Инквизитора моя просьба не удивляет. Обычно это делают солдаты, но эти варвары могут порвать ей мышцы, и потом, мне уже доверяли рычаг, когда пытали других девушек.
– Хорошо.
Я подхожу к ложу и берусь за деревянную рукоять. Зрители за столом невольно подаются вперед. Распятая на ложе нагая девушка чиста, как ангел, и прекрасна, словно дьявольское наваждение. Сатана искушает меня. Нынче же вечером я изгоню его из своего тела кнутом, но сейчас я должен быть здесь, чтобы защитить ее, закрыть собой от скользких взглядов и похотливых ухмылок.
– Именем Господа нашего изыди!
Воззвав к дьяволу, я непроизвольно нажимаю на рычаг, и позвоночник девушки выгибается дугой. Она с трудом сдерживает стон. Я немного отпускаю рычаг и ослабляю веревки.
Я непрерывно молюсь про себя, прошу Господа явить Свою милость. Когда тело минует первый порог боли, дух крепнет, обычные желания теряют свою силу, и человек очищается. Страдания проистекают от желаний, не от боли.
Я стараюсь говорить как можно мягче и убедительнее:
– Подруги тебе все рассказали, верно? Когда я поверну рычаг до конца, он вывихнет тебе руки, выломает плечевые суставы, порвет кожу. Не заставляй меня заходить так далеко. Признай свою вину, как это сделали остальные. Инквизитор отпустит тебе грехи, на тебя наложат епитимью, ты вернешься домой, и все пойдет как прежде. Святая инквизиция еще долго не вернется в наш город.
Произнося эту тираду, я украдкой поглядываю на писца, дабы убедиться, что он записал ее слово в слово, для будущего.
– Да, я признаюсь. Скажите, в чем мои грехи, и я в них покаюсь.
Я поворачиваю рычаг, совсем чуть-чуть, но достаточно, чтобы она закричала от боли. Прошу, не заставляй меня идти дальше, прошу, помоги мне и признайся наконец.
– Я не могу сказать, в чем заключаются твои грехи. Даже если они мне известны, ты сама должна признаться в них.
Девушка начинает говорить то, мы хотим услышать, избавляя себя от пытки и обрекая на смерть. Тут я бессилен. Я нажимаю на рычаг чуть сильнее, чтобы заставить ее замолчать, но она продолжает говорить, превозмогая боль. Они с подругами призывали демонов, пытались предсказать будущее и хотели научиться врачеванию при помощи сил природы. В отчаянии я все сильнее давлю на рычаг, но она не умолкает, перемежая признания криками и стонами.
– Полегче, – велит мне инквизитор. – Дай нам расслышать, что она говорит. Отпусти рычаг.
И обращаясь к остальным, объявляет:
– Мы все свидетели. Церковь требует смерти через огонь для таких жертв дьявольских козней.
Нет! Я хочу сказать ей, чтобы она замолчала, но все смотрят сейчас на меня.
– У суда нет возражений, – говорит один из судей.
Девушка слышала приговор. Она понимает, что все кончено. Впервые с тех пор, как она переступила порог ужасной комнаты, в ее глазах разгорается поистине дьявольский огонь.
– Я признаюсь во всех смертных грехах. В своих грезах я принимала у себя в спальне мужчин и дарила им нечестивые поцелуи. Одним из них был ты, и я желала тебя. Я вместе со своими подругами вызывала души мертвецов, чтобы спросить у них, выйду ли я за любимого, о котором мечтала дни и ночи.
Она кивает в мою сторону.
– Я мечтала выйти за тебя. Я ждала тебя всегда, была на все готова, лишь бы отвратить тебя от стези монаха. А потом сожгла все свои письма и дневники, потому что речь в них шла об одном-единственном человеке, который был добр ко мне и которого я полюбила всем сердцем. Этот человек ты...
