– Мальчики, а вы чем занимаетесь? – спросила вдруг Мери, выбросив окурок в окно.
– А вы? – подумал я, но не озвучил эту фривольную мысль. Но этот вопрос послужил для Секира красной тореадорской тряпкой, если бы он родился разъярённым быком.
Зарядившись хмельным красноречием, с трудом подбирая слова, он принялся объяснять крошке, чем они занимаются. Секир был хреновый артист и тот ещё балабол. Он открывал все подробности старых и свежих проектов, успев доходчиво объяснить ополоумевшей куртизанке, что они работают исключительно со звёздами, зажигают звёзды, проводят их по небесному небосклону и гасят их собственноручно по одному единственному взмаху.
Девичьи глазки сделались шире, чем лупы амазонской жабы.
– Вы продюсеры?! – выпалила она. Вцепившись лакированными ногтями в бедро Белкину, от чего он чуть вскрикнул и отодвинул её шаловливую ладошку себе на ширинку. – Как же мне повезло! А у меня приятный голос. Мамочка считала, что я очень талантлива.
– Да, детка! Талантлива! Сейчас приедем в студию и отпродюсируем тебя, – пообещал Белкин. – Ты узнаешь, из чего состоят настоящие продюсеры, и увидишь, как загорается новая звезда. Раньше была одна звезда – по имени Солнце. Отныне загорится звезда по имени Мери!
От его патетической фразы я невольно улыбнулся. Красиво вещает, подлец! Жаль, записать не на чем. Соблазн велик – украду фразу и постараюсь запомнить. При случае непременно воспользуюсь. Добавлю свои интонации, свои ноты, свой тембр, свой музыкальный ключ и воспользуюсь – Лизе понравится. Лиза! Догадывалась бы ты, чем я сейчас занимаюсь?! А чем занимаешься ты?
Лиза должна быть дома. Должна давно вернуться, принять ванну, выпить что-нибудь на ночь, нечто прохладительное, слабенькое, например, тропический коктейль, и лечь в постель. Ждать меня или уснуть. Как получится. Лиза всегда поступает по-своему. У меня никогда не получалось влиять на неё. Никогда. Иногда мне кажется, что именно она на меня влияет. Чаще в хорошую, но иногда и в плохую сторону.
Мы летим, как Магеллан, по отшлифованному шоссе. Белкин почти присосался к Мери, а Секир с завистью раздевает их своими глазищами.
Мне всё равно. Меня дома ждёт Лиза.
Смелый водила нарушает правила почти на каждом перекрёстке. На спидометре зашкаливает за все возможные допустимые скоростные лимиты. Мне всё равно. Меня ждёт она, а значит, ничего катастрофического с нами не случится. Точнее, со мной, а на тех двоих полудурков и княжну Мери мне наплевать, как, впрочем, и на водителя. И он мне совершенно не симпатичен: овальный хмырь с грязной щетиной, из ноздрей потягивает дешёвыми папиросами, а из рубахи трёхдневным потом. Вот и вся лепота. Благо кондиционер в этой тачке исправный.
Между тем, Секир напоминает водиле, чтоб тот не забыл подбросить меня. Я указываю точный адрес, несколько раз повторяя его, чтоб бдительная память водителя не дала осечки. Кружить несколько часов по кольцевой и вбирать в себя запахи пьяных в хлам компаньонов, острый шанель номер пять проститутки и перегар командира мне не доставит никакого кайфа. Поэтому я тороплю водилу, указывая пьяными жестами, как быстрее добраться. Водитель – хороший мальчик, прислушивается к моим советам. Не перечит и не указывает, кто здесь король дороги. Похвально. Беру свои слова обратно. Всё-таки неплохой малый этот метр баранки. Я спросил его имя и узнал, что его зовут Тёмыч. Так просто. Ни имени, ни фамилии. Ни клички. Тёмыч он и есть Тёмыч – одно безымянное отчество. Не приходится напрягать извилины для запоминания. С какой стати мне помнить его?! Кретинизм. Все они Тёмычи, Михалычи и Коляны. Редко кто представится полностью, а я никогда и не спрашивал, никогда не испытывая симпатии к этим сомнительным людям, но на фоне Белкина и Секира этот трезвый осанистый жердяй становился примером для подражания. В наше сложное время – большая редкость. И за что я так идеализирую его? Ни за что. Просто убиваю время.
