С этими словами я иду к воде, которая зовет меня. Сначала медленно, неуверенно, будто сомневаясь, что она меня впустит. Когда мне хочется повернуть назад, я заставляю себя ускорить шаг и почти бегу, на ходу избавляясь от зимней одежды. До кромки воды я добегаю в одних трусах. В последний момент я вновь начинаю колебаться, но не так сильно, чтобы повернуть назад. Ледяная вода касается моих ступней, потом щиколоток. Я иду вперед, поскальзываясь на каменистом дне и с трудом удерживая равновесие, пока не забираюсь настолько глубоко, чтобы можно было... УТОНУТЬ!
Я с головой погружаюсь в невыносимо холодную воду. В тело вонзаются тысячи острых иголок, но я остаюсь под водой, насколько хватает дыхания, и лишь когда становится совсем невмоготу, выныриваю на поверхность.
Лето! Жара!
Любой, кому довелось попасть из лютого холода туда, где хоть немного теплее, испытывает нечто подобное. Мгновение спустя я стою по колено в водах озера Байкал, счастливый, как дитя, вбирая энергию, которая сделалась частью меня самого.
Хиляль и Яо, которые последовали за мной, смотрят на меня с недоверием.
– Идите сюда! Идите скорее!
Они начинают раздеваться. На Хиляль нет белья, и, сбросив одежду, она снова остается полностью обнаженной. Да какая разница? На пирсе собираются зеваки. Но что нам до них? Озеро наше. Весь мир наш.
Яо входит в воду первым. Сделав шаг, поскальзывается на неровном дне и падает, но тут же поднимается и заходит глубже, чтобы окунуться. Хиляль влетает в воду с разбега, минуя скользкие камни, и оказывается глубже всех; окунувшись, она вскидывает руки к небу и хохочет, как гагара.
Через пять минут после того, как я помчался к воде, мы возвращаемся к машине. Перепуганный водитель подбегает к нам с одолженными в гостинице полотенцами. Мы скачем, обнимаемся, поем, кричим и на все лады повторяем: «Вода совсем теплая!» – как дети, которыми мы никогда не переставали быть.
ГОРОД
В последний раз за время путешествия мне приходится переставлять время на часах. Пять утра тридцатого мая две тысячи шестого года. В Москве, отстающей от нас на семь часов, люди садятся ужинать. Там еще вечер двадцать девятого.
Сегодня обитатели нашего купе вскочили ни свет ни заря или вовсе не смогли заснуть, но не из-за тряски, к которой мы давно привыкли, а потому, что впереди конечная станция: Владивосток. Последние два дня в поезде мы провели за столом, который в этом почти бесконечном путешествии сделался для нас центром вселенной. За едой мы рассказали остальным о купании в Байкале, однако наших попутчиков куда больше заинтересовала встреча с шаманом.
Моих издателей посетила гениальная идея: заранее сообщать на станции о нашем прибытии, чтобы на вокзале меня в любое время дня и ночи встречали читатели, жаждущие получить автограф. Люди благодарили меня, а я благодарил их в ответ. Иногда мы задерживались на платформе на пять минут, а порой и на все двадцать. Мои читатели радовались мне, и я радовался всем им: и пожилым дамам в длинных пальто и вязаных шапках, и молодым людям в одних пиджаках, всем своим видом говоривших: «Я крутой, мне и холод нипочем».
Накануне я решил пройти весь поезд из конца в конец. Я давно собирался это проделать, но откладывал на потом, полагая, что впереди у меня еще полно времени, и в результате дотянул до последнего дня.
Я позвал с собой Яо. По дороге нам пришлось открыть и снова закрыть бессчетное количество дверей. Лишь тогда я понял, что никакой это не поезд, а город, страна, вселенная. Мне стоило догадаться об этом раньше. Тогда путешествие могло бы стать еще более насыщенным; я упустил шанс повстречать замечательных людей и услышать удивительные истории, которые могли бы лечь в основу будущих книг.
Исследованию города на колесах я посвятил целый день, лишь однажды прервавшись на то, чтобы выйти на перрон к читателям. Великий город оказался щедрым на характерные городские сценки: кто-то говорит по мобильному телефону, юноша спешит в вагон-ресторан за забытой вещью, мать держит на коленях ребенка, на полную громкость орет радио, люди что-то продают или покупают, обмениваясь непонятными знаками, в узком коридоре целуется парочка, не обращая внимания на заоконные красоты, человек с золотым зубом беззаботно хохочет в компании приятелей, у окна плачет женщина в платке и безучастноно смотрит на проносящийся мимо пейзаж. Я вместе с другими пассажирами выкурил несколько сигарет в тамбуре, исподволь присматриваясь к задумчивому мужчине в дорогом костюме, словно придавленному непосильной ношей.