Я давлю на рычаг. Девушка захлебывается криком и теряет сознание. Ее белая кожа покрыта бисеринками пота. Стража собирается плеснуть на нее водой, чтобы привести в чувство и продолжить пытку, но инквизитор их останавливает.
– Не нужно. Суд слышал достаточно. Наденьте на нее рубаху и отнесите в камеру.
Стражники уносят бесчувственное тело, на ходу подобрав с пола голубую сорочку. Инквизитор обращается к жестокосердным людям, сидящим с ним за столом.
– Господа, я жду ваших подписей под приговором, если, конечно, кто-либо из вас не пожелает высказаться в ее защиту. В таком случае дело будет пересмотрено.
Все взгляды устремляются на меня, одни – в надежде, что я ничего не скажу, другие – что спасу ее, ведь она сама признала, что я лучше всех ее знаю.
Зачем ей понадобилось все это говорить? Зачем она пробудила во мне чувства, которые я с таким трудом преодолел, решив уйти от мира и посвятить себя Богу? Почему не дала мне спасти ей жизнь? Если я вступлюсь за нее сейчас, завтра весь город станет говорить, что я так поступил, потому что мы любовники. Моя репутация будет запятнана, а карьера погублена.
– Святая Церковь готова явить свое милосердие, если в защиту осужденной будет подан хоть один голос.
Я не единственный из присутствующих, кто знает ее родителей. Одни зависят от них, другие числятся в их должниках, третьи просто завидуют. Но никто не решается проронить хоть единое слово.
– Должен ли я объявить процесс завершенным?
Инквизитор, столь образованный и набожный, словно только и ждет, чтобы я наконец вмешался. Ведь она только что во всеуслышание призналась мне в любви.
«Одно Твое слово, и мой слуга будет исцелен», – сказал центурион Иисусу.
Я не разжимаю губ.
Инквизитор ничем этого не выказывает, но я знаю, он меня презирает. Он обращается к тем, кто сидит с ним за одним столом:
– Церковь в моем лице, в лице своего ревностного защитника, ждет утверждения смертного приговора.
Судьи удаляются, чтобы посовещаться, а я вновь отчетливо слышу искусительные речи сатаны, пытающегося в очередной раз смутить меня. И все же я не оставил ни единого следа на телах других девушек. Я видел, как иные монахи опускали рычаг до предела, и жертвы погибали в страшных мучениях: внутренности лопались, изо рта лилась кровь, а тела становились на несколько сантиметров длиннее.
Судьи возвращаются с вердиктом, который все они подписали. Он такой же, как и для остальных девушек: достойна смерти через огонь.
Инквизитор благодарит всех и покидает зал, не обратившись ко мне и не сказав ни слова. Все собравшиеся, что вершат правосудие и следят за соблюдением закона, тоже уходят, некоторые – обсуждая последние сплетни, иные же идут, опустив голову. Я подхожу к жаровне, беру раскаленный докрасна уголек и кладу за пазуху. Тело мое раздирает жуткая боль, в воздухе пахнет горелым мясом, но я не двигаюсь с места.
– Отец наш небесный, – шепчу я, когда боль немного стихает, – пусть эти отметины останутся на моем теле, чтобы я никогда не забывал о содеянном.
КАК, НЕ ПОШЕВЕЛИВ ПАЛЬЦЕМ, НЕЙТРАЛИЗОВАТЬ ЧУЖУЮ АГРЕССИЮ
Ярко накрашенная – и страдающая избыточным весом – женщина в национальном костюме поет народные песни. Я надеюсь, что всем сейчас хорошо; вечеринка удалась, и мое настроение улучшается с каждым новым километром пути.
В какой-то момент тот человек, каким я был в начале путешествия, впал в депрессию, однако теперь он исцелен. Какой смысл терзаться, если Хиляль меня простила? Возвращаться в прошлое и бередить старые раны не так-то легко, да и не нужно. Это следует делать лишь в том случае, если обретенный опыт поможет лучше понять настоящее.