Следом я обещаю премию Тёмычу, если мы уложимся в полчаса. Тот широко улыбается, поднимая монгольские скулы, и давит на газ. Условный рефлекс в действии. Предусмотрительно проверяю карманы. Счётчик в этом говнолимузине отсутствует. Но я и раньше недолюбливал счётчики и на заказных драндулетах ездил редко. Всё больше на своей. Моя новенькая Маздочка ждёт меня на стоянке. Завтра я навещу мою девочку. Я очень люблю её, почти как Лизу, но Лизу всё-таки больше, хоть она старше и выглядит не так чудесно и не так убедительно, как моя юная «Mazda 6».
В Лизе это не главное. Что я испытываю к ней, нельзя объяснить словами. Лизу необходимо чувствовать. Каждый день, каждый час, каждую минуту, секунду за секундой проглатывая её. Проглатывая целиком, как невесомые мыльные пузыри. Невыносимо. Я снова думаю о ней – это невыносимое колдовство, это наваждение. Я думаю о ней, а думает ли она? Обо мне? Она любит меня? Конечно. Изменяла ли она мне? Думаю, нет. Изменял ли я ей – нет! Но трахал фанаток Билана в концертных гримёрках? Да!
Медленно сознание погружается в лёгкий транс. Уже не смущают дурные запахи. Веки смыкаются дружным хороводом, и я ничего не чувствую. Только её одну.
– Ластов! Очнись!
От дерзкого прикосновения в плечо я поднимаю липкие ресницы.
Чья-то тяжёлая ладонь продолжает хлопать меня по спине.
– Домчались, – с трудом узнаю голос Секира. – Ты наш должник. Такой крюк пропороли. В следующий раз добирайся сам. Белкин почти уснул, а Мери хочется по нужде.
– Хотелось. Уже перехотелось, – доносится раздражительный писк.
Нехотя поднимая туловище, со скрипом выкатываюсь из салона нару ж у.
– Спасибо, ребят. Созваниваемся днём и кровь из носу встречаемся с Моховским. Лады? Не загуляйте там, чтоб не пришлось за вас краснеть, – призываю я, нравоучительно уставившись на Мери.
– Катись! – раздражённо вещает Секир и обнимает княжну за талию.
Махнув, как пушистым хвостом, выхлопной трубой, говнолимузин отчаливает.
Застыв минуты на три, я пытался вспомнить трёхзначный код от подъезда. Одновременно, как слепой старец, оглядывался по сторонам. Заметил, как стало светлее. Рядом на стоянке дремали машины, среди которых красовалась и Маздочка. Её не заметил. Моя невинная девочка неприлично заставлена плохими парнями с подвеской, тонированными стёклами и не по сезону шипованной резиной. О чём это я? Оборачиваюсь на цифровое табло. Память не пропьёшь. Вспомнил. Ровно в два пятьдесят.
– Лиза? От этих придурков сложно отделаться, – говорю я, закрывая за собой дверь. – Как всё осточертело! Вечные корпоративы! Чёрт бы их побрал! Лиз?
Никто не отвечает. Неужели её нет?
Её терпение лопнуло, и она просто послала меня куда подальше? Вздор! Я часто позволяю себе подобные экзерсисы. Отзовись, любимая? В квартире темно и нет признаков жизни. Квартира пуста. Именно с такой обстановкой я прощался днём. Лиза не приходила?
Стянув ботинки и скинув пиджак с разболтанным галстуком, я первым делом плюхаюсь на диван. Невероятная тяжесть и усталость пронизывают тело. Но от пустого одиночества даже хмель уходит на задний план, уступая первенство одним и тем же вопросам. Что? Где? Когда?
Пожалуй, всё относится к ней. В любой последовательности и под любым соусом.
Вопросы остаются без ответа.
Судорожно пытаюсь сообразить, где бы она могла быть? Не предупреждала ли, что задержится, гадаю я, перебирая все возможные варианты. Пошла с подружками в караоке? Почему бы и нет. Чем она хуже?! У нас вполне либеральные отношения, и Лиза не раз поступала так, но предупреждала заранее. Предупредила ли сейчас? Не помню. Провал. Предупреждала, естественно, но я ничего не соображаю.
