говорила, что схватки точно были, что сейчас родит…
То ли Светка всем надоела, то ли действительно пришло время, но вечером медсестра принесла Светке кружку с маслом.
– Что это? – понюхала Светка содержимое.
– Касторка, – ответила медсестра.
– И что с ней делать?
– Пить. – Медсестра улыбалась.
– А почему не клизму?
– Врач сказала касторку.
Все девочки в палате должны были смотреть, как Светка пьет касторку. И переживать за нее. Хотя есть Светке не велели, она заедала каждый глоток конфетой, колбасой, яблоком.
– Ну что, выпила? – спросила заглянувшая медсестра.
– Ага, и закусила, – ответила Светка.
Как она потом в туалете крыла матом медсестру, слышали все. Ходили слухи, что после родов Светка попросила сигаретку, и ей принесли, лишь бы та уже угомонилась.
По телефону-автомату, висевшему в лестничном пролете, она, отстояв очередь, ругалась со свекровью так, что слышали все этажи. По вечерам, обмотавшись одеялом и подложив под себя еще одно – чужое, – залезала на подоконник и в форточку жаловалась на свекровь мужу, который понуро стоял под окнами. Светкины «свиданки» собирали публику – к окнам прилипали все, кроме рожениц. Но те, родив и оклемавшись, спрашивали, что сказала Светка мужу и что тот ответил, пока они рожали. Светкина личная жизнь была сериалом. «А она что?», «А он?».
Светка обрастала легендами – кто-то говорил, что она из Воронежа, кто-то точно знал, что из Волжска. Говорили, что Светка уже была замужем, но не могла забеременеть, а от этого, нового, мужа сразу же. И замуж выходила уже беременная, а так бы он на ней не женился. Говорили, что первого мужа сама бросила, а нового приворожила. На самом деле она уже старая – за тридцать. Только выглядит так. Потому что оба мужа моложе ее. И Светка из них молодость тянет.
Она и не скрывала свой статус – «старородящая», даже с гордостью это подчеркивала – требовала особого отношения.
– К Светке муж пришел, – сообщал кто-нибудь из женщин. Около подоконников собиралась толпа.
Светка швыряла в форточку письма, которые ей писала свекровь, с криком:
– Нет, ты почитай, что твоя мамаша тут понаписала! И пусть она подавится своими яблоками. – В форточку летели яблоки, переданные свекровью невестке.
Светкина свекровь была виновата в том, что попала под руку. Эту историю тоже знал весь роддом.
Бывшая Светкиного мужа – Машка, – страшная, как Светкина жизнь, заявилась к ним на свадьбу. Вообще-то имела право – она, расставшись со Светкиным мужем, тогда еще женихом, стала встречаться с его другом. Ребята тогда решили, что бабы бабами, а мужская дружба – это мужская дружба. Поначалу Светка с Машкой держались молодцами. Друг на друга не реагировали. А потом тамада объявил конкурс с яблоком, которое нужно было передавать друг другу без помощи рук. Так уж получилось, что Светкиному мужу выпало передавать яблоко, зажатое подбородком, Машке. Машка, чтобы было удобно захватить яблоко, как-то слишком близко прижалась – Светка не выдержала. Подскочила, схватила Машку за волосы и потянула от своего уже законного супруга. А оттащив, схватила Машку за подол вечернего платья и стала наступать ей на ноги, норовя попасть каблуком по пальцам. Один раз попала. Машка заорала и, подпрыгивая на одной ноге, схватила Светку за фату. Светкина прическа начала съезжать. Она тоже заорала – оттого, что Машка испортила прическу, на которую Светка с трудом записалась в «Чародейку».
Светкин муж и друг мужа вмешиваться не стали – пошли выпивать за мужскую дружбу. Девиц кинулась разнимать Светкина свекровь. И почему-то встала так, что загородила спиной Машку. Получалось, что свекровь защищает Машку. Такого предательства Светка не ожидала. Она отпустила подол Машкиного платья и вцепилась в рюши на свекровкиной блузке. Она так и говорила – не свекровь, а свекровка, получалось пренебрежительно. Светка потом рассказывала, что тряханула маму мужа только слегка. Но свекровь оступилась и попала ногой в рабочий инвентарь тамады – тазик со сметаной, из которого нужно было без помощи рук достать монетку – на счастье. Это был следующий конкурс. Свекровь, одной ногой в тазу и по пояс в сметане, рухнула на пол, сломала шейку бедра и была прямо из ресторана отвезена в больницу. Машке после памятного торжества тоже пришлось лечиться. Через два дня палец, на котором каблуком оттопталась Светка, распух и посинел. Светка умудрилась раздробить косточку. Конец истории – про палец – Светка рассказывала с особым чувством удовлетворения. Светку соседки по палате побаивались.
Во всяком случае, когда она выходила в коридор с полотенцем и спрашивала у очереди в единственную работающую душевую: «Кто последний?» – ее всегда пропускали, хотя знали, что это надолго. Вода текла медленно, напор и так был слабым, да еще половина утекала в дыру на шланге, а Светка мылась редко, но тщательно.
Светка терлась не мочалкой, а трусами, которые все-таки надевала, если с обходом ждали главврача. «Заодно и постирушки», – говорила Светка.
Муж метался между женой с пузом и матерью в гипсе. Светка высчитывала, сколько времени он провел у матери, сколько у нее. Муж кивал и обещал завтра прийти пораньше. «Точно, приворожила», – решала публика.
Светке медсестры давали ключи от бельевой, чтобы она выясняла отношения за закрытыми дверями. Но Светку и оттуда было хорошо слышно.
Светка установила в палате дедовщину. Она не ходила в столовую – ей приносили еду в палату. Она любила кашу, и девочки отдавали ей свои порции. Светка могла съесть три тарелки пшенки за раз. Ее угощали передачами. Светка капризничала и могла отказаться. У нее плохо сцеживалось молоко, и медсестры ее расцеживали в четыре руки. Светка лежала на кровати, как корова – победительница сельхозвыставки. Соски Светки были густо намазаны зеленкой, и когда муж пытался ей что-то возразить, Светка рвала на груди ночнушку и вывешивала в форточку зеленые груди. Муж тут же возражать переставал.