С последней автограф-сессии я мысленно подбирал слова, чтобы обо всем рассказать Хиляль. Проблема заключается в том, что словам часто придают иллюзорное значение, которое мы сами себе навязываем, как и понимание того, что нам говорят другие. Однако когда приходит время встретиться лицом к лицу с судьбой, мы обнаруживаем, что одних слов не достаточно. Я знаю немало блестящих проповедников, неспособных воплотить в жизнь то, к чему они сами призывают. Одно дело описывать ситуацию и совсем другое – находиться в ней. Воин, который сражается за свою мечту, черпает вдохновение в реальном действии, а не в том, что он себе воображает. Как бы ни пытался я поведать Хиляль о том, что мы с ней пережили, слова мои окажутся мертвы, едва слетев с губ.
Узнав, что случилось в том застенке, узнав о пытке и смерти на костре, она не почувствует облегчения, напротив, это принесет ей боль. У меня в запасе есть еще несколько дней, и я постараюсь объяснить Хиляль сущность наших взаимоотношений, не доставив ей новых страданий.
Возможно, правильнее всего было бы оставить ее в неведении, но, сам не знаю почему, я чувствую, что правда поможет ей освободиться от многого из того, что ей приходится переживать в этом воплощении. Я совсем не случайно отправился в путешествие, когда увидел, что моя жизнь уже не походит на реку, стремящуюся к морю. Я так поступил, когда понял, что она находится на грани стагнации. С Хиляль творилось то же самое, и это не простое совпадение. Господь непременно наставит меня, как ей все объяснить.
Отныне каждый новый день становится для пассажиров нашего вагона новым этапом жизни. Редакторша сделалась более мягкой и человечной. Яо, что стоит сейчас рядом со мной, курит и смотрит на танцующих, с воодушевлением взялся напоминать мне о вещах, о которых я позабыл, заодно освежив собственную память. Сегодня утром после занятий айкидо в найденном им в Иркутске зале он заметил:
Отныне каждый новый день становится для пассажиров нашего вагона новым этапом жизни. Редакторша сделалась более мягкой и человечной. Яо, что стоит сейчас рядом со мной, курит и смотрит на танцующих, с воодушевлением взялся напоминать мне о вещах, о которых я позабыл, заодно освежив собственную память. Сегодня утром после занятий айкидо в найденном им в Иркутске зале он заметил:
– Мы должны быть всегда готовы к нападению противника, равно как и к тому, чтобы взглянуть в глаза смерти, ибо смерть порой освещает нам путь.
Речи Уэсибы – кладезь мудрости для тех, кто решил встать на Путь Мира. Выбранное Яо изречение как нельзя лучше подходит к тому, что мне довелось пережить накануне, когда Хиляль спала в моих объятиях, и ее смерть осветила мой путь.
Может ли быть, чтобы Яо перемещался в параллельном мире и ощущал некую связь с тем, что происходит со мной? Я говорил с ним чаще, чем с любым из пассажиров нашего вагона (у нас были очень важные разговоры с Хиляль, однако день ото дня она становится все молчаливей), и я по-прежнему почти ничего о нем не знаю. Я даже не уверен, что ему хоть как-то помогли слова о том, что наши возлюбленные не уходят от нас, но переходят в другое измерение. Похоже, он по-прежнему постоянно думает о жене, и лучшее, что я могу для него сделать, это порекомендовать отличного медиума, который живет в Лондоне. С ним Яо найдет все ответы и получит подтверждение моих слов о бесконечности времени.
Мое решение пересечь Азию на поезде было спонтанным, но я нисколько не сомневаюсь, что у каждого из нас есть веские причины находиться здесь, в Иркутске. Такое бывает, когда случайных попутчиков объединяет прошлая жизнь и общее стремление от нее освободиться.
Хиляль танцует с молодым человеком своих лет. Она немного переборщила с выпивкой, и теперь у нее игривое настроение. Несколько раз она подходила ко мне посетовать, что не взяла с собой инструмент. И правда жаль. Все эти люди достойны того, чтобы для них сыграла первая скрипка одной из лучших консерваторий России.