Перебираюсь на кухню и достаю из холодильника недопитое пиво. Не думая о последствиях, допиваю его с первого залпа и отставляю бутылку в сторону. Сразу легчает на душе, и возвращается память. Чёрт возьми! Она предупреждала меня. Она всегда ставит меня в известность, если что-то случается. Я же позволяю себе не быть столь порядочным и пунктуальным.
С обескураженной улыбкой я вспоминаю про телефон. Возвращаюсь в прихожую и долго шарю по карманам, коря себя за неосмотрительность. Терять мобильник – никуда не годится. Тем более, если его спёрла та потаскушка или прикарманил небритый водила. На дне пиджака нащупываю что-то твёрдое. Зря грешил на людей. Телефон на месте, но Лиза не отвечает. Что-то со связью.
Со второго захода ложусь на диван, телефон кладу рядом и представляю себе её. Мы знакомы почти тысячу лет, и почти тысячу лет мы вместе. Пусть слегка загнул, но вот-вот будет первый год отношений, но что это значит по сравнению с вечностью? Для кого-то и год – каторга. Для других пятьдесят лет пролетают как один день вечного медового месяца. Но наш медовый месяц давно прошёл. Мы давно не летаем в облаках. Начинается кризис. Типичное развёртывание сюжета любого романа. И я не раз это проходил и не раз давал себе возможность не выдержать этого кризиса. И не выдерживал. Уходил. Завязывал сомнительные интрижки, а иногда позволял себе окунуться в новый мир под названием: «Настоящая вечная любовь!». Чаще получалась любовь не вечная, часто не настоящая, а очередная, с прелюдией, процессом и планомерным завершением. В среднем год – не больше. Магическое число моей жизни. Мало кто задерживался дольше, если только год выходил високосным. Тогда на нём я протянул до двух безумно безумных лет. Но дело всё равно кончилось плохо. Или хорошо? Ведь иначе я бы не встретил Лизу, а с ней мне особенно сладостно. Несмотря на скорые предвестники краеугольного юбилея, никак не хочется завершения, как не хочется предуготованного финала. Серьёзно, не хочется.
Со второго захода ложусь на диван, телефон кладу рядом и представляю себе её. Мы знакомы почти тысячу лет, и почти тысячу лет мы вместе. Пусть слегка загнул, но вот-вот будет первый год отношений, но что это значит по сравнению с вечностью? Для кого-то и год – каторга. Для других пятьдесят лет пролетают как один день вечного медового месяца. Но наш медовый месяц давно прошёл. Мы давно не летаем в облаках. Начинается кризис. Типичное развёртывание сюжета любого романа. И я не раз это проходил и не раз давал себе возможность не выдержать этого кризиса. И не выдерживал. Уходил. Завязывал сомнительные интрижки, а иногда позволял себе окунуться в новый мир под названием: «Настоящая вечная любовь!». Чаще получалась любовь не вечная, часто не настоящая, а очередная, с прелюдией, процессом и планомерным завершением. В среднем год – не больше. Магическое число моей жизни. Мало кто задерживался дольше, если только год выходил високосным. Тогда на нём я протянул до двух безумно безумных лет. Но дело всё равно кончилось плохо. Или хорошо? Ведь иначе я бы не встретил Лизу, а с ней мне особенно сладостно. Несмотря на скорые предвестники краеугольного юбилея, никак не хочется завершения, как не хочется предуготованного финала. Серьёзно, не хочется.
А ей? Не спрашивал. Нет! И ей нужно остаться со мной. Лиза дорожит отношениями в десятки раз сильнее, чем я. Лиза – оплот наших чувств, она их творец, но она и судья их. И куда склонится чаша весов, решать не мне, но ей.
Будь же гуманна, Лиза…
В замочной скважине осторожно пробирается ключ. Это Лиза! Прислушиваюсь, пытаясь поймать её шаги, шорох и дыхание. Замок поддаётся, и приоткрывается дверь. До меня доходит её ускользающий пряный запах. Встать и идти к ней лень, но тело неприподъёмно. Затаившись, я жду, чтоб она сама увидела меня первой.