Я прошел через весь этот город, длинный, словно стальная река, город, говоривший на незнакомом мне языке. И что с того? Как в любом другом крупном городе, большинство жителей здесь предоставлены сами себе, погружены в свои мысли, мечты и проблемы и не спешат делиться ими со случайными соседями по купе, у которых свои мысли, проблемы и мечты. Какими бы одинокими и несчастными они себя ни чувствовали, как бы ни хотелось им разделить с ближними радость, триумф, горечь утраты или гнетущую тоску, все почитают за благо хранить молчание.
Я решил завести разговор с симпатичной женщиной примерно моих лет и спросил, бывала ли она раньше в той части страны, которую мы проезжаем. Яо начал переводить мой вопрос, но я остановил его. Мне захотелось сделать вид, будто я путешествую один, и посмотреть, что будет. Сумею ли я выкрутиться. Женщина жестом дает понять, что не расслышала моих слов из-за непрерывного стука колес. Я повторил вопрос, и на этот раз она меня услышала, но не поняла ни слова. Похоже, бедняжка решила, что я не в себе, и поспешила ретироваться.
Я попытал счастья еще несколько раз. Теперь я спрашивал у пассажиров, куда они едут и что делают в этом поезде. Ни один из них меня не понял, и в глубине души я был этому даже рад, поскольку, сказать по правде, вопросы были довольно глупыми. Разумеется, все они знали, что делают и куда едут, да я и сам это знал, хотя вовсе не был уверен, что в конечном итоге попаду туда, куда хочу. Один из пассажиров, пытавшихся протиснуться мимо нас по узкому коридору, остановился и вежливо обратился ко мне по-английски:
– Вам требуется помощь? Вы потерялись?
– Нет, я не потерялся, но не могли бы вы сказать, где именно мы сейчас находимся?
– Мы на китайской границе и движемся на юг, к Владивостоку.
Я поблагодарил его и пошел своей дорогой. Итак, завязать разговор мне все же удалось, а значит, один в поезде я не пропаду. Да и невозможно пропасть, пока рядом есть люди, готовые прийти на помощь.
Я прошел через весь бесконечный город и вернулся обратно, унося с собой улыбки, взгляды, поцелуи, мешанину слов и проплывавшую за окном тайгу, которую я вряд ли еще увижу и которую постараюсь сохранить в памяти и сердце.
Я сел за стол, ставший центром нашей вселенной, написал на стикере несколько слов и приклеил его на зеркало, где Яо размещал для нас мысли дня.
* * *
Вот что я написал, вернувшись из прогулки по поезду:
Я здесь не чужой, ибо не молился о том, чтобы поскорее вернуться домой целым и невредимым, не тратил время на воспоминания о родном доме, рабочем столе и теплой постели. Я здесь не чужой, ибо все мы странники, все мы задаем одни и те же вопросы, все мы устаем, все мы боимся, все мы бываем эгоистичны и великодушны. Я не чужой здесь, ибо я просил, и мне было дано. Я стучал, и мне отворяли. Я искал и обретал.
Именно так, насколько я помню, говорил шаман. Скоро наш поезд вернется туда, откуда прибыл. Кто-нибудь придет убираться в вагоне и смахнет мой листочек с зеркала. Но я никогда не забуду то, что написал, потому что я никогда и нигде не буду чужим.
* * *
Хиляль почти не выходила из своего купе и как одержимая играла на скрипке. Порой мне казалось, что девушка снова беседует с ангелами, – а порой, что она просто упражняется, оттачивая технику. Когда мы ехали обратно в Иркутск, я вдруг почувствовал, что парил над Байкалом не один. Вместе с моим духом был и ее дух, и оба они видели одно и то же.
Прошлой ночью я вновь попросил ее лечь со мной. Я несколько раз пробовал упражняться с кольцом в одиночестве, но так никуда и не попал, если не считать очередного незапланированного визита к писателю, которым я был во Франции девятнадцатого века. Он (то есть я) как раз заканчивал главу:
Миг отхода ко сну чем-то напоминает смерть. Нас охватывает оцепенение, и невозможно определить, в какой момент мы перестаем быть собой. Сновидения – вторая жизнь. Мне еще не случалось переступать порог, ведущий в этот невидимый мир, без дрожи.
Прошлой ночью она легла со мной, и я положил голову ей на грудь. Мы лежали молча, ведь наши души знали друг друга очень давно и не нуждались в словах. Я наконец сумел представить себе огненное кольцо и перенесся туда, где больше всего хотел оказаться: в маленький городок в окрестностях Кордовы.