* * *
Дородная певица покидает сцену, но ансамбль продолжает играть, а публика, подскакивая на месте, кричит: «Калашников! Калашников!» Какой-нибудь прохожий, не знакомый с творчеством Горана Бреговича, мог бы подумать, что здесь проходит вечеринка террористов.
Хиляль и ее партнер держат друг друга в объятиях и, похоже, вот-вот начнут целоваться. Мои попутчики явно решили, что я весьма этим удручен. А по-моему, это здорово. Вот бы она встретила того единственного мужчину, который может сделать ее счастливой и не заставит бросить карьеру, который будет обнимать ее на закате и разожжет священный огонь всякий раз, когда ей понадобится помощь. Она это заслужила.
– Я мог бы вылечить болячки на вашем теле, – предлагает Яо, который тоже смотрит на танцующих. – Китайской медицине известно, как это сделать.
Но я-то знаю, что это невозможно.
– Они меня не так уж беспокоят. То пропадают, то снова появляются. Но вообще-то нуммулярная экзема не лечится.
– Китайцы верят, что такие отметины появляются у солдат, которые в прошлой жизни горели в огне битвы.
Я улыбаюсь, Яо улыбается в ответ. Интересно, понимает ли он, о чем говорит. Мои отметины – память о том застенке. Такие же отметины были на руке у французского писателя, каким я был в одном из прежних воплощений. Нуммулярными их называют, потому что они действительно похожи на римские монеты – или на ожоги от горящих углей.
Музыка стихает, наступает время идти на ужин. Я приглашаю партнера Хиляль присоединиться. Пусть он станет одним из избранных мной читателей.
Хиляль удивлена:
– Но вы ведь уже выбрали других людей.
– Ну, для одного место всегда найдется, – замечаю я.
– Это не так. Жизнь – не поезд с бесплатными билетами в бесчисленные вагоны.
Молодой человек не вполне понимает, о чем речь, хотя и чувствует, что происходит что-то странное. Он благодарит за приглашение и сообщает, что на ужин его ждут дома. Я решаю немного развлечься.
– Вы читали Маяковского?
– Нет. В школе его больше не проходят. Он был официальным советским поэтом.
Так-то оно так, но в его возрасте я любил стихи Маяковского и даже читал немного о его жизни.
К нам подходят встревоженные издатели. Они боятся, что я устрою сцену ревности, но первое впечатление, как часто случается в жизни, оказывается обманчивым.
– Он влюбился в танцовщицу, жену своего издателя, – вдохновенно повествую я. – Эта страсть заставила его на время забыть о политике и сделала его поэзию чуть более человечной. И хотя Маяковский всегда менял имена у своих героинь, издатель прекрасно понимал, что в стихах говорится о его жене, но не переставал его печатать. А женщина любила и своего мужа, и Маяковского. В конце концов они нашли выход: стали жить втроем, и все были счастливы.
– Я люблю своего мужа и вас, – лукаво улыбается редакторша. – Почему бы вам не переехать в Россию?
Молодой человек наконец понимает, о чем мы.
– Она ваша девушка? – спрашивает он.
– Увы, нет, хоть я и любил ее по меньшей мере лет пятьсот назад. Хиляль свободна как птица. Эту девушку ждет блестящее будущее, но она пока не встретила мужчину, который бы относился к ней с уважением и любовью, которых она заслуживает.
– Зачем вы все это говорите?! – возмущается Хиляль. – Вы полагаете, я не смогу сама найти себе мужа?
Молодой человек повторяет, что его ждут дома, еще раз благодарит и уходит. Остальные избранные мной читатели отправляются с нами в ресторан.
– Прошу прощения за эти слова, – говорит Яо, когда мы переходим улицу, – но вы вели себя неправильно и по отношению к Хиляль, и по отношению к молодому человеку, и по отношению к самому себе. Вы не выказали должного уважения к чувствам Хиляль. Вы дали понять своему читателю, что хотите его использовать. И к тому же, будучи движимым гордыней, захотели продемонстрировать ему, что вы его выше. Было бы простительно, если бы вы сделали это из ревности, но ведь это не так. Вы просто хотели показать всем остальным и мне, что вам все равно, а это не правда.