Как же удачно, что я очутился в квартире раньше. Получится притвориться, что я полночи жду её здесь и никак не могу не заснуть. И это действительно так. Никто не разубедит её в обратном. Я словно и не тусил в стриптизклубах, а как верный семьянин дожидался беглую жёнушку у домашнего очага. Но мы не женаты. И никто из нас даже не зарекался.
– Милый?! – сладкий звук нарушил безмятежную тишину.
Не удержавшись, я раскрываю себя, выходя из тени.
– Ты пришла? Уж не надеялся, что дождусь тебя этой ночью.
– Уже почти утро, – как ни в чём не бывало отвечает Лиза.
Она проходит в гостиную и застаёт меня неприлично развалившимся, задёрнув ноги на спинку дивана.
– Уже почти утро, – передразниваю я. – И где ты была?
– А ты где?
– С двумя раздолбаями пьянствовал и смотрел стриптиз, – говорю я, опуская ноги.
Я старался всегда быть честным и не скрывать от неё лишнего. В разумных пределах, естественно. Но что такого, если я поглазел на трёх роскошных, но призрачных девочек топлес? И что такого в том, что прокатился в компании с лермонтовской куртизанкой? Ничего плохого. Я чист. Всё честно. Честно и чисто. Как законы Мёрфи. И может в этом и есть успех наших отношений. Мы стараемся ничего не утаивать, давая волю эмоциям, а иногда и желаниям. Но это пока не к месту.
– В каком клубе? – начинает она допрос.
– Не помню.
– Разве?
– Не важно. Какая, на фиг, разница?! А ты решила немного прогуляться?
– Да так… – кинула она сумочку в кресло. – Адель пригласила развеяться. Угадай, куда? Не напрягай извилины. Ты не поверишь, я тоже ходила на стриптиз. Мужской. К женщинам я не испытываю столько страсти. Получился девичник: Адель, я и ещё две необязательные знакомые. Одна – стерва с работы, а вторая – приятельница Адель. Весело провели время. Я звонила тебе, пыталась предупредить, чтоб ты не волновался, но ты был так занят разглядыванием пышных попок, что не соизволил ответить любимой. А я набирала тебя раз пять!
– Не помню, чтоб ты звонила. Я бы ответил. Постой! Я сам звонил тебе! И ты не отвечала!
– Батарейка сдохла! – злорадно усмехнулась Лиза. – Не будем раздувать из мухи слона. Боже! Как я устала! Выпью воды и приму душ.
Я пересилил себя и приподнялся с дивана.
– Мне уже не до душа. Я полагал, что ты рассталась с Адель? Ещё совсем недавно вы посылали друг другу гневные тирады. Как она поживает?
– Так себе.
– То есть?
– Да ну её, Герман! Сходить в стрипклуб – ещё не повод делиться своими успехами. И вообще, она меня мало интересует.
Лиза договорила последнюю фразу, выйдя из комнаты.
Адель… Никогда бы не подумал, что они снова станут общаться. Вот так сюрприз. Эта бездарная поэтесса Адель – не псевдоним и не прозвище, а самое настоящее её имя. Как ни крути, звучит поэтично. Она словно родилась для стихосложения. Само её имя, как рифма. Но в голову приходит только бордель. И я бы не удивился, если б она имела к нему отношение. И прямое, и косвенное. Адель была известной стихоплёткой в своих кругах, имела несколько неизданных сборников и иногда лишь отрывками публиковалась в малотиражных литературных изданиях. Всё больше читала свои творения в кругу себе подобных на поэтических сборищах и фестивалях. Особенно она любила участвовать в поэтических конкурсах, не пропуская все столичные и региональные тусовки. Нигде ей не удавалось победить. Нигде не удавалось попасть в номинанты и получить премию. Но Адель не сдавалась, и поражения нисколько её не смущали. Для неё важен сам процесс и возможность быть услышанной, возможность выступить и почитать на публику свои стихи, коих у Адель накопилось порядочное количество. Когда-то она читала их и нам с Лизой. Давно, когда я только с ней познакомился. Но авторские выступления продолжалось недолго. Адель почему-то прекратила читать нам, и мы не могли в полной мере оценить её выдающиеся способности. То ли она стала чересчур скромной, то ли решила не тратить времени на бездарностей вроде нас – неизвестно. Прекратила, и всё тут. Никто не расстроился. Мне сложно даже припомнить несколько строчек. Стихи пролетели сквозь уши, не оставив никаких отпечатков – слишком ветреные были её строки.