Приговор уже оглашен на городской площади. Восемь девушек в белых сорочках до щиколоток дрожат от холода, но очень скоро будут корчиться в адском пламени, зажженном людьми, которые верят, что действуют с благословения небес. Я попросил инквизитора разрешить мне не присутствовать на аутодафе среди клириков. Тот не возражал. Должно быть, он до сих пор гневается на меня за трусость и вообще не хочет меня видеть. Я смешался с толпой, сгорая со стыда и пряча лицо под капюшоном доминиканца.
В городок весь день стекались зеваки, и к вечеру на площади не протолкнуться. Знать в ярких одеяниях занимает места в специальной ложе. Для дам аутодафе – повод щегольнуть нарядами и пышными прическами, продемонстрировав всем свою красоту. Однако горожан привело на площадь не только любопытство; они жаждут мести. Толпа приветствует торжество правосудия, тем более что преступницами оказались изнеженные дочки богачей. Они повинны смерти уже потому, что с рождения вели жизнь, о которой большинству собравшихся не приходится и мечтать. Да сгинет красота. В огонь радость, смех и надежду. В этом мире есть место только таким чувствам, которые подтверждают нам, что мы такие и есть – жалкие, бессильные, потерянные.
Инквизитор служит мессу на латыни. Проповедь о посмертном воздаянии еретикам прерывают крики: родители приговоренных девушек, которых было приказано не пускать на площадь, сумели пробиться сквозь толпу.
Инквизитор замолкает и ждет, пока стражники оттащат возмутителей спокойствия прочь под улюлюканье зевак.
Появляется телега, запряженная волами. Монахи связывают девушкам руки и помогают взойти на телегу. Стражники берут телегу в кольцо, и волы везут живой груз к костру, который вот-вот будет зажжен.
Девушки стоят, опустив головы, и я не могу заглянуть им в глаза и увидеть, что в них, слезы или страх. Одну из девушек так жестоко пытали, что бедняжка едва стоит на ногах, опираясь на плечи подруг. Солдатам все труднее сдерживать толпу: народ беснуется, хохочет, выкрикивает оскорбления. Телега вот-вот проедет мимо меня. Я пытаюсь податься назад, но поздно: плотная толпа, которая напирает сзади, не дает мне даже шелохнуться.
В осужденных летят яйца, картофельные очистки, их обливают пивом и вином. Да не оставит их Господь. Я всей душой надеюсь, что на костре каждая из них найдет в себе силы покаяться в грехах, грехах, которые в будущем обратятся в добродетели, но в этот момент ничего подобного никто из нас не может себе даже представить. Если несчастные захотят исповедаться, монах отпустит им грехи и помолится за них Господу. Тогда их удавят, и огонь пожрет уже мертвые тела.
А если осужденные откажутся признать вину, их отправят на костер живыми.
Я не раз присутствовал на аутодафе и знаю, что родители приговоренных могли подкупить палача. Тогда он плеснет на дрова немного масла, чтобы огонь скорее занялся и жертвы задохнулись до того, как он доберется до их волос, ног, рук, лиц, а потом и тел. Если же родители не сумели всучить денег палачу, их дочери умрут страшной медленной смертью, страдая от непереносимой боли.
Телега оказывается прямо передо мной. Я наклоняю голову, но одна из девушек меня видит. Теперь все они смотрят на меня, и я жду от них проклятий и оскорблений, которых безусловно заслуживаю, ибо я виновнее их всех, я тот, кто предпочел умыть руки, когда одного моего слова было бы достаточно, чтобы все изменить.
Они зовут меня по имени. Удивленные взгляды толпы обращаются на меня. Так он знает этих ведьм? Если бы не облачение доминиканца, меня растерзали бы на месте. Однако через мгновение народ соображает, что я, должно быть, из тех, кто вынес им приговор. Кто-то дружески хлопает меня по плечу, а стоящая рядом женщина замечает: «Вот молодец, ты все правильно сделал».
Девушки снова зовут меня. Устав от собственной трусости, я решаюсь откинуть капюшон и посмотреть им в глаза.
Но свет меркнет, и я не успеваю ничего разглядеть.
Я понимаю, что мог бы попросить Хиляль снова открыть Алеф, но разве мое путешествие было затеяно только ради этого? Разве я вправе использовать влюбленную женщину, чтобы найти ответ на мучающий меня вопрос? Разве только так я смогу вновь обрести свое царство? Я все равно найду ответ, если не сейчас, то позже, со временем. В конце концов, на этом пути – если мне хватит храбрости пройти его до конца – меня ждет встреча с тремя остальными женщинами. Так что я обязательно найду ответ еще в этой жизни.
* * *
Во Владивосток мы прибываем утром, и потому нам выпадает возможность полюбоваться панорамой большого города из окон поезда. Пассажиры покидают купе неохотно, можно подумать, что никто не рад окончанию путешествия. Впрочем, возможно, наше путешествие только начинается.
Стальной город на колесах, замедляя ход, приближается к перрону. Я предлагаю Хиляль:
– Давай выйдем вместе.
На платформе нас встречают читатели. Большеглазая девушка держит плакат с бразильским флагом и приветствием на португальском языке. Меня окружают журналисты, и я спешу поблагодарить жителей России за гостеприимство. Мне дарят цветы, фотографы жаждут запечатлеть меня на фоне толстой бронзовой колонны, увенчанной двуглавым орлом. На постаменте колонны выбиты цифры: 9228.
Слово «километров» было бы здесь лишним. Все и так понимают, о чем речь.
ЗВОНОК
Наш корабль неторопливо скользит по волнам Тихого океана вдоль освещенных закатными лучами сопок, на которых простирается Владивосток. Охватившая моих спутников печаль сменяется бурным ликованием. Можно подумать, все мы впервые увидели море. Никому не хочется думать о предстоящей разлуке. Мы пообещаем друг другу непременно встретиться вновь, прекрасно понимая, что такие обещания даются лишь для того, чтобы смягчить грусть расставания.
Наш поезд прибыл на конечную станцию, приключение вот-вот завершится, через три дня мы разъедемся по домам, где обнимем родных, наконец увидимся с детьми, разберем накопившиеся за время нашего отсутствия письма, покажем всем и каждому сотни фотографий, перескажем все дорожные истории, опишем города, в которых побывали, и людей, которых повстречали.
И постараемся убедить самих себя, что путешествие действительно состоялось. Пройдут еще три дня, нас затянет повседневная жизнь, и вскоре станет казаться, будто мы вообще никуда не уезжали. У нас останутся снимки, билеты, сувениры, но время – наш единственный и всемогущий властелин – будет убеждать: ты никогда не покидал своего дома, не оставлял своей комнаты, не отрывался от своего компьютера.
Что такое две недели? Ничтожная малость по сравнению с человеческой жизнью. Твоя улица осталась прежней, соседи обсуждают старые сплетни, в утренней газете все те же новости: чемпионат по футболу в Германии, споры вокруг иранской ядерной программы, арабо-израильский конфликт, скандалы в мире шоу-бизнеса, вечные сетования по поводу невыполненных обещаний правительства.
Ничего не изменилось. Но мы – те, кто отправился на поиски своего царства и побывал в неведомых землях, – знаем, что стали другими. Однако чем чаще мы станем об этом задумываться, тем скорее нам покажется, что это путешествие, как и все остальные, существует лишь в нашем воображении. Возможно, мы расскажем об этом внукам или даже напишем книгу, но о чем именно мы в ней станем говорить?
Ни о чем. То есть только о том, что происходило вокруг, но не о том, что изменилось в нас самих.
Скорее всего, мы больше никогда не увидимся. Хиляль, единственная из всех нас, смотрит сейчас на горизонт. Я догадываюсь, о чем она думает. Ее Транссибирская магистраль не заканчивается во Владивостоке. Впрочем, она неплохо владеет собой, и когда кто-нибудь с ней заговаривает, отвечает мягко и вежливо, как не делала никогда прежде.
* * *
Яо пытается разговорить Хиляль. Он дважды заводит с ней беседу, но она отделывается ничего не значащими фразами и вновь погружается в себя. В конце концов Яо сдается и подходит ко мне.
– Ну что прикажете делать?
– Оставить ее наедине с собой.
– Да, пожалуй, и все же...
– Я понимаю. И все же постарайтесь лучше позаботиться о себе. Помните, что сказал шаман: вы убили Бога. Если теперь вы не попытаетесь его оживить, значит, наше путешествие прошло впустую. Боюсь, вы из тех, кто первым бросается на помощь ближнему, помимо прочего, чтобы не заниматься самим собой.
Яо похлопывает меня по спине, словно говоря, что понял мои слова, и оставляет в одиночестве созерцать океан.
Добравшись до конечной точки нашего маршрута, я снова явственно ощущаю присутствие своей жены. День выдался насыщенным: кроме встречи с читателями и традиционной вечеринки, я был в гостях у местного мэра и впервые в жизни держал в руках «Калашников». Перед уходом я заметил на столе у мэра газету. По-русски я не понимаю ни слова, но фотографии говорили сами за себя: футбол.