Я согласно киваю. Духовный рост не всегда идет рука об руку со здравым смыслом.
– И еще, – продолжает Яо. – Маяковский входил в школьную программу, и все прекрасно знают, чем окончился этот менаж-а-труа. Поэт застрелился в тридцать семь лет.
* * *С Москвой у нас разница во времени пять часов. У жителей столицы заканчивается обеденный перерыв, а мы уже садимся ужинать. Иркутск по-своему хорош, но атмосфера за нашим столом заметно напряженнее, чем в вагоне. Возможно потому, что мы привыкли к своему тесному мирку, сделались братством странников, неуклонно идущих к намеченной цели, и любая остановка кажется нам отклонением от этого пути.
После моей выходки на вечеринке у Хиляль заметно испортилось настроение. Издатель яростно спорит с кем-то по телефону, и Яо объясняет мне, что речь идет о проблемах с дистрибуцией. Троица приглашенных читателей застенчиво помалкивает.
Мы заказываем напитки. Один из читателей предупреждает, что здесь принято мешать сибирскую водку с монгольской, и за невоздержанность придется заплатить жестоким похмельем. Как бы то ни было, нам всем нужно выпить, чтобы разрядить атмосферу. Мы пьем стопку за стопкой и еще до того, как принесли закуски, заказываем вторую бутылку. Читатель, предупреждавший нас о местной водке, не хочет быть единственным трезвым за столом и под наши аплодисменты опустошает три стопки разом. Все оживляются, и только Хиляль, выпившая не меньше других, сохраняет мрачный вид.
– Этот город – жуткое место, – говорит читатель, призывавший нас к воздержанию. От выпитого глаза его наливаются кровью. – Посмотрите на улицу.
Деревянные дома с резными фасадами – зрелище по нынешним временам и вправду редкое. Похоже на музей под открытым небом.
– Я говорю не о домах, а об улице.
Да, качество мостовой оставляет желать лучшего, а в воздухе порой чувствуется запах канализации.
– Эту часть города контролирует мафия, – заявляет читатель. – Они скупают землю, чтобы построить очередной уродливый офисный центр. А чтобы жители не артачились и продавали свои дома за бесценок, мафия не дает улучшать жизнь в районе. Этому городу четыреста лет, раньше сюда приезжали купцы из Китая, здесь добывали алмазы, золото и выделывали кожу, а теперь мафия прибрала все к рукам, и даже правительство ничего не может поделать...
Мафия – слово интернациональное. Издатель по-прежнему орет на кого-то по телефону, редакторша жалуется на скудное меню, Хиляль делает вид, будто она вообще на другой планете, и только мы с Яо замечаем, что компания за соседним столиком с интересом прислушивается к нашему разговору.
Паранойя, чистой воды паранойя.
Читатель продолжает пить и клясть судьбу. Двое других дружно ему поддакивают. Ругают правительство, дороги, аэропорт. Любой из нас и не такое может порассказать о своем родном городе, с той лишь разницей, что все сказанное не будет подкрепляться словом «мафия». Чтобы переменить тему и заодно порадовать Яо, я завожу разговор о местных шаманах. Однако молодые люди тут же начинают говорить о «мафии шаманов» и «туристической мафии». Появляется третья бутылка сибирско-монгольской водки, и русские начинают говорить по-английски о политике, то ли чтобы я их понимал, то ли чтобы не поняли люди за соседними столиками. Издатель наконец убирает мобильный и присоединяется к дискуссии, редакторша вставляет реплики, Хиляль по-прежнему молча осушает стопку за стопкой. Только Яо, оставаясь трезвым и отстраненным, старается скрыть свою тревогу. Что до меня, то после третьей стопки я решаю больше не пить.