Адель – удобное имя, но мне не известна её фамилия. И вряд ли она кому-то знакома, кроме неё самой. Я знаю лишь, что та имела хорошую должность в маркетинговой компании, прилично зарабатывала на хлеб насущный и вполне разумно хранила в тайне свои таланты, предусмотрительно не раскрывая свой дар. И только вечерами, обычно ближе к выходным или по субботам, она отправлялась в любимое поэтическое общество где-нибудь на Чистых прудах или Новокузнецкой и открывалась публике в своей музе.
Адель любила писать про любовь, чаще несчастную и страдальческую. Любовь мазохистскую и местами садистскую. В мире суетном и светском её считали феминисткой. Она отстаивала свои права, борясь с мужским угнетением. И даже писала разоблачительные статьи про мужские пороки в гламурные журналы, но безуспешно и недолго. В глянцевых колонках она не задержалась, а в обществе поэтов-неудачников и непризнанных гениев Адель чувствовала себя, как рыба в воде. Иногда она приводила своих дружков – именно дружков, не любовников. Такие недоноски на любовников не сгодятся. Они преданны исключительно платоническому амуру, кто-то из них наверняка евнух, а кто-то никогда не лазил себе под штаны. Но четверостишия они строчили закадычные и даже отражали дух времени, поэтому Лиза просила Адель познакомить нас с новоиспечёнными Блоками и Маяковскими. Один из непризнанных гениев учился в аспирантуре безымянного универа, наподобие Бауманки. Второй подрабатывал консультантом в «Евросети», а третий просто вкалывал кабельщиком, читая по ночам Гёте и Шопенгауэра. Кто-то из них стопудово числился в психоневрологическом диспансере, а другие, возможно, попадут туда в будущем, если не пролетят мимо учёта.
В один заснеженный зимний вечер Адель пригласила нас на квартирные чтения, проходившие в её завидной трёхкомнатной лаборатории дореволюционной постройки. Кроме нас с Лизой в поэтической тусовке затесались два бородача в шерстяных джемперах и задрипанных джинсах. Они внаглую наливали себе армянского коньяка и почтительно слушали выступающих. Первый поэт по фамилии Блудин жадно курил импозантную трубку, а затем шарахнул двести грамм водки и вышел на сцену. Стихи его оказались псевдоцерковной ересью с явным подражанием Хлебникову. Об этом нам пояснила специально приглашённая на тусовку редактор литературного журнала «Высь» и, по совместительству, младший библиотекарь МГУ, некая Антонина. Она любила всё комментировать и совершенно не любила пить: ни водку, ни коньяк, ни даже джин-тоник, что было совершенно странно на фоне спивавшихся литераторов, но что приносило недосягаемое очко в её пользу. Вторым выступал некто Никита Зяжских с метафизической утопией, по комментарию той же Антонины, в духе англосаксонских мудаков типа Байрона. Третий, словно хедлайнер, выступал Самуэль-Аймо Кротов с короткими миниатюрами в стиле японских поэтических изысканий: та же рифма и тот же слог, да и сам Кротов предусмотрительно принёс с собой графинчик саке. Его короткое выступление понравилось больше всех. Разумеется, в первую очередь Адель. Самуэль стал её любимчиком. Почти фаворитом. В завершение программы выступала сама новоиспечённая примадонна, с забвением читая свои творения. На этот раз наизусть, отбросив все листки и подсказки, будто специально выучила стихи в честь грандиозного события. Ей аплодировали долго, особенно упорно хлопали в ладоши Антонина и Самуэль. Её бенефис удался. Публика получила порцию эстетического бикмака, а мы с Лизой поклялись никогда не посещать эти полоумные тусовки. Либо мы с Лизой слишком чопорны, тугодумны и невежественны и ни черта не понимаем в высокой беллетристике, либо сборище писак было настолько убогим, что кроме отвращения на душе мало что оставалось. Глас народа – глас Божий, а мы с Лизой всё-таки к нему